Красовский поручил своим подопечным вести в Лукьяновке расспросы в надежде обнаружить мальчика, который рассказывал эту историю, но безуспешно. Версия звучала вполне правдоподобно, хотя Андрей был здесь ни при чем: в документах полиции указано имя осведомителя, сообщение которого послужило поводом к обыску 10 марта: Евгений Мифле, брат Павла, слепого любовника Веры Чеберяк. Семейство Мифле стремилось во что бы то ни стало засадить Чеберяк за решетку. Однако обыск в этом отношении ничего не дал.
Через несколько часов после ареста Чеберяк неожиданно отпустили. Возмутительное обращение со стороны начальника киевской сыскной полиции, вероятно, укрепило ее в решении для восстановления своего «доброго» имени обратиться к царю. Николай II чрезвычайно серьезно относился к тысячам прошений, которые получал от рядовых подданных, просивших его о милости и вмешательстве; еженедельно он тратил по несколько часов, просматривая их лично. Николай дорожил этой обязанностью: беря в руки одно прошение за другим, он чувствовал, как оживает исконная мистическая связь между царем и его народом.
Визита Николая II в Киев ждали уже через четыре дня. Среди обрушившихся на Чеберяк бесчисленных неприятностей приезд императора, несомненно, представлялся ей неслыханной удачей, и она не собиралась упускать такой шанс.
Генерал Курлов уже прибыл в Киев, чтобы проследить за принятием мер предосторожности перед приездом царя. Несколькими месяцами ранее он спас киевских евреев от погрома, грозившего им после убийства Андрея. Его задачей оставалось предотвращение беспорядков в городе, но прежде всего он отвечал за безопасность государя. Правда, Курлов внезапно занемог — слег с радикулитом, и пользовал его некий Бадмаев, который лечил всех какими-то травами и снадобьями и который при дворе составлял конкуренцию Распутину.
Распутин должен был сопровождать царя в Киев, чтобы прийти на помощь больному гемофилией семилетнему царевичу Алексею, если у того вдруг откроется кровотечение. Николай и Александра Федоровна верили, что Распутин получил особый дар от Бога. Придворные врачи оказались бессильны остановить мучительные внутренние кровоизлияния, от которых страдал их сын; отчаявшиеся родители не сомневались, что только человек, которого они называли «Наш Друг», наделен способностью облегчать страдания мальчика. Премьер-министр Столыпин, занимавший одновременно пост министра внутренних дел, видел в Распутине жулика и угрозу для репутации монархии. За истекший год в прессе одна за другой появлялись сенсационные разоблачения «полуграмотного» и «развратного» сибирского мужика. Царю даже предъявили компрометирующие Распутина фотографии, после чего, по настоянию Николая II, в марте 1911 года «старец» покинул страну, отправившись в паломничество на Святую землю. Столыпин попытался добиться его окончательной высылки из столицы, но тщетно. К августу Распутин вернулся, и царская чета встретила его с распростертыми объятиями. Разрушить прочную эмоциональную и духовную связь между ними было невозможно. В годы близости к царской семье Распутин называл Николая II и Александру Федоровну Папой и Мамой (под тем предлогом, что они были «отцом» и «матерью» русскому народу). Распутин видел в царе образец «хорошего, простого, религиозного русского человека», а государь высоко ценил частые и продолжительные беседы с ним. «В минуты сомнения и душевной тревоги, — признался однажды Николай, — я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно». Духовные материи в их беседах соседствовали с политическими, что не могло не беспокоить Столыпина. Более того, за две недели до приезда в Киев Николай доверил «Другу» дело государственной важности: оценить предполагаемого кандидата, который мог заменить Столыпина на посту министра внутренних дел. Распутин сказал этому человеку, что царь прислал старца «посмотреть его душу». Кажется совершенно невероятным, чтобы малообразованному, нечистоплотному, безнравственному «святому старцу» поручили такое важное государственное дело, однако, похоже, Распутин говорил правду.
Позднее два шарлатана, Распутин и Бадмаев, заключили между собой союз, поспособствовав назначению Александра Протопопова, по слухам, давно уже больного сифилисом, на пост министра внутренних дел. Полусумасшедший Протопопов стал последним в истории Российской империи, кто занимал эту должность. Но в августе 1911 года отношения между Распутиным и Бадмаевым были натянутыми: они плели друг против друга интриги.
Курлов был не в состоянии обеспечить полный порядок в Киеве, так как опыта работы в полиции у него почти не было, и своим продвижением по службе он был в значительной мере обязан покровительству императрицы. Тем не менее меры предосторожности, принятые к приезду императора, впечатляли.
Киевские власти массово отлавливали неблагонадежных. Многие подозрительные лица были арестованы. Вдоль маршрута, по которому царь должен был прибыть в город и выехать из него, через каждые десять метров стоял жандарм. Три сотни зданий, расположенных вдоль главных городских дорог, обыскали от подвала до чердака.
Императорский поезд, состоявший из одиннадцати темно-синих вагонов, отделанных золотом, прибыл в Киев 29 августа. Царя сопровождали императрица Александра и августейшие дети царской четы: четыре дочери, Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия, и младший сын, царевич Алексей. Премьер-министр Столыпин и другие члены правительства приехали заранее и вместе с местными сановниками приветствовали на платформе царскую семью.
На станции среди встречающих находился и отец Федор Синькевич, священник, посетивший Женю Чеберяка перед смертью. Он приветствовал царя от имени киевских монархистских организаций. Не исключено, что, когда Синькевич обращался к царю, у него уже имелось «всеподданнейшее прошение» от Веры Чеберяк. Подозрительная сцена, которую священник наблюдал тремя неделями раньше, когда пришел к умиравшему Жене, не поколебала его убежденности, что Андрей убит евреем ради добычи крови, так что Чеберяк преуспела в своем намерении заручиться поддержкой Синькевича. В прошении Чеберяк недоумевала, почему на нее пало подозрение в убийстве Андрея Ющинского. Как женщина «безукоризненной трудовой жизни», «во имя страданий матери, лишившейся двоих детей», она умоляла царя приказать ей открыть ему имена преследовавших ее людей, чтобы она могла «раз навсегда избавиться от этого дела».
Со станции императорские экипажи отправились по почти пятикилометровой дороге к духовному центру города — собору Святой Софии с его белоснежными стенами, темно-зелеными крышами и тринадцатью сияющими золотом куполами. Вдоль улиц, нарядно украшенных знаменами, выстроились благоговейные, ликующие подданные. Николай ожидал таких проявлений любви и поощрял их; он испытывал глубокое удовлетворение, когда простой народ демонстрировал ему свое обожание. Правда, киевлян предупредили, чтобы они не бросали цветы на пути царского экипажа: любой летящий предмет могли принять за бомбу. Когда Николай с семьей прибыл в собор, духовное училище при котором посещал Андрей Ющинский, митрополит помазал их святой водой, и для царя началась неделя официальных мероприятий.
В какой-то из следующих дней царю доложили о ходе расследования по делу Ющинского. Вероятно, 18 мая ему впервые сообщил об этом деле министр юстиции Щегловитов. Можно предположить, что именно тогда император впервые услышал о бедном приказчике-еврее с кирпичного завода. Никаких свидетельств о том, что царь получал другие рапорты о деле Ющинского между маем и своим приездом в Киев, нет.
Для Чаплинского, прокурора Киевской судебной палаты, встреча с царем, несомненно, была одним из величайших событий в жизни. Его беседа с императором длилась несколько минут, но Чаплинскому не требовалось много слов, чтобы рассказать о своих успехах. Он поведал царю: «Ваше величество, я рад сообщить, что найден настоящий убийца Ющинского. Это жид Бейлис».
Сказал ли Николай II что-то в ответ, неизвестно, но, услышав это известие, царь склонил голову и перекрестился.
Николай не любил евреев. Он считал, что они эксплуатируют бедных русских и подогревают революционные настроения. Царь, видимо, был согласен со своим отцом, Александром III, начертавшем на полях рапорта о бедственном положении русских евреев: «Мы никогда не должны забывать, что евреи распяли нашего Господа и пролили Его драгоценную кровь». Николай не призывал к насилию по отношению к евреям, но симпатизировал черносотенцам и был благодарен им за поддержку в борьбе с «нехорошими элементами» во время революции 1905 года.
Отношение Николая II к евреям нельзя назвать примечательным для его эпохи и людей его круга. Даже самые прогрессивные чиновники, такие как бывший премьер-министр С. Ю. Витте, считали евреев либо революционерами, либо капиталистами-кровопийцами. Или, как ни странно, и тем и другим. Как отмечал американский историк, специалист по истории России Ганс Роггер: и закоренелые реакционеры, и чиновники самых передовых взглядов разделяли уверенность, что «еврейский капитал… сообща с еврейской нищетой вместе поведут атаку на режим». Часто утверждают, что государство цинично использовало антисемитизм, чтобы направить народный гнев в другое русло, но это по большей части заблуждение. Царские чиновники действительно видели в евреях чудовищную, надвигавшуюся со всех сторон угрозу. «Еврейский вопрос» для них был реальной и насущной проблемой, а не политической уловкой.
Хотя многие чиновники верили в мировой еврейский заговор и мифический союз еврейского капитала и революционного движения, большинство из них сознавали, сколь бедно живут евреи в черте оседлости. Многие из тех, кто стоял у власти, усматривали в недовольстве евреев угрозу общественному порядку и стремились разрядить обстановку. Они считали, что разумнее всего, приняв ряд суровых мер для предотвращения «еврейской угрозы», пойти при этом и на серьезные уступки.
В октябре 1906 года, когда схлынуло продолжавшееся целый год революционное насилие, премьер-министр Столыпин почувствовал, что настало время смягчить или отменить некоторые из антиеврейских мер, принятых правительством. Многие указы, полагал он, действуют лишь как раздражители, способные подтолкнуть евреев, особенно еврейскую молодежь, к революционной деятельности. В частной беседе Столыпин сказал журналисту: