атолического митрополита; в качестве компенсации он потребовал три тысячи рублей. В конце концов Пранайтис сошелся с доверчивым хозяином мастерской на тысяче. Но вскоре выяснилось, что картина к Мурильо не имела никакого отношения, и Пранайтис смошенничал. По-видимому, ему не предъявили уголовного обвинения, но выслали из столицы в провинциальный приход. В 1902 году он осел в Ташкенте, расположенном на территории тогдашнего Туркестана, где навлек на себя гнев властей незаконными попытками обращать православных в католицизм с помощью «довольно хитрых приемов». Местный генерал-губернатор считал, что «фанатизм может вызвать религиозную и национальную вражду между русскими и поляками даже в Туркестане».
На роль эксперта, подтверждающего существование ритуальных убийств, Пранайтис не слишком годился, но властям не удалось найти никого поприличнее. Лютостанский, к тому моменту почти восьмидесятилетний старик, был еще жив, но обвинение скорее всего сочло его чересчур сомнительной фигурой. Пришлось закрыть глаза на прегрешения ксендза из Ташкента.
В обвинительном акте оговаривалось, что в ритуальных убийствах участвуют лишь «фанатики» и необразованные евреи. Формально обвинители не распространяли это заявление на весь еврейский народ. Юдофобы обычно указывали на хасидов — якобы отсталую секту, к которой и принадлежали кровожадные фанатики. Но обвинение в адрес хасидов было почти равноценно обвинению всех иудеев. Хасиды составляли не всего лишь одну из иудейских сект, а одну из двух крупнейших ветвей иудаизма в Восточной Европе, к которой примыкали миллионы. К тому же, коль скоро количество евреев, склонных к ритуальным убийствам, столь велико, возникал естественный вопрос: почему так называемые образованные евреи ничего об этом не знают?
Что касается остальной части обвинительного акта, он давал защите некоторые основания для оптимизма. Обвинение по-прежнему опиралось на путаные показания фонарщиков Шаховских, данные, по их собственному признанию, в пьяном виде. Главными новыми свидетелями обвинения выступали известная преступница Вера Чеберяк, ее малолетняя дочь Людмила и бывший сокамерник Бейлиса, осведомитель Козаченко. На допросе в суде все трое должны были оказаться крайне уязвимы.
Но слабые места были и у защиты, и одним из них была тайная встреча Марголина с Верой Чеберяк. В обвинительном акте целый раздел был посвящен злополучной харьковской авантюре и заявлению Веры Чеберяк, утверждавшей, что ей предложили сорок тысяч рублей, если она сознается в убийстве Андрея. Марголину предстояло выступать в качестве свидетеля, то есть он обеспечил обвинение материалом для домыслов о еврейском заговоре, нацеленном на сокрытие правды.
Между тем два члена судебной палаты из тех, кто утверждал обвинительный акт, изложили в письменной форме особое мнение, в то время не предававшееся огласке: они заявили, что дело следует прекратить. Н. Каменцев был председателем собрания, на котором присутствовали члены Киевской судебной палаты, а Л. Рыжов — докладчиком по делу, уполномоченным изучить показания и выступить на заседании с отчетом. Иными словами, люди, лучше всего знакомые с материалами следствия, сочли представленные в обвинительном акте данные «неубедительными в общей их совокупности» и высказали мысль, что мнимые факты «едва ли могут быть признаны достоверными судебными доказательствами». В заключение они высказались за прекращение дела против Менделя Бейлиса. Однако остальные семь человек обвинительный акт утвердили.
К весне 1913 года движение в защиту Менделя Бейлиса в Европе набирало силу. Годом раньше множество известных людей поставили подписи под открытыми письмами, но требовались и фактические доказательства, опровергающие обвинение в ритуальном убийстве. Теперь на защиту Бейлиса встали некоторые мировые светила медицины.
В Германии вышла книга, где были собраны мнения четырнадцати специалистов из разных стран Западной Европы, в конце июля того же года озвучивших свои выводы на международной конференции в Лондоне. Спорили они в первую очередь со своим некогда уважаемым коллегой, а теперь главным свидетелем обвинения профессором Сикорским. Ученые единодушно подняли Сикорского на смех. Профессор Эрнст Цимке, декан Коллежда медицинской юриспруденции в Киле (Германия) заявил: «Он [Сикорский] без сомнения… руководствуется соображениями, возникающими в разнузданной фантазии, а не в холодном и критически взвешивающем уме». «Не знаешь, чему больше удивляться — наивности или тенденциозности эксперта», — соглашался профессор Август Форель из Цюриха. Профессора Юлиус Вагнер-Яурегг (будущий лауреат Нобелевской премии по медицине) и Генрих Оберштейнер из Вены писали: «По ознакомлении с этим заключением нам представляется даже сомнительным, чтобы автор его был психиатром». Сикорского осудили участники лондонской медицинской конференции и медицинских конгрессов в Вене и Петербурге.
Вероятно, наиболее ценный вклад в защиту Бейлиса внес доклад трех британских ученых. Доктора Огастес Дж. Пеппер, Уильям Генри Уилкокс и Чарльз Артур Мерсье утверждали: нанесенные убийцами раны были не такого типа, чтобы вызвать обильное внешнее кровотечение. Если бы целью убийства было подобное кровотечение, было бы использовано иное орудие. Убийца, который хотел выкачать из тела кровь и собрать ее в сосуд, вряд ли бы выбрал шило, способное наносить лишь колотые раны. Самое подходящее орудие в таком случае — нож, которым легко вскрыть вену или артерию. (В конце концов, заметили они, такой метод хорошо знаком евреям: еврейский забойщик скота, шохет, перерезает сосуды на шее животного остро заточенным ножом.) Представляется едва ли возможным, чтобы мальчика убили ради собирания крови, заключили ученые. Преступление походило скорее на жестокое, зверское убийство, совершенное психически неуравновешенным человеком.
В Соединенных Штатах кампания в защиту Менделя Бейлиса разворачивалась очень медленно. По численности еврейского населения — почти три миллиона человек — Америка уступала только России. Естественно было бы ожидать, что американские евреи возглавят международное движение за освобождение Бейлиса. Но этого не происходило.
Один из активистов еврейского комитета судья Майер Зульцбергер возражал против любых кампаний в поддержку конкретных евреев. «Проблема, — полагал он, — заключается только в отношениях российского правительства и еврейского народа». С его точки зрения, единственно верная тактика состояла в том, чтобы «вообще оставить Бейлиса в стороне». Зульцбергер был убежден, что «русские революционеры предпочли бы, чтобы Бейлиса признали виновным», так как это позволит им обвинить власти «в очередном преступлении».
Зато незадолго до начала процесса о деле Бейлиса в Америке начали ставить спектакли в еврейских театрах о деле Бейлиса. Началось с маленьких театров, театров-варьете и мюзик-холлов, где вниманию зрителей предлагали дуэт Бейлиса и Грузенберга в тюрьме, а также исполняющую арии и танцевальные номера Веру Чеберяк. По меньшей мере в двух постановках в качестве второстепенной сюжетной линии фигурировала история романтических отношений дочери Бейлиса и одного из его адвокатов (хотя в реальности дочери Бейлиса было всего пять лет).
В одном только Нью-Йорке анонсировали шесть постановок, не говоря уже о тех, что планировались в Филадельфии, Бостоне, Чикаго, Кливленде и других городах. И каждый постановщик утверждал, что его версия истории Бейлиса — «правдивая» и «подлинная». А Чикагский народный театр хвастал, что его спектакль «Мендель Бейлис, еврейский мученик» — «величайшая сенсация, величайшая драма двадцатого столетия».
На постановки собирались полные залы зрителей: они аплодировали Грузенбергу, освистывали обвинение и плакали при виде горестей подсудимого, окруженного безжалостными мучителями. Еврейские газеты писали о таких спектаклях с возмущением и стыдом, называя их дешевыми, пошлыми мелодрамами, но именно через эти постановки широкая американская общественность приобщилась к ходу процесса, и кампания по защите Бейлиса приняла особый размах.
В июле Бейлиса известили, что новая дата суда наконец назначена — 25 сентября. Тем временем четверо его потенциальных спасителей — главные свидетели защиты — переживали тяжкие времена. Оставшемуся без работы Красовскому не на что было содержать семью. Хотя его оправдали по всем пунктам предъявленных обвинений, он получил выговор за «несоблюдение некоторых формальностей» при задержании крестьянина Ковбасы. Красовский арестовал этого человека за принадлежность к нелегальной политической организации, и его действия были правомерными — по крайней мере с точки зрения тогдашнего российского законодательства. Но даже тот факт, что впоследствии полиция вновь арестовала Ковбасу, не изменил положения Красовского, которому запретили вернуться на службу.
Над журналистом Степаном Бразулем-Брушковским висело обвинение в оговоре Веры Чеберяк, в случае признания вины грозившее ему тюрьмой. Правда, власти отложили суд над Бразулем до окончания разбирательства по делу Бейлиса. В конце концов, Бразуль мог выйти из него победителем, а его победа бросила бы тень на главную свидетельницу обвинения. Понадобилось время, чтобы найти некое абсурдное обвинение, чтобы унизить Бразуля перед судом: властям донесли, что в киевском городском саду при исполнении «Боже, царя храни» Бразуль якобы первые два раза встал, а на третий остался сидеть. Бразуля обвинили в оскорблении величества и приговорили к году крепости, куда сажали политических преступников.
Анархист Амзор Караев, арестованный в июле 1912 года, был приговорен к пяти годам ссылки в далекую сибирскую деревню, более чем в пяти с половиной тысячах километров от Киева. Он показал под присягой, что сводный брат Веры Чеберяк Петр Сингаевский признался ему в причастности к убийству Андрея Ющинского. Защита воспользовалась правом вызвать Караева в суд как свидетеля, и власти обязаны были его доставить. Но 30 августа Караев отправил Красовскому письмо, сообщая, что обвинение наверняка предпримет все, чтобы помешать ему давать показания на процессе. Он намеревался незаконно покинуть место ссылки. В царской России бежать из ссылки не представляло большого труда. И осуществить побег было бы куда проще, если бы Караев не написал человеку, находившемуся, как можно было догадаться, под пристальным надзором полиции. (Порой создается впечатление, что Караев был не вполне в здравом уме.) Надо ли говорить, что его письмо к Красовскому перехватили, а самого Караева арестовали за планируемый побег.