В марте 1912 года Красовский вернулся в Киев. Предшествующей осенью он со смешанным чувством горечи и облегчения умыл руки, оставив это дело. Но когда его уволили с должности станового пристава в провинциальном городе, он для себя решил, что его судьба, как и судьба Бейлиса, зависела от разоблачения истинных убийц Андрея Ющинского.
Красовский с самого начала считал, что за неимением вещественных доказательств единственный способ раскрыть преступление — выудить у кого-то признание. Но как этого добиться? Он больше не был полицейским, не мог арестовать подозреваемого, привлечь его к делу и допрашивать в надежде, что тот проговорится. Ему оставалось лишь хитростью заставить одного или нескольких преступников сознаться.
После того как его официально назначили адвокатом Бейлиса, Марголин действовал более осмотрительно, чем раньше, держась на расстоянии от расследования. При скрытой поддержке Марголина Красовский и Бразуль начали совместную работу, что, правда, давалось им нелегко. У сыщика оставались сомнения по поводу журналиста. При встрече Красовский в пух и прах разнес Бразуля за то, что тот, не посоветовавшись, оповестил всех о своей несообразной теории, обвинив в преступлении слепого Мифле. (На самом деле Красовский забыл, что несколько месяцев тому назад отмахнулся от Бразуля, когда журналист предложил ему сотрудничать.) Теперь Бразуль наконец сам понял, что Вера Чеберяк не просто располагает ценными сведениями об убийстве, а сама к нему причастна.
В течение следующих недель Красовский выработал план, который на первый взгляд кажется нелепым: проникнуть в шайку с помощью русских революционеров-подпольщиков, которых рассчитывал склонить на свою сторону. Осетин Амзор Караев двадцати пяти лет, дворянин по происхождению, был анархо-коммунистом. Его четырежды приговаривали к тюремному заключению, в том числе за хранение взрывчатых веществ. Его товарищ по революционному подполью двадцатиоднолетний Сергей Махалин был подающим надежды оперным певцом, которого выгнали из земледельческого училища и трижды арестовывали за политические преступления, в том числе за «экспроприацию», то есть ограбление, когда ему было всего шестнадцать. Он не принадлежал ни к какой партии и не придерживался никакой идеологии, но страстно ненавидел режим и стремился просвещать народные массы.
Хотя план Красовского был дерзким и немного абсурдным, в нем имелись свой резон и здравый смысл. Русское революционное подполье и преступный мир во многом пересекались. Граница между ними была столь размытой, что трудно было порой отличить революционеров от криминальных элементов. Современники называли это явление «изнанкой революции». Один анархистский лидер сетовал: «Бомбометатели-экспроприаторы… ничем не лучше, чем бандиты из южной Италии». Разумеется, за революционным движением стояло немало интеллигентов, в том числе таких, как будущие лидеры большевистской революции В. И. Ленин и Л. Д. Троцкий. Интеллигенция сотрудничала с сомнительными личностями, выполнявшими бóльшую часть грязной работы: это они совершали вооруженные грабежи, за счет которых финансировалось революционное движение. В это же самое время будущий советский вождь Иосиф Сталин действовал главным образом как вооруженный бандит-революционер, организуя в родной Грузии ограбления банков, в которых лично принимал участие. Караев, как и Сталин, был родом с Кавказа, где революционные ячейки привыкли действовать как типичные бандитские шайки.
Для целей Красовского подходил не любой революционер. Ему нужен был человек, пользующийся авторитетом в криминальном мире, и в то же время такой, чтобы публика, а желательно и присяжные, восприняли его всерьез. Весной 1912 года решить подобную задачу было непросто; революционеры утратили репутацию борцов за справедливость. Всего несколько лет назад, в 1905 или 1906 году, человека, бросившего бомбу или обокравшего государство, окружал романтический ореол. Убийства царских чиновников, происходившие с осени 1905 года по осень 1906 года в среднем по десять в день, вызывали если не одобрение, то сочувствие либералов. Но к 1912 году иллюзии рассеялись. Власть собралась с силами и ударила по революционерам. Разоблачения видных революционеров, втайне работавших полицейскими осведомителями, запятнало их в глазах общества. Недавнее убийство Столыпина поразило своей бессмысленной жестокостью даже ненавидевших его либералов.
В лице Амзора Караева Красовский и Марголин рассчитывали обрести человека, сохранившего обаяние революционера-изгоя. В самом деле, другие заключенные преклонялись перед Караевым за смелость и дерзость, с какими он держался перед тюремным начальством. Особенно громкую известность ему принес один необычный случай. Как-то несколькими годами раньше он пожаловался тюремному надзирателю на зубную боль и попросил позвать врача. Надзиратель ответил ему насмешками и отказал в просьбе. В знак протеста Караев выплеснул на пол содержимое керосиновой лампы. За эту выходку его осудили как за попытку побега. Когда Караев снова увидел этого надзирателя, он его зарезал. Караева за это судили, но присяжные его оправдали, и он вернулся в тюрьму как герой. Как присяжные пришли к такому решению, нам неизвестно, но примерно до 1907 года значительная часть русского общества — и даже немалая доля чиновников — относилась к революционерам сочувственно, и либеральным адвокатам часто удавалось добивать относительно мягких, если не вовсе оправдательных приговоров. Такой человек, как Караев, с его репутацией никого не боящегося революционера и нарушителя закона, мог внушить доверие сообщникам Веры Чеберяк. Оставалось только придумать, как убедить его приехать в Киев и помочь осуществить намеченный план.
Бразуль обратился к Махалину, приятелю Караева, который сидел с ним в тюрьме, и изложил ему свой план. У Махалина, как и у Красовского, имелись сомнения относительно Бразуля, которого он считал человеком «легкомысленным», но план ему понравился. Махалин отправил Караеву в Осетию шифрованное письмо, предложив приехать в Киев на важный разговор. Караев согласился.
Когда Махалин признался Караеву, зачем его вызвал, тот поначалу пришел в бешенство. Он был оскорблен, сочтя, что ему предлагают нарушить криминальный кодекс чести. Выхватив браунинг, он начал размахивать им — жест, к которому имел обыкновение прибегать по поводу и без. Но в конце концов Караев отложил пистолет и выслушал Махалина, который объяснил Караеву, что, по его мнению, дело Бейлиса «вносит злобу в темные массы». Махалин понимал, какой силы ненависть кроется за этим делом; позднее он рассказал, что в детстве был свидетелем еврейского погрома — впечатление от увиденного способствовало тому, что он примкнул к революционерам. Махалин взывал к совести Караева, и слова товарища показались тому убедительными, тем более что Караев питал презрение к любой дискриминации по расовому или религиозному признаку. По здравом размышлении Караев согласился участвовать в осуществлении плана Красовского, чтобы доказать невиновность бедного приказчика-еврея.
Впоследствии Караев, Махалин и Красовский дали показания относительно того, как именно претворяли в жизнь задуманное, и в их свидетельствах не обнаружится расхождений в существенных деталях. Расхождения же с показаниями сводного брата Веры Чеберяк Петра Сингаевского были лишь в деталях, указывавших на его виновность.
Сингаевский должен был стать центральной фигурой намеченного плана, потому что из тех, кого подозревали в убийстве, только он — не считая самой Чеберяк — в тот момент не сидел в тюрьме. Для того чтобы втереться в доверие к Сингаевскому, Караев пустил в ход свои обширные криминальные связи. Оказалось, что у них был общий знакомый, которому Сингаевский доверял: Ленька по кличке Фердидудель, парикмахер. Девятнадцатого апреля Фердидудель подошел к Сингаевскому в пивной и сообщил, что известный бунтарь Караев желает с ним познакомиться. Второразрядный жулик был, вероятно, польщен интересом Караева, и за те несколько дней, что Караев водил его по трактирам, где они ели, а главное — пили, у Сингаевского развязался язык. В качестве предлога для встреч Караев придумал, что ищет «надежных парней» для крупной кражи и «мокрого дела» — убийства десяти человек, сулящего сорок тысяч рублей добычи. Сингаевский заинтересовался и посетовал, что его хорошие товарищи Ванька Рыжий (Латышев) и Борька (Рудзинский) сидят в тюрьме по обвинению в краже. Мимоходом он упомянул, что им «шьют» убийство мальчика Ющинского.
Правда, сам Сингаевский продолжал вести себя так, словно ничего об убийстве Андрея не знал. Он очень туго соображал, отличаясь при этом обескураживающей осмотрительностью. Через четыре дня Караев рассказал Красовскому и Бразулю, как движется дело. Чтобы вынудить Сингаевского сознаться в убийстве, они придумали хитрую уловку. Днем 24 апреля он отправился с Сингаевским в ресторан «Версаль», воровской притон, и сообщил плохую новость: от «своего человека» в жандармском управлении он слышал, что Сингаевского и Веру Чеберяк собираются обвинить в убийстве Ющинского. Уже готовы ордера на арест, пояснил Караев.
Сингаевский запаниковал и заговорил. Первым делом он сказал, что надо «порешить» двух «шмар», которые кое-что видели. Под «шмарами» Сингаевский подразумевал сестер Екатерину и Ксению Дьяконовых, подруг Веры Чеберяк. Тем временем Красовский уже сам вышел на них и попытался завоевать их доверие. Выдавая себя за «москвича», Красовский почти каждый день водил их по ресторанам и театрам. Сначала они говорили о чем угодно, кроме дела Бейлиса. Наконец, когда сестры почувствовали себя достаточно свободно, чтобы поделиться с ним тем, что им известно, Екатерина рассказала, что приходила к Чеберяк в день исчезновения Андрея — не то утром, не то в первой половине дня. Когда Чеберяк открыла дверь, Екатерина увидела, как Сингаевский и Рудзинский кинулись из одной комнаты в другую, а Ванька Рыжий прикрыл пальто что-то, лежавшее в углу. Сестры открыли еще одну важную деталь. Они рассказали, что у Чеберяк часто играли в почту — писали друг другу короткие записки. Для игры использовались листки бумаги, похожие на те, что нашли рядом с телом Андрея.