ежать из города.
Допросить убийцу Столыпина поручили следователю Фененко. Мотивы Богрова оставались не вполне ясны, но, по-видимому, в первую очередь им двигало стремление восстановить свою репутацию: товарищи-анархисты узнали о том, что он являлся полицейским осведомителем, и потребовали доказательств его верности. (Такое случалось нередко, поскольку в общества революционеров втирались многочисленные доносчики.) Оправдать Богрова мог лишь грандиозный террористический акт, ставивший под угрозу его собственную жизнь. На допросах Богров с горечью говорил о нетерпимости властей по отношению к евреям, а это значит, что происхождение могло сыграть свою роль в принятии им такого решения. Однако поступок Богрова — казненного всего через одиннадцать дней после рокового выстрела — можно отнести и к многочисленным романтическим самоубийствам. В последние годы династии Романовых добровольная смерть молодых мужчин и женщин, разочаровавшихся в жизни, превратилась в эпидемию, моду, манию; охваченные смертельным любопытством, читатели разворачивали утренние газеты, чтобы узнать о самых оригинальных актах отчаяния, нередко облеченных в форму социального протеста. За несколько месяцев до покушения в письме к другу Богров признавался, что ему «тоскливо, скучно, а главное одиноко», что у него «нет никакого интереса к жизни», не сулящей ему «ничего, кроме бесконечного ряда котлет», которые он еще успеет съесть. Когда Богрова разоблачили как осведомителя, он имел возможность бежать за границу, но предпочел остаться и отправился в киевский театр. Выбранный им способ самоуничтожения призван был потрясти и ввергнуть в растерянность все общество.
Новый премьер-министр В. Н. Коковцов твердо намеревался не допустить никакого насилия по отношению к евреям. Он заверил депутацию обеспокоенных евреев, что примет самые решительные меры для предотвращения погрома, и выполнил обещание. В преимущественно еврейские районы Киева было направлено три полка казаков, а соседним губернаторам было приказано при необходимости применять силу, чтобы остановить погромы на подведомственных им территориях. Николай II одобрял действия нового премьера; он тоже не хотел беспорядков.
Случившееся вызвало многочисленные пересуды. Как Дмитрий Богров, вооруженный, с настоящим пропуском, смог проникнуть в театр и практически в упор застрелить премьер-министра? Поползли слухи, что Столыпин был убит в результате заговора правых, действовавших с молчаливого согласия тайной полиции. Полковника Кулябко за халатность приговорили к условному сроку. Говорили, что генерал Курлов плел интриги против Столыпина, даже вскрывал письма премьера, надеясь найти в них компрометирующий материал. Однако расследование в отношении Курлова царь прекратил, а потому толки о заговоре, стоявшем за убийством премьер-министра, так и не утихли.
Бейлис не мог знать, каким бедствием стала для него смерть Столыпина, который был, пожалуй, единственным человеком во всей империи, способным ему помочь. Коковцов, при всей своей порядочности, не мог считаться фигурой сопоставимого масштаба — он умел поддерживать порядок, но не вести политические баталии. Сама смерть Столыпина не предвещала Бейлису ничего хорошего, еще хуже было то, что премьер погиб от руки еврея. Правая пресса, при жизни поносившая Столыпина, теперь преклонялась перед ним. «Русское знамя», газета Союза русского народа, даже уверяла, что еврейские заговорщики убили Столыпина, так как им не удалось подкупить его, чтобы тот покрыл ритуальное убийство и оставил Менделя Бейлиса безнаказанным. Раньше правительство еще могло бы прекратить дело Бейлиса, теперь это было немыслимо.
И все же после смерти Столыпина Бейлис стал получать помощь из самых неожиданных мест. А из мрачной и вероломной среды, в которой вращались такие, как Богров, впоследствии явились два его потенциальных спасителя.
Что касается Веры Чеберяк, ее «Всеподданнейшее прошение» было передано царю 4 сентября, перед его возвращением в Петербург. Никаких свидетельств о том, получила ли она ответ, у нас нет. Зато нам известно, что на этом Чеберяк не успокоилась, решив пустить в ход всю свою хитрость, чтобы отвести от себя подозрения.
«Чеберяк знает всё»
В середине сентября 1911 года, после месяца в грязной карантинной камере, Менделя Бейлиса перевели в другую, где содержались около тридцати человек. И поначалу некоторые заключенные встретили его дружелюбно. Среди них было двое евреев — один сидел за воровство, другой, торговец по фамилии Айзенберг, за подделку векселя.
В тюрьме Бейлису не разрешили ни писать, ни получать писем, да у тюремного начальства и не было таких полномочий. Единственная связь с семьей состояла в пакетах с едой, которые он каждое воскресенье получал из дома, но передачи у него отнимали сокамерники, оставляя ему жалкие крохи.
Бейлис часами ходил по камере из угла в угол, и гвозди, торчавшие из грубо сколоченной тюремной обуви, врезались ему в ступни. Ходить становилось мукой. Как-то, примерно через неделю после перевода в новую камеру, он сел на стул, но один из сокамерников приказал ему встать, а когда Бейлис не подчинился, ударил его. Вокруг столпились другие заключенные.
Айзенберг объяснил Бейлису, что это проверка на надежность — «анализ» на тюремном жаргоне, — и тот должен молчать и ни в коем случае не жаловаться тюремному начальству, иначе заключенные расправятся с ним. Бейлис сделал над собой усилие и перестал кричать от боли. Кто-то принес ему воды, он смыл с лица кровь. Смотритель, заметив, что Бейлиса били, захотел найти виновного. Бейлис промолчал, но другой заключенный указал на обидчика. Смотритель увел Бейлиса и того заключенного с собой, избил последнего и даже столкнул с лестницы, так что Бейлис испугался, что тот сломает себе шею.
И хотя сам Бейлис не пожаловался начальству, смотритель счел небезопасным оставлять его в камере номер пять. Его перевели в камеру номер девять, известную как «монастырь». Она предназначалась для заключенных, которым грозила смерть от рук сокамерников. Там Бейлис мог не бояться покушений на свою жизнь, но новое пристанище таило в себе другие опасности.
В середине сентября, вскоре после убийства Столыпина, брат Менделя Бейлиса Арон вместе с Эстер, женой Менделя, встретился с Арнольдом Давидовичем Марголиным, одним из самых известных киевских адвокатов. Тридцатичетырехлетний Марголин прославился тем, что защищал жертв погромов и евреев, организовывавших отряды вооруженной самообороны для борьбы с мародерами из «Черной сотни». Пламенный сионист, он занимал пост председателя российского отделения Еврейского территориалистического общества, стремившегося к созданию еврейского национального государства, но не в Палестине, а на другой территории (члены этой группы считали возвращение на землю предков нереалистичным и рассматривали другие возможные территории для заселения, в частности Уганду и Анголу). Кроме того, Марголин был сыном одного из богатейших людей России, мультимиллионера Давида Марголина, владельца двух пароходных компаний и нескольких сахарных заводов. Молодой Марголин располагал связями, какими в Киеве не мог похвастать ни один еврей.
Как и большинство представителей киевской элиты, Марголин был уверен: то, что убийца Столыпина оказался евреем, крайне неприятное обстоятельство, но дело Ющинского непременно прояснится, и Бейлиса выпустят на свободу. Он искренне не мог поверить, что власти будут продолжать процесс по обвинению в ритуальном убийстве. Но в данный момент мало что мог предпринять. Согласно российской судебной системе, до завершения предварительного следствия, составления обвинительного акта и передачи дела в суд адвокат не мог ни на что влиять.
Но Марголин не собирался сидеть сложа руки и начал собирать адвокатскую команду. Он встретился со следователем Фененко, которого хорошо знал, и то, что Марголин от него услышал, одновременно обнадеживало и внушало тревогу. Фененко хотел во всеуслышание объявить, что считает Бейлиса невиновным, и попросил Марголина частным образом передать его мнение лидерам еврейской общины. «Улики против Бейлиса смехотворны и нелепы, — решительно заявил Фененко. — Я убежден, что через несколько дней он будет на свободе». Фененко был человеком слишком здравомыслящим, чтобы предположить, что делу будет дан ход.
Марголина обеспокоило, что Бейлиса арестовали, несмотря на категорические возражения Фененко. Он заручился согласием лидеров киевской еврейской общины на формирование комитета для защиты Бейлиса. В него вошли Шломо Аронсон, «духовный раввин» Киева (в отличие от официального «казенного раввина», получавшего жалованье из государственной казны), Марк Зайцев, сын Ионы Зайцева, основателя семейного сахарного завода, доктор Г. Б. Быховский, старший врач зайцевской больницы, и три адвоката, включая самого Марголина. Первым делом члены комитета отправили телеграмму ведущему еврейскому адвокату Российской империи Оскару Грузенбергу с просьбой как можно скорее приехать в Киев. Грузенберг прославился в первую очередь политическими делами. Он защищал Льва Троцкого, одну из центральных фигур революции 1905 года (в итоге Троцкого приговорили к ссылке, из которой он без труда бежал), и представлял в суде Максима Горького, когда писателя обвиняли в подстрекательстве к вооруженному мятежу. Коллеги-адвокаты относились к Грузенбергу с глубоким уважением за мастерство, которое он продемонстрировал на процессах, переданных в апелляционный суд, где требовались несокрушимые доводы, четко обоснованные буквой закона. Он обладал уникальным практическим опытом, полезным для намечавшегося дела: Грузенберг успешно защищал в Вильне Давида Блондеса, парикмахера, десятью годами ранее обвиненного в покушении на ритуальное убийство. Грузенберг приехал в Киев и встретился с членами комитета, чтобы обсудить план действий на случай, если Бейлису все же предъявят официальное обвинение в убийстве. В следующие несколько недель осени 1911 года он время от времени возвращался в Киев для консультаций.