Только Махалин, вместе с Караевым пытавшийся выудить у Сингаевского признание, отделался легко, вовремя уехав из Киева. После смерти деда он получил скромное наследство, позволившее ему перестать давать уроки и готовить себя к оперной карьере, щеголяя во франтоватых костюмах, к которым имел слабость.
Процесс
Около полудня 25 сентября 1913 года Мендель Бейлис в сопровождении конвойных вошел в зал суда — длинное помещение с большими окнами с одной стороны, достаточно просторное, чтобы в нем могли разместиться двести человек. За судейским столом, задрапированным малиновой тканью, сидели четыре человека в мантиях, один из них — с величественной седой бородой, разделенной посередине на две пушистые пряди. Наверху, на галерее, за маленькими пюпитрами, теснились около полусотни русских и иностранных журналистов, которым посчастливилось получить пропуска.
«Вряд ли сыщется место на земном шаре, где живут люди, умеющие читать и получающие газеты, и где бы не знали о деле Бейлиса или были равнодушны к нему», — отмечал Владимир Дмитриевич Набоков, видный либеральный деятель и оппонент режима, писавший о процессе для газеты «Речь».
Суд над Бейлисом проходил публично, и на него приехали представители ста пятидесяти новостных агентств, по большей части зарубежных. Чтобы справиться с возросшим потоком сообщений, на телеграф пришлось нанять еще сорок служащих и наладить новые линии, но здание суда не было рассчитано на такой наплыв посетителей. Акустика в зале была плохой, помещение, несмотря на электрические вентиляторы, плохо проветривалось. В любую погоду находиться здесь было тяжело, во время процесса свидетели неоднократно теряли сознание. Заседания продолжались по двенадцать — четырнадцать часов семь дней в неделю, с единственной передышкой в воскресенье, когда объявляли перерыв на полдня.
Появившись на первом заседании, Бейлис обменялся несколькими словами со своими поверенными (ему уже рассказали, что его защищают лучшие адвокаты страны), затем опустился на скамью подсудимых, расположенную справа от судейского стола, перпендикулярно ему, и посмотрел на присяжных, сидевших напротив на другом конце зала. Это были в основном простые крестьяне, стриженные под горшок, иные даже в подпоясанных кушаками кафтанах.
Состав присяжных ошеломил либеральную прессу: в Киеве, университетском городе, такой состав был делом неслыханным. Семеро присяжных были официально записаны как «крестьяне». Двое — «мещане» (категория, к которой принадлежал и сам Бейлис), то есть, по сути, простые рабочие. Еще трое — «чиновники» (под это определение подпадали почти все государственные служащие, занятые канцелярской работой).
Было очевидно, что состав присяжных подобран тенденциозно. Явных признаков подтасовки при наборе присяжных обнаружить не удалось, зато достоверно известно, что, когда полный состав присяжных определился, министр внутренних дел Н. А. Маклаков распорядился установить над всеми потенциальными присяжными надзор тайной полиции. Когда двенадцать присяжных были окончательно отобраны и изолированы от общения с посторонними в здании суда на все время процесса, по распоряжению министра внутренних дел к ним были приставлены тридцать три агента — некоторые были переодеты местными служащими, — чтобы пристально наблюдать за присяжными и слушать их разговоры.
Команда адвокатов Менделя Бейлиса, блистательное собрание прославленных юристов, состояла из пяти человек, работавших безвозмездно. Возглавлял команду единственный еврей Оскар Грузенберг. Роль лидера не вполне отвечала его темпераменту. Грузенбергу неоднократно угрожали дисциплинарными взысканиями за пререкания с прокурорами и судьями, а однажды он написал резкое письмо, где оскорбительно отозвался о министре юстиции, зная, что полиция вскроет и прочтет это послание, адресованное заключенному. Коллеги в один голос признавали, что Грузенберг бывал вспыльчив и деспотичен, но его талант адвоката не подлежал сомнению, к тому же он — один из немногих — уже сталкивался в своей практике с делом, в котором фигурировало подозрение в попытке совершить ритуальное убийство: за десять лет до дела Бейлиса он успешно защитил Давида Блондеса, парикмахера из Вильны.
Перекрестный допрос на процессе предстояло в основном вести Оскару Грузенбергу и Николаю Карабчевскому — последний был не просто выдающимся адвокатом, но всероссийской знаменитостью: в частности, он был адвокатом Егора Сазонова, убившего министра внутренних дел Плеве. Его темпераментная речь спасла Сазонова от петли: казнь заменили пожизненной каторгой. Карабчевский держался как романтический герой и был окружен поклонницами, которые приходили на суды с его участием как в театр. Выдающийся адвокат прославился как виртуоз мелодраматической риторики, покорявшей образованных судей и начитанных присяжных, хорошо знакомых с русской и мировой литературой. Однако теперь, чтобы склонить присяжных на свою сторону, Карабчевскому явно следовало отказаться от присущего ему стиля.
Третьим адвокатом был Александр Зарудный, небольшого роста бородатый пятидесятилетний мужчина непримечательной внешности, который вместе с Грузенбергом защищал членов революционного Петербургского совета рабочих депутатов 1905 года, в том числе его руководителя Льва Троцкого. Грузенберг считал лучшие речи Зарудного блестящими, пусть и неровными, а Карабчевский сравнивал его аргументацию с движениями шахматных фигур, перескакивающих несколько клеток, так что слушателям приходилось прилагать усилия, чтобы восстановить ход мыслей оратора.
Из Петербурга должен был приехать, вероятно, самый яркий адвокат-интеллектуал В. А. Маклаков, брат министра внутренних дел, известный как защитник революционеров и представлявший в Думе партию кадетов. Сорокачетырехлетний Маклаков принадлежал к более молодому поколению адвокатов, предпочитавших строить свои речи в не столь изощренной манере, как старшие коллеги, и говоривших на простом, доступном всем слушателям, внятном языке.
Наконец, еще одним защитником Бейлиса был Д. Н. Григорович-Барский, уважаемый киевский адвокат, часто навещавший своего подзащитного в тюрьме. Отчасти он был лично заинтересован в этом деле. Семью годами ранее он в качестве прокурора тщетно пытался добиться наказания для Веры Чеберяк, ослепившей Павла Мифле. Теперь ему представился случай вновь столкнуться с ней в суде и пусть не вынести приговор, но хотя бы заявить о ее причастности к еще более страшному преступлению.
Обвинение состояло из куда менее ярких фигур. Формально прокурор был один — О. Ю. Виппер. Худой, напряженный, юркий, Виппер занимал пост товарища прокурора Петербургской судебной палаты.
Помощниками Виппера были назначены Г. Г. Замысловский, депутат Государственной думы от фракции крайне правых, и А. С. Шмаков, присяжный поверенный, известный своим антисемитизмом и гордившийся им, гласный Московской городской думы, автор сочинений о мировом еврейском заговоре. В последней написанной им на тот момент книге «Международное тайное правительство» он утверждал: «Не существует пятнадцати миллионов евреев, как их насчитывают на обоих полушариях… а есть всего один еврей, но — отпечатанный в пятнадцати миллионах экземпляров». Формально Замысловский и Шмаков выступали как гражданские истцы, то есть поверенные матери Андрея Ющинского, но выполняли обязанности помощников прокурора. Российское законодательство позволяло совмещать разбирательство по уголовному делу с рассмотрением гражданского иска о возмещении убытков. Поверенные стремились взыскать с обвиняемого пять тысяч рублей (то есть жалованье Бейлиса почти за десять лет).
Грузенберг и Марголин, первый адвокат Бейлиса, относились к Шмакову на удивление снисходительно, считая его человеком по природе честным, но пошедшим по ложному пути. В Замысловском же оба видели человека «исключительной душевной низости», карьериста и интригана, надеявшегося извлечь из известности, полученной благодаря процессу Бейлиса, профессиональную и материальную выгоду.
Что касается состава судей, сколь-нибудь заметную роль играл лишь председатель, судья Федор Болдырев. Карабчевский был о нем невысокого мнения. Необъяснимым образом незадолго до процесса Болдырев был переведен в Киев из провинциального суда в маленькой Умани, расположенной более чем в ста пятидесяти километрах к югу. Министр юстиции пообещал Болдыреву место председателя Киевской судебной палаты. Тот, несомненно, понимал, что повышение зависит от того, сколь успешно он будет вести дело.
Два часа ушло на утомительные формальности и препирательства. Защитники и обвинители спорили, кому где сидеть. Адвокаты не хотели, чтобы обвинители сидели слишком близко к присяжным. Обвинители, в свою очередь, не хотели сидеть рядом с адвокатами, опасаясь, что защита подслушает их разговоры. Нельзя было начинать заседание, пока не явятся все свидетели, но никак не могли разыскать Ульяну Шаховскую, жену фонарщика. Наконец, полиция обнаружила ее, пьяную, на улице и доставила в суд. В два часа двадцать восемь минут судебный пристав наконец провозгласил: «Прошу встать! Суд идет».
Председатель попросил Бейлиса встать и задал ему обычные в таких случаях вопросы: имя, возраст, место проживания, семейное положение, вероисповедание. Очевидцы рассказывали, что на вопрос «Вы еврей?» Бейлис ответил с неожиданной силой — громче, чем его задал судья. «Я не узнал собственного голоса», — позже вспоминал Бейлис. Он почувствовал, что почти кричит: «Да, еврей!»
Точно такие вопросы судья задавал всем свидетелям, после чего их приводил к присяге священнослужитель того же вероисповедания: иудеев — раввин, католиков — католический священник и так далее.
Больше всего внимания привлекла Вера Чеберяк, невысокая, худая, в элегантной шляпке с желтыми перьями. Мнения очевидцев о ней разнятся. Одни находили ее красивой, другие — нет, но все сходились на том, что в ней было нечто притягательное. Набоков в газете «Речь» описывал ее как смуглую женщину с полными чувственными губами и энергичным подбородком. Многие отмечали характерные для нее резкие движения и большие, темные, беспокойно бегавшие глаза. Когда Чеберяк привели к присяге и она предстала перед судом — все свидетели присягали стоя, если им позволяло здоровье, — председатель спросил: «Вы были под судом. За что вы судились?» На мгновение Чеберяк как будто испугалась, опустила голову и ничего не ответила. Председатель истолковал ее движение как утвердительный ответ, и в протокол занесли, что Чеберяк признана виновной в обмане владельца местной бакалейной лавки и приговорена к тюремному заключению. С точки зрения защиты, начало было хорошим: присяжные теперь знали, что эта свидетельница — преступница.