На случай, если Сингаевский сознается, Караеву нужен был еще один свидетель, и они встретились с Махалиным, которого Караев представил как своего надежного сообщника. Сингаевский переходил от одного отчаянного плана к другому. Предлагал убить Дьяконовых, подполковника Иванова и надзирателя Кириченко или ворваться в жандармское управление и выкрасть все бумаги по делу. Караев тем временем пояснил Махалину: «Вот настоящий убийца Ющинского». Сингаевский отозвался: «Да, это наше дело». По его словам, через этого «байструка провалились такие хорошие малины».
Удалось им и выведать подробности.
«Схватили мы его и потащили к сестре на квартиру», — сказал Сингаевский.
«Кто же это — мы?» — переспросил Махалин.
«Я, да Борька, да Ванька Рыжий», — пояснил тот, добавив, что Ванька, хоть и хороший парень, для мокрого дела не годится: после убийства его вырвало.
Почему же, спросил Караев, сработано так нечисто? Почему не избавились от тела?
Сингаевский сослался на Рудзинского и заметил, что не следовало оставлять труп так близко от дома сестры, надо было утопить его в Днепре или уложить в корзину и выбросить где-то по пути в Москву, куда они бежали после преступления.
Предприятие получилось чрезвычайно успешным. Марголин и члены комитета для защиты Бейлиса решили, что Бразуль должен отнести письменное заявление подполковнику Иванову. В заявлении, помимо прочего, Бразуль должен был отметить, что таинственные послания за подписью «Христианин», обвинявшие в убийстве евреев и отправленные матери Андрея и прозектору, были написаны под диктовку Веры Чеберяк и что почерк в них совпадает с почерком одного из членов ее шайки. Шестого мая заявление было передано в руки Иванову. Тридцатого мая результаты расследования Бразуля были опубликованы в киевских газетах, а затем перепечатаны в газетах по всей империи. «Заявление Бразуля», как его называли, повергло обвинение в полную растерянность.
Защита потребовала отозвать обвинительный акт и вернуть дело на доследование. Чаплинский поначалу яростно сопротивлялся. Написанные им в мае письма свидетельствуют о его безудержном гневе: разваливалось дело, которым он думал обеспечить себе славу, ускользал от него высокий пост в столице. Чаплинский сетовал, что отказ возвратить дело для доследования в виду появления новых улик «вызовет шум в жидовской прессе». И вынужден был признать, что недовольны его действиями не только евреи. «…Многие влиятельные лица, — заметил Чаплинский в письме министру юстиции, — в настоящее время совершенно изменили свой взгляд на этот процесс и неблагоприятно относятся к постановке на суд дела о ритуальном убийстве…»
Двадцать третьего мая подполковник Иванов попросил у Чаплинского согласия на заключение под стражу Веры Черебряк, но тот его просьбу отклонил, о чем сообщил министру юстиции. «Беда с этим делом: натиск ведется вовсю», — жаловался прокурор на тех, кто убеждал его прекратить дело против Бейлиса, и вызывающе заключил: «Я, конечно, не поддаюсь на эту удочку и гоню своих доброжелателей вон».
Восьмого июня министр вызвал Чаплинского в Петербург, чтобы обсудить с ним, как быть с делом Бейлиса, принимавшим столь нежелательный оборот. В результате они решили, что отсрочка им только на руку: они готовы были начать расследование с чистого листа в надежде придать обвинению против подозреваемого бóльшую убедительность.
Вернувшись в Киев, Чаплинский объявил, что согласен отправить дело на доследование. Девятнадцатого июня Киевская судебная палата удовлетворила его просьбу. Дело снова оказалось почти в той же точке, что и одиннадцать месяцев назад. Правда, суд отклонил ходатайство защиты об освобождении Бейлиса под подписку о невыезде, он снова стал ограниченным в правах заключенным без определенного статуса.
Чаплинский отстранил от дела следователя Фененко, своим особым мнением доставлявшего ему много хлопот, и назначил нового, покладистого следователя, который был рад раздуть дело против подозреваемого-еврея. Прокурора ободряли и два обстоятельства, о которых было неизвестно защите: во-первых, Вера Чеберяк придумала новый многообещающий план, способный поставить под сомнение честность защитников и указать на виновность Менделя Бейлиса; во-вторых, хваленое «независимое расследование» Бразуля сулило не меньше неприятных неожиданностей, чем бомба анархиста: Караев и Махалин, свидетели, которым так верила защита, были не теми, кем хотели казаться, так как, помимо революционной, они занимались и другой деятельностью: оба были осведомителями.
Осенью предшествующего года товарищи-анархисты заподозрили в этом Караева, но Махалин, которого еще не разоблачили, организовал внутреннее расследование, частично рассеявшее их подозрения. На самом деле к тому моменту, когда Караева разоблачили, он уже не работал на охранное отделение, где ему платили очень приличное жалованье — сто рублей в месяц: в справке Департамента полиции говорилось, что «некоторые из его сведений носили весьма серьезный характер, но при проверке выяснилось, что сведения эти являлись результатом его провокационной деятельности и склонности к шантажу». Караев заманивал в ловушку товарищей, подталкивая их к преступлениям, и тут же доносил о них тайной полиции.
Таким образом, обвинение располагало информацией, способной подорвать доверие к двум главным свидетелям защиты.
Может быть, Чаплинский и хотел бы обойтись без помощи известной на всю Лукьяновку преступницы, но она была ему нужна. В ответ на отчет Бразуля А. А. Карбовский, главный помощник Чаплинского, устроил повторный допрос свидетелей. Четырнадцатого мая он допросил Чеберяк. Ни на одном из семи предыдущих допросов, проведенных следователем Фененко, она не упоминала Бейлиса и ни разу не говорила о том, что Женя с Андреем ходили на завод Зайцева. В декабре ее муж Василий «внезапно вспомнил», как Женя рассказывал ему, что Бейлис якобы прогнал их с Андреем с территории завода, но в его показаниях не содержалось прямого обвинения. И вот теперь, когда со дня смерти Андрея прошло четырнадцать месяцев, Вера неожиданно припомнила, что ее сын прямо говорил о причастности Бейлиса к убийству: 12 марта 1911 года он якобы погнался за мальчиками, которые играли на территории завода Зайцева, и Женя убежал, а Андрюшу Бейлис схватил и потащил к печке.
Адвокат А. С. Тагер, проанализировав три версии новых показаний Чеберяк, отметил существенные расхождения между ними и предположил, что обвинение помогло ей сочинить свой рассказ: огласке предали только окончательную версию.
Тридцатого мая Вера Чеберяк рассказала, что в декабре прошлого года журналист Бразуль возил ее в Харьков к какому-то господину для странного разговора о деле Ющинского. Неизвестного господина она описала так: «Еврей, очень полный, лысоватый, глаза навыкат, несколько шепелявит». Очень быстро стало понятно, что речь шла об адвокате Марголине. По версии Чеберяк, во время встречи ей якобы предложили сорок тысяч рублей, если она сознается в убийстве Ющинского, и побег из страны, а в случае, если все же придется предстать перед судом, — что в ее распоряжении будут лучшие адвокаты империи. Заявление Чеберяк вынудило Марголина не только признать факт встречи с ней, но и отказаться выступать в качестве адвоката Бейлиса под угрозой лишиться права на адвокатскую деятельность. Безрассудство коллеги привело Грузенберга в ярость. Для защиты это была катастрофа.
Следующей мишенью оказался Бразуль. В начале июля Вера Чеберяк отомстила журналисту, подав на него в суд за то, что он якобы запятнал ее репутацию. Она подала иски по обвинению в клевете и против редакторов нескольких газет, напечатавших обвинения против нее. Учитывая необходимый для подачи исков объем документов и скорость, с какой они были составлены, трудно поверить, что Чеберяк справилась с этим самостоятельно.
После этого прокурор и его начальство постарались обезвредить Красовского. Красовский больше не состоял на службе, но он оставался на свободе и был опасен. Публика по-прежнему видела в нем успешного детектива, раскрывшего множество загадочных преступлений, а теперь и либеральная, и просвещенная консервативная пресса восхваляли его за установление истинных убийц Андрея Ющинского. Это было уже слишком. Семнадцатого июля к Красовскому явились полицейские и огласили перечень выдвинутых против него обвинений. Красовского привлекли к ответственности за неправомерный арест крестьянина Ковбасы — проступок, за который его уже уволили из полиции; обвинили в уничтожении официальных документов, касавшихся его отчета о не уплаченном в 1903 году неким гражданином налога в сумме шестнадцать копеек. (Красовский обвинялся в том, что присвоил эти деньги.) Наконец, он оказался под следствием за кражу во время какого-то обыска выигрышного лотерейного билета.
Когда Красовский оказался в тюрьме, его помощники поняли, что им тоже грозит опасность. Сергею Махалину хватило здравого смысла уехать из города. Амзор Караев, не привыкший отступать, опрометчиво остался в Киеве, и 13 августа полиция арестовала и его, под каким именно предлогом — неизвестно.
К концу лета обвинение пополнило свои аргументы еще одним обстоятельством: объявилась живая «свидетельница преступления» — девятилетняя Людмила Чеберяк. Почти год назад Вера Чеберяк умоляла умирающего сына Женю снять с нее обвинение в убийстве Андрея, но мальчик не оправдал ее надежд, своими последними словами только еще больше возбудив подозрения. Теперь мать решила принести в жертву обвинению последнего выжившего ребенка, чтобы оправдать себя, переложив вину на другого.
Вера Чеберяк, вероятно, отдавала себе отчет в том, что на основании одних ее показаний Бейлиса вряд ли осудят. У нее была дурная репутация. Люди узнавали ее по фотографии в газете и задевали на улице. Как-то в середине июля 1912 года прохожий указал на нее пальцем, началась перебранка, и вскоре целая толпа погналась за Чеберяк, крича ей вслед: «Убийца Ющинского!» Ей пришлось шмыгнуть во двор и переждать, пока толпа разойдется.
Людмила вполне могла сыграть архетипическую роль бесхитростной свидетельницы. Обвинение несказанно выиграет от показаний невинной девочки, готовой указать пальчиком на страшного еврея на скамье подсудимых, убившего ее юного друга.