Так с чьих же слов Вышемирскому что-то известно? «Со слов Равич, — пояснил он. — Он мне рассказывал, что его жена как-то зашла в квартиру Чеберяк… что жена его наткнулась на труп в то время, как мальчик был убит».
История, услышанная Вышемирским от своего друга Америка Равича, вызвала всеобщее волнение. Труп в квартире Веры Чеберяк? Откуда взялась эта история? В протоколах предшествующих допросов она ни разу не упоминалась. Взбешенные обвинители поинтересовались, действительно ли показания этого свидетеля — новость для защиты. Защита категорически утверждала, что именно так.
Адель Равич якобы видела завернутое в ковер тело лежащим в ванне у Чеберяков. Ее муж по секрету рассказал об этом Вышемирскому на прощанье — супруги покидали страну. По словам Америка Равича, Вера боялась, как бы власти не заставили его и его жену говорить, — и дала им денег на билеты в Америку.
«Труп в ковре» завладел воображением публики, но, как ни странно, почти не повлиял на ход процесса. Корреспондент «Киевской мысли» полушутя предположил, что рассказ Вышемирского оказался недостаточно изобретательным, чтобы вызвать какую-то реакцию суда, где странности уже носили будничный характер. Обстоятельства были таковы, что обе стороны восприняли это сенсационное заявление как помеху. Было похоже, что Вышемирский, говоривший прямо и неохотно, не лжет относительно услышанного от Равича. Но не сочинил ли сам Равич — или его жена — эту историю? Как бы то ни было, годом ранее супруги и правда внезапно уехали в Америку.
Обе стороны охотно оставили в стороне откровения свидетеля и вернулись к менее опасному вопросу о корове и ее местонахождении в марте 1911 года.
Рассуждения о корове предваряли появление двух евреев из‐за границы, Якова Эттингера и Самуила Ландау. Обвинение упорно намекало, что «Эттингер и Ландау» — их неизменно упоминали в паре — и есть те самые «странно одетые» евреи, которых якобы видел Женя, когда ходил к Бейлису за молоком.
Ландау, которому было чуть меньше тридцати, приходился племянником Марку Зайцеву, сыну Ионы Зайцева, основателя кирпичного завода. Эттингер, которому было тридцать с небольшим, оказался шурином Зайцева. Ландау жил в Германии, Эттингер — в Австро-Венгрии.
Зрители, поддерживавшие Бейлиса, встретили их появление еле сдерживаемым смехом. Вид этих двоих являл собой комически разительный контраст к приписываемой им роли. Элегантно одетых молодых людей невозможно было вообразить в обличье происходивших из «знатного рода» фанатичных хасидов в черных одеждах, какими рисовало их обвинение. Они действительно занимали видное положение, но лишь в том плане, что родились в очень состоятельных семьях. Эттингер, не знавший русского языка и объяснявшийся по-немецки через переводчика, был землевладельцем и купцом. Ландау сочинял оперетки. «Эттингер и Ландау» были яркими образчиками ассимилировавшихся западноевропейских евреев. В Киеве, вне естественной среды обитания, они представляли диковинное зрелище. В России эпохи Николая II еврей мог впитать в себя русскую культуру, как О. О. Грузенберг, но не ассимилировался полностью, поскольку евреи, исповедовавшие иудаизм, попросту не могли стать полноценными членами общества. Эттингер же вырос в стране, где евреи активно участвовали в деятельности самых престижных государственных институтов. Что касается Ландау, он уже уютнее чувствовал себя в Берлине, чем в родном Киеве, где официально не имел права гостить у собственной матери, жившей в модном районе, где евреям, за редким исключением, проживать не разрешалось. (Его мать, вдова богатого купца, обладала таким правом, а он нет.) Приехав в Киев в декабре 1910 года, Эттингер и Ландау оформили в полиции фиктивную прописку, зарегистрировавшись в «еврейских» кварталах, где им дозволено было жить, а на самом деле незаконно проживали у своих родных.
Из показаний Эттингера и Ландау, а также из проверки их паспортов и других документов выяснилось, что, приехав в Киев в декабре 1910 года, оба они уехали в январе 1911-го, за много недель до убийства Андрея. Обвинение потерпело крах: в период, непосредственно предшествовавший преступлению, эти двое никак не могли встретить на своем пути корову Бейлиса, вызвавшую столько споров.
Чувствуя, что у них выбили почву из-под ног, обвинители решили поискать других Эттингеров и Ландау. Вероятно, эти двое — не те, кого суд имел в виду, но у них ведь есть родственники. Защита запротестовала: при желании можно отыскать много Эттингеров и еще больше Ландау. Но обвинение назвало имя Израиля Ландау, и очень скоро выяснилось, что он умер еще в 1903 году. Обвинению снова пришлось растерянно умолкнуть.
Двенадцатый день суда — 6 октября 1913 года — оказался невыносимо скучным. Многие зрители с билетами и даже иные репортеры на несколько часов покинули свои бесценные места. Показания, выслушанные в тот день, были примечательны тем, что напрямую касались вопроса о виновности Бейлиса. Рабочие с завода Зайцева один за другим свидетельствовали, что в день исчезновения Андрея Ющинского работа у них кипела. По территории завода непрерывно сновали люди — таскали кирпичи, кричали, бранились и несли квитанции на подпись Бейлису. Если бы Андрея действительно похитили, это произошло бы средь бела дня, на глазах у десятков свидетелей. К тому же, судя по количеству подписанных квитанций, подсудимый был занят своей работой.
Тринадцатый день суда. О. О. Грузенберг видел, что прогноз, сделанный им два года назад, подтверждается, но собственная правота не приносила ему удовлетворения. До сих пор процесс шел как нельзя лучше для защиты. Обвинение терпело одну неудачу за другой. Но теперь предстоял суд над самой защитой. Грузенберг предвидел такой поворот событий еще в конце 1911 года, когда убеждал своего коллегу Марголина не вести тайного расследования в отношении Веры Чеберяк. Марголин вместе с горе-журналистом Бразулем-Брушковским угодили в сети, расставленные бесчестной женщиной, поведавшей следователям безумную историю о сорока тысячах рублей за признание в убийстве Ющинского. Вместо того чтобы защищать Бейлиса в суде, Марголин, которого вот-вот должны были лишить адвокатского звания, сам был вызван в качестве свидетеля. Грузенберг по-прежнему не терял надежды на благоприятный исход дела, но показания Марголина дали обвинению оружие для ответного удара.
Большую часть дня занял допрос Бразуля. Очевидцы сходились на том, что журналист — бесполезный для защиты свидетель; гражданский истец Шмаков поймал его на многочисленных противоречиях, в которых тот увяз. В. Д. Набоков, отметив «несомненную искренность» Бразуля, добавил, что тот выглядит человеком «не вдумчивым, легковерным», которого легко провести. Куда более резко высказался корреспондент Jewish Chronicle, назвавший Бразуля «честным и толстокожим любителем повсюду совать свой нос, который вообразил себя великим детективом».
Затем настал черед Марголина. Будучи первоклассным адвокатом, он держался умело. Когда обвинение выясняло обстоятельства его встречи с Верой Чеберяк в декабре 1911 года в Харькове, Марголин ни разу не противоречил себе. Он подготовился и даже указал на ошибки в показаниях Чеберяк (какая на нем была рубашка, каким было расположение комнат в номере, где он остановился и так далее), выигрывая время и отбивая атаку обвинения. Когда его спросили, предлагал ли он Чеберяк сорок тысяч рублей, если она возьмет на себя убийство, Марголин ответил: «Я думаю, что это мог бы сделать только умалишенный».
«Я спрашиваю, да или нет?» — резко переспросил Шмаков.
«Я этим самым и ответил, что нет. Ведь меня пока освидетельствованию о состоянии моих умственных способностей не подвергали», — отозвался Марголин.
Обвинению все же удалось показать, что Марголин кривит душой, объясняя, почему предпочитал сохранить в секрете свидание в Харькове. Марголин неубедительно утверждал, что никогда не «скрывал» этой поездки, а только «умалчивал» о ней. Было очевидно, что он приложил некоторые усилия, стараясь избежать огласки.
Когда председатель вызвал Веру Чеберяк для очной ставки со свидетелем, она заявила, что узнает Марголина, хотя «тогда он гораздо полнее был». Она повторила свою сказку о сорока тысячах, Марголин ее отрицал. Затем, стоя рядом с Чеберяк, Марголин сказал, почему ее поведение можно было объяснить только причастностью к убийству Ющинского. Зачем известная преступница так старается обвинить других, даже не ища никакого вознаграждения? «Так может действовать только тот человек, — утверждал Марголин, — который обороняется от грозящей ему опасности, который отводит подозрение от себя в сторону других лиц, который желает ввести в заблуждение следственные власти». Когда он закончил говорить, Чеберяк молчала.
Утром четырнадцатого дня суда зал был забит так же, как и шесть дней тому назад, когда для дачи показаний впервые должны были вызвать Веру Чеберяк. Предстоял допрос Николая Красовского, бывшего исполняющего обязанности начальника киевской сыскной полиции, бывшего пристава в уездном городе и бывшего сыщика, который вел расследование убийства Андрея Ющинского. Дело Бейлиса принесло Красовскому оскорбления в праворадикальной прессе, уважение — если не дифирамбы — либеральных журналистов и всемирную известность. В Европе и США репортеры изображали его русским Шерлоком Холмсом, раскрывшим преступление. Но у себя на родине Красовский остался без работы и возможности ее найти.
Этот день принес тем, кто пришел поддержать Бейлиса, добрые вести. Князь А. Д. Оболенский, бывший обер-прокурор Святейшего синода, осудил попытки обвинить евреев в ритуальных убийствах, заметив, что использование крови противоречит всему учению иудаизма, и назвал ссылки обвинения на Священное Писание «прежде всего кощунством по отношению к христианству». Накануне греческий король Константин, приняв у себя раввинов из Салоников, осудил миф о ритуальных убийствах и пригласил главу делегации на свою яхту, где сказал ему: «Можете заверить все еврейское население, что в моей стране никогда не найдется места для подобной клеветы». За последние дни с публичными заявлениями против обвинения в ритуальных убийствах выступили и несколько православных священников. Но все внимание в зале суда было сейчас приковано к бывшему сыщику.