— Что вы знаете по этому делу?
— Ничего не знаю…
— Вы выпиваете?
— Немножко выпиваю. (Смех в публике.)
— Вас сыщики допрашивали?
— Да, я сказала, что ничего не говорила, ничего не знаю…
Показания получились такими, как если бы перекрестный допрос вела защита, хотя все вопросы, кроме самого первого, задавал прокурор. За время допроса Волкивна под хохот публики дважды направлялась куда-то со свидетельского места, но пристав возвращал ее обратно. Раздраженный Виппер скомкал допрос. Защита отказалась задавать вопросы, не видя в этом необходимости. После допроса Волкивны корреспондент лондонской The Times писал:
Итак, испарилось последнее свидетельство против Бейлиса из тех, что обвинение по крупицам наскребло среди воров и пьяниц, и немыслимо, чтобы правительство империи позволило этому тошнотворному процессу продолжаться.
Зритель, не веря своим глазам, уже имел все основания спросить не только о том, как дело может продолжаться, но и как обвинение может вести его, неизбежно давая повод к насмешкам. Обвинители были далеко не глупыми людьми. За процессом внимательно наблюдал министр юстиции Щегловитов, который при всех своих недостатках оставался весьма искушенным юристом. Все формальные юридические процедуры в российской судебной системе строго соблюдались; важных свидетелей допросили заранее, иных по несколько раз. Обвинение знало, что будут говорить Волкивна и Шаховские, и тем не менее опиралось на их показания.
В конфиденциальных беседах министр юстиции Щегловитов не раз признавал его шаткость, но о прекращении дела не было и речи. На слабость улик против подсудимого министр смотрел лишь как на задачу, которую надо решить. Его беседы с другими людьми примерно за год до начала процесса показывают, как он постепенно нащупывал оригинальное и изощренное решение.
Где-то в середине или конце 1912 года, когда Щегловитова особенно одолевали сомнения, он встретился со старым знакомым, чиновником Владимиром Тальбергом. Последний упрекнул министра в том, что тот поддерживает дело, выстроенное «на крайне шатких основаниях», и Щегловитов не спорил с его оценкой — но заявил, что, как он убедился «из собственного опыта», даже «самые безнадежные» дела порой «благодаря случайностям, а главное — благодаря талантливости председателя и прокурора» заканчиваются обвинительным приговором. Иными словами, он рассчитывал на предубежденность судей и слепой случай.
Суть тактики обвинения составило стремление отделить вопрос о виновности Бейлиса от вопроса о ритуальной природе преступления. Было решено, что судья Болдырев попросит присяжных рассмотреть эти вопросы порознь. Первый вопрос простой: виновен ли подсудимый в убийстве Андрея Ющинского? Второй вопрос надлежало составить так, чтобы присяжным пришлось решить, носило ли убийство Андрея Ющинского характер еврейского ритуала. (Последний вопрос надлежало задать косвенно, но так, чтобы смысл его был совершенно ясен.) Присяжные вольны считать, что Мендель Бейлис невиновен, но доводы обвинения должны побудить их ответить на второй вопрос утвердительно. Похоже, что разграничение ритуальной природы убийства и виновности подсудимого — исторически беспрецедентный прием.
Ведя против Бейлиса дело, необоснованность которого была очевидна им самим, обвинители не особенно беспокоились. Они знали, что, даже если присяжные сочтут подсудимого невиновным, останется возможность добиться нужного им решения. Обвинение даже не пыталось скрыть своих расчетов. Незадолго до начала процесса Маклаков, адвокат Бейлиса, встретился в кулуарах Государственной думы с гражданским истцом Замысловским. Маклаков сказал Замысловскому, что у обвинения слабые улики и Бейлиса наверняка оправдают. «Пусть оправдают, — ответил Замысловский, — нам важно доказать ритуальность убийства».
Но едва ли обвинение отказалось при этом от попытки добиться, чтобы Бейлиса признали виновным и приговорили к пожизненной каторге. У обвинения было два незаконных преимущества: оно ежедневно получало секретные рапорты о живущих в изоляции присяжных и имело союзника в лице судьи Болдырева. В первые пять дней процесса судья, вероятно заботясь о своей репутации, вел заседание беспристрастно и неоднократно делал прокурору Випперу замечания, когда тот нарушал процессуальный порядок. Однако поведение председателя вызвало недовольство прокурора Киевской судебной палаты Чаплинского. Вероятно, Чаплинский поговорил с Болдыревым, потому что на следующий день ему доложили о «примирении председателя с Виппером». К одиннадцатому дню в очередном рапорте отмечалось, что «председатель умело направляет внимание присяжных на детали обвинения и незаметно, но неукоснительно наставляет на правильный путь запутавшихся свидетелей, выручая их от обстрела защитников».
Болдырев знал об установленной за присяжными незаконной слежке, одобрял ее и вместе с Виппером и Замысловским выслушивал доклады об их частных разговорах. То, что судья на стороне обвинения, с каждым днем становилось очевиднее. Но лишь к концу суда выяснилось, на какие крайние меры готов пойти Болдырев, чтобы повысить шансы обвинительного приговора.
По словам корреспондента «Киевской мысли» Владимира Бонч-Бруевича, на восьмой день суда зал был переполнен, все места были заняты «нарядными дамами, девушками киевского общества, священниками, военными, чиновниками». Судейские под малейшим предлогом остаться в зале усаживались в ряд за судьями, поблескивая золотыми пуговицами мундиров. Публика не просто волновалась — она «жадно» выжидала. Зрители хотели присутствовать при допросе Веры Чеберяк.
Допрос свидетелей в этот день был спланирован идеально: он подогревал интерес публики, но не затмевал явление самой злодейки. Бейлис воспользовался правом, предоставляемым подсудимому российской судебной системой, давать «объяснения» по поводу некоторых обстоятельств, в данном случае связанных с его участием в приготовлении мацы для владельца завода Ионы Зайцева — это его занятие обвинение постаралось изобразить в самом мрачном свете. Бейлис пояснил, что никакого специального обряда выпекания мацы не существует — достаточно присутствия раввина, следящего, чтобы те, кто ее готовит, соблюдали кашрут.
Тем временем свидетельское место занял Адам Полищук, бывший помощник Красовского. Когда-то Красовский доверял ему, но теперь Полищук прилагал все усилия, чтобы добиться для Бейлиса обвинительного приговора. Полищук еще и обвинил Красовского в том, что тот якобы отравил детей Веры Чеберяк пирожными, хотя экспертиза однозначно установила, что они умерли естественной смертью, от дизентерии. Полищук утверждал, что Мендель Бейлис убил Андрея вместе с Файвелем Шнеерсоном, торговавшим сеном и соломой и обедавшим в доме Бейлисов.
Но наиболее сильное впечатления произвел рассказ Полищука об умирающем Жене Чеберяке, за которым он наблюдал по поручению Красовского. Так как первоначальные показания Полищука фигурировали в материалах дела, он не мог лгать относительно этого важного эпизода. Говорил он неохотно, так что защите приходилось вытягивать из него детали. Но даже рассказанная со множеством заминок история произвела жуткое впечатление.
Непосредственно перед самой Чеберяк допрашивали ее единственного выжившего ребенка, одиннадцатилетнюю Людмилу, девочку с каштановыми волосами, заплетенными в две косички, которые доходили почти до пояса. Сходство с матерью обнаруживалось не только в ее больших глазах, темных бровях и длинных ресницах, но и в умении рассказывать сказки. Очевидцы изумлялись странному сочетанию детской невинности и неестественного для столь юного создания хладнокровия, с каким девочка рассказывала страшную историю о том, как вместе с другими детьми ходила на завод Зайцева, где за ними якобы погнались Бейлис и еще два еврея.
Защита уже раньше говорила, что вся эта история — выдумка, поскольку осенью 1910 года руководство зайцевского завода решило положить конец катанию детей на «мяле», обнеся территорию сплошным деревянным забором. Забор оказался предметом бесконечных дискуссий на суде. Защите удалось взять в этом споре верх, но доказать невозможность чего-либо всегда трудно; нельзя было исключить вероятность, что дети нашли в заборе лазейку, поэтому показаниям Людмилы придавали большое значение.
«Катались на мяле, — рассказывала девочка. — Через некоторое время смотрим, сам управляющий заводом, Мендель (свидетели обвинения неизменно повышали Бейлиса в должности. — Э. Л.), гонится за нами, и еще некоторые гнались за нами». Ее история была умело выстроена (не без помощи матери, а может быть, и обвинения) с таким расчетом, чтобы застраховать девочку от перекрестного допроса. Людмила не утверждала, что своими глазами видела, как Бейлис поволок Андрюшу. Такое заявление сделало бы ее уязвимой для атаки со стороны защиты. По ее словам, она слышала только крик Андрея, потому что ее и других детей прогнали с «мяла». Однако, добавила Людмила, ее младшая сестра Валя — к тому времени уже умершая — видела, как Мендель тащил мальчика: «Она кричит и говорит: Андрюшу, Андрюшу потащили».
Председатель устроил очную ставку Люды и дочери сапожника Наконечного Дуни. Люда утверждала, что, когда евреи погнались за ними, Дуня была вместе с ней. Встав на свидетельском месте рядом с бывшей подругой, Дуня не замедлила уличить ее во лжи. Правда, Люда вовремя заплакала и сообщила, что боится, не пояснив, чего. Прокурор попросил занести это в протокол: он собирал материал для главного тезиса заключительной речи — что евреи либо подкупали свидетелей, чтобы те давали показания в пользу Бейлиса, либо запугивали их, заставляя отрекаться от разоблачительных показаний или молчать.
Вера Чеберяк приблизилась к свидетельскому месту в броской бархатной шляпе с широкими полями, отделанной желто-оранжевыми перьями, над которыми возвышался своеобразный султан из таких же перьев, беспокойно подрагивавший при каждом ее движении.
Чеберяк начала с просьбы, выдавшей одновременно боязнь сказать лишнее и беспокойство. «Будьте добры, прочтите мои показания, — попросила она, имея в виду то, что ранее показывала следователям. — Разве я могу все припомнить». Она надеялась, что ей помогут избежать противоречий или как можно незаметнее сгладить шероховатости. Но судья не мог удовлетворить ее просьбу. Показания зачитывали только после того, как свидетель начнет говорить, и только в случае, если та или другая сторона отмечала неувязки между версиями. «Что припомните, то и расскажите», — ответил судья Болдырев.