Наконечный оказал защите неоценимую услугу, впервые четко объяснив, почему история о том, как Бейлис схватил и потащил Андрюшу, противоречит здравому смыслу. Когда Замысловский упомянул эту версию, Наконечный почти закричал: «Если бы это случилось, все дети подняли бы такой крик, что не прошло бы и часа, как все мы, вся улица наша, уже знали бы об этой пропаже мальчика…»
Видя достоинство и горячность, с какими говорил свидетель, суд не решился его перебивать. Вернувшись на свое место, Наконечный опустил голову на плечо своей четырнадцатилетней дочери Дуни и расплакался. Девочка тоже была важной свидетельницей — в один из наиболее напряженных моментов процесса ее вызовут на очную ставку с дочерью Веры Чеберяк.
Допрос Чеберяк был назначен несколькими днями позже, но к концу четвертого дня ее имя вдруг всплыло самым неожиданным образом. Среди череды бесполезных свидетелей обвинения оказалась некая Дарья Чеховская, которую позвали, чтобы она подтвердила добропорядочность матери Андрея. Когда женщине задали обычный вопрос: «Что вы можете сказать по этому делу?» — ее ответ ошеломил присутствующих. Сидя в свидетельской комнате, сообщила Чеховская, она слышала, как Вера Чеберяк пыталась запугать одного мальчика. Женщины сидели на одной лавке, спиной друг к другу, и Чеховская услышала, как Чеберяк подозвала товарища Жени. «Она… стала обучать его, — заявила Чеховская. — Чеберяк говорит ему: ты скажи на суде, что нас пошло трое на завод: я, Женя Чеберяк и Андрюша Ющинский. За нами погнались. Мы убежали, а Андрюшу схватили. <…> Скажи, что ты вырвался из рук [Бейлиса], а Ющинский остался. Скажи, что он взял его и потащил». По словам Чеховской, мальчик ответил Чеберяк, что не собирается говорить ничего такого. Обвинение попыталось уличить свидетельницу во лжи. Виппер прикрикнул: «Вас вызвали показать о матери, а вот какую новость преподносите!» Но он не смог сбить ее с толку.
Появились предпосылки для очной ставки — принятой в российских судах практики, когда свидетели вступали в открытую конфронтацию. Судья даст Вере Чеберяк шанс в лицо назвать того мальчика лгуном.
Пятый день, по словам корреспондента «Речи» Степана Кондрушкина, следовало по справедливости назвать «днем о черной бороде». Чтобы доказать, что в убийстве Андрея Ющинского виноват Бейлис и другие бородачи, обвинение обратилось к Казимиру и Ульяне Шаховским. Злоупотребляющие спиртным супруги уже изложили следователям полдюжины разных версий, противореча своим прежним показаниям и друг другу, а в конце и вовсе отказались от большей части сказанного. Казимир, запойный пьяница, говорил с заминками, то и дело путаясь в словах. Обвинители и защитники отчаянно пытались добиться от него хоть каких-то осмысленных реплик. Шаховской упорно настаивал на части своей прежней истории — якобы Женя сказал ему, что кто-то прогнал мальчиков с зайцевского завода. Но в остальном его показания принесли обвинению мало пользы:
— Объясните, чем вызывалась такая смена показаний ваших? Подучивал ли вас кто-нибудь?
— А как же.
<…>
— Значит, [сыщики] поили вас и жену до опьянения?
— Да, до опьянения.
Ульяна же, со слезящимися глазами и застывшей на губах растерянной улыбкой, как писала газета «Киевлянин», выглядела так, будто «у нее не все дома». Правда ли, что бродячая нищенка Анна Волкивна сказала ей, что видела, как мужчина с черной бородой тащил Андрюшу? «Да», — прошептала Шаховская. Но когда от нее попытались добиться, что же Анна на самом деле ей сказала, она ответила: «Не помню, она была сильно пьяная, и я не могла расслышать».
Последним свидетелем, которого предполагали допросить в тот день, был Владимир Голубев. Именно он в мае 1911 года первым указал властям на человека, которого называл «жид Мендель». Голубев был полезен обвинению, но в то же время опасен. Последние полтора года он жил под пристальным надзором властей. Он поместил в газете своей организации объявление о несанкционированной публичной панихиде по Андрею, и полиция оштрафовала его на десять рублей. Еще один номер газеты конфисковали за провокационную статью о деле и стихи, в которых увидели призыв к погрому. Власти беспокоились не зря. К концу лета 1912 года Голубева одолела жажда еврейской крови. В ночь на 5 сентября 1912 года Голубев и с десяток его соратников, вооруженные железными прутьями и резиновыми дубинками, направились на Подол, где жили большей частью евреи. Набросившись на нескольких евреев (и одного русского студента), они кричали «Бей жидов!» и «Вот вам за Столыпина!». Когда за ними погналась полиция, они побежали в сторону Хоральной синагоги, где избили еще нескольких евреев. Полиция догнала Голубева со всей его компанией и арестовала их. Однако дела против него так и не возбудили, поэтому, принимая присягу как свидетель, Голубев мог с чистой совестью заявить, что не был под судом.
Дача показаний в суде должна была стать величайшим событием его жизни. Каждое его слово будет записано, и утренние газеты — даже либеральные — без всяких сокращений напечатают его речи. Но он совершенно не подходил на грандиозную роль вдохновителя процесса, за которым следил весь мир. Голубев выглядел таким нездоровым, что судья предложил ему, если пожелает, отложить допрос до завтра. «Нет, я сейчас могу говорить», — отозвался Голубев и тут же упал в обморок.
В результате Голубев давал показания на следующее утро. В основном он вновь излагал причины, заставившие его заподозрить приказчика кирпичного завода. Начитавшись сочинений псевдоученого Ипполита Лютостанского, он быстро пришел к выводу, что преступление похоже на «жидовские ритуальные убийства». Голубев обошел всю Лукьяновку, чтобы выяснить, «имел ли мальчик Ющинский какие-нибудь сношения с жидами». Голубев намекнул, что евреи, вероятно, подкупили сыщиков Мищука и Красовского, и из всех свидетелей обвинения выглядел наиболее выигрышно. Но, отвечая Грузенбергу во время перекрестного допроса, он ненароком обмолвился об одном важном для защиты обстоятельстве. Через несколько недель после убийства Андрея Голубев первым спросил Женю Чеберяк, когда тот в последний раз видел друга. И Женя тогда ничего не сказал о катании с Андрюшей на «мяле» и о погнавшихся за ребятами бородачах. По словам Голубева, Женя рассказал ему, что они с Андреем играли на лугу, купили сала в лавке, потом пошли к Жене домой, откуда — самая важная деталь — Андрей вышел без пальто. Из этого рассказа следует, что пальто Андрей оставил в квартире Чеберяков, но его так и не нашли. Защита попыталась привлечь внимание к очевидному выводу: кто знает, что случилось с пальто Андрея, знает, что случилось и с самим Андреем.
Около часу того же, шестого дня суда — 30 сентября 1913 года — судьи, присяжные, юристы и отдельные свидетели, включая Голубева, покинули здание суда и разместились в двадцати пяти экипажах и автомобилях. Кавалькада, сопровождаемая конными полицейскими, потянулась к Лукьяновке, чтобы осмотреть место преступления и его окрестности. Через два года, два месяца и восемь дней после ночного ареста Бейлис ехал домой.
Был холодный и ветреный день. Собирались грозовые облака. Когда процессия добралась до Лукьяновки, в воздухе пахло гарью — где-то поблизости был пожар. Как отмечал репортер, «около домов, в дверях и окнах» застыли «дети, женщины, рабочие и проститутки». Полиция прогоняла их, но не проходило и пяти минут, как они, отступив на несколько шагов, появлялись вновь.
Бейлис наблюдал за происходящим сквозь маленькое окошко тюремной кареты. На вопрос председателя, желает ли он присутствовать при осмотре разных мест, Бейлис ответил: «Желаю, желаю!» — и ступил на землю, где прежде жил. При виде знакомых лиц он снимал шляпу и кланялся.
В доме, где раньше жила Вера Чеберяк, двум мальчикам поручили провести эксперимент. Вместе с полицейским они поднялись на второй этаж и изобразили, как мог бы кричать Андрей. Снизу их было слышно, а значит, Зинаида Малицкая, нижняя соседка Чеберяков, действительно могла расслышать последние крики Андрея и шарканье ног над головой. («Как бы танцующая пара, — давала показания Малицкая, — как будто делают „па“, то в одну сторону, то в другую».)
Теперь, когда Бейлис шел по знакомым улицам, толпа росла и все больше шумела. Полиции не удавалось отогнать людей. Бейлис то и дело раскланивался. Люди в волнении кричали: «Бейлис! Бейлис!» Он улыбался, а глаза застилали слезы. Процессия приблизилась к его бывшему дому на краю территории завода. Желает ли Бейлис зайти внутрь? «Желаю, желаю», — опять поспешно ответил он. Осмотрев квартиру, где семья Бейлиса уже не жила, собравшиеся отправились на завод, где увидели знаменитые «мяла» и печь, куда «мужчины с черными бородами» якобы потащили жертву. «Все как прежде!» — воскликнул Бейлис.
Но кое-что все же изменилось. Два года назад сыщик Мищук, бродя по Лукьяновке в поисках свидетелей, был разочарован нежеланием товарищей Андрея по играм говорить о покойном друге. Казалось, они не хотят о нем вспоминать. Но В. Г. Короленко, писавший о процессе для газеты «Русские ведомости», без труда завязал разговор с детьми, обрушившими на него целый шквал воспоминаний. «Бывало, играем с ним [Андреем] в солдатики или во что другое — всегда все возвратит, никогда ничего не утащит», — вспоминали они. (В отличие от Жени Чеберяка, который крал, а потом спорил: «Мое».) Хороший товарищ? «Очень хороший». На этот раз все охотно говорили об Андрее.
Поросший кустарником склон на подходе к пещере, где нашли тело мальчика, оказался таким крутым, что те, кто послабее, взяли под руку тех, кто покрепче. Пещеру освещал фонарь, отблески которого очевидцам показались зловещими. Присяжные пробирались внутрь по одному, и, выходя, каждый отряхивал пыль с одежды. Уже шел дождь, и к тому времени, когда члены собрания заняли свои места в экипажах, все промокли.
Утром на седьмой день суда председатель вызвал Анну Захарову по прозвищу Волкивна, и в зал, еле волоча ноги, вошла толстая, обрюзгшая старуха, одетая в лохмотья. По свидетельству Шаховской (в одной из версий), Анна утверждала, что видела, как мужчина с черной бородой тащил Андрея. Давая показания под присягой, Волкивна отрицала, что видела или говорила что-либо подобное: