Сначала Красовский сообщил, как вел следствие по делу Ющинского, — его рассказ длился около четырех с половиной часов почти без остановки, лишь изредка прерываемый вопросами председателя. Говорил он спокойно, точно, не торопясь. Присяжные, порой слушавшие показания свидетелей рассеянно, на этот раз старались не упустить ни слова. Когда Красовский давал показания, Вера Чеберяк так нервничала, что одному репортеру показалось, что она вот-вот вскочит с места и закричит. Но она всего лишь бегала к окну к графину с водой и залпом пила воду, стакан за стаканом.
Красовский рассказал, с какой неохотой взялся за дело, не сулившее ему ничего, кроме «интриг и неприятностей»; как сначала заподозрил родственников убитого, что и побудило его арестовать отчима Андрея и других членов семьи; как он понял, что ошибся, что родные ни при чем и что, скорее всего, в преступление замешана Вера Чеберяк. После этого открытия Красовскому пришлось бороться с кознями против него самого, так как прокурор Киевской судебной палаты Чаплинский вместе с черносотенцами не давали ему честно вести дело. Он рассказал, как с облегчением вернулся домой в уезд, но по ложным обвинениям его уволили со службы в полиции. Тогда он вернулся в Киев — чтобы «реабилитироваться и это дело довести до конца».
От Красовского присяжные впервые услышали о двух обстоятельствах, указывавших на Веру Чеберяк и ее шайку: «истории с прутиками» и письмах «Христианина». Вместе с «трупом в ковре» и сценой последних минут Жени Чеберяка эти зловещие рассказы легли в основу окутывавших дело Ющинского легенд.
Из этих четырех эпизодов абсолютно правдивым был только рассказ об умирающем Жене Чеберяке. Его подтверждали заслуживавшие доверия очевидцы. Достоверность «истории с прутиками», догадок о письмах «Христианина» и сообщения о «трупе в ковре» вызывали куда большие сомнения.
Обвинение вынудило Красовского признать, что эту историю он слышал из третьих рук — от некоего сторожа, с которым он завязал разговор возле водоразборного крана, а тот, в свою очередь, слышал от некой женщины, она же, по ее словам, слышала от мальчика, известного только как Саша Ф. — того самого, который якобы и наблюдал ссору Жени и Андрея. Этого мальчика Красовскому отыскать не удалось. Это не означало, что вся история — неправда, просто она не поддавалась проверке. Однако велика вероятность, что это был вымышленный рассказ, переданный так называемой сарафанной почтой сразу после того, как пошли слухи, что в убийстве замешаны Чеберяк и ее шайка.
Письма за подписью «Христианин» представляли собой два анонимных послания, полученных матерью Андрея и киевским судебно-медицинским экспертом через несколько дней после обнаружения трупа. Их автор сообщал, что якобы видел мальчика вместе со «старым евреем» примерно в то время, когда произошло убийство. Судья не дал приобщить письма к делу, но разрешил Красовскому остановиться на них подробнее. По словам Красовского, в них весьма точно описывался характер нанесенных ран, хотя оба письма были отправлены еще до того, как было произведено вскрытие. Он полагал, что послание написано одним из членов шайки Чеберяк, Николаем Мандзелевским по кличке Колька-Матросик, «под ее диктовку».
В архивах сохранилось только одно из этих писем — адресованное матери Андрея. В нем число ран не упомянуто. Почерк не принадлежит ни Кольке-Матросику, ни еще нескольким ворам из шайки Чеберяк, образцы почерка которых сохранились. Возможно, в письме к Карпинскому действительно описывались раны. Но даже если описание было точным, в газетах — на что указало Красовскому обвинение — быстро появились вполне достоверные сведения о количестве ран, не говоря уже о том, что публика могла видеть труп на протяжении нескольких часов, пока его не вынесли из пещеры. Письма производили зловещее впечатление, но доказать связь хотя бы одного из них с убийцами было невозможно.
При агрессивном перекрестном допросе обвинение уцепилось прежде всего за решение Красовского арестовать родных Андрея. Почему он арестовал отчима мальчика Луку Приходько, имевшего надежное алиби? Почему Красовский взял под стражу не только его, но и его престарелого отца и даже дядю Андрея по отцу? Прокурор язвительно поинтересовался, не приходило ли сыщику в голову арестовать заодно и бабушку Андрея. Зачем он распорядился остричь Луку Приходько и покрасить ему волосы, чтобы тот больше походил на человека, которого один из свидетелей видел неподалеку от места преступления? Чем он оправдает подобные уловки? Красовский отвечал уклончиво и довольно сбивчиво.
В. Д. Набоков, наиболее зоркий из наблюдателей, попытался объяснить поведение Красовского. Чего вообще можно было ожидать от старого полицейского служаки? «Конечно, приемы его безобразны, — писал Набоков в „Речи“, — но где мог Красовский почерпнуть принципы уважения к человеческой личности?» В конце концов, несмотря на все промахи, Красовский представал как человек, пытавшийся исправить свои ошибки, когда их осознавал, и искавший правды там, где, по его мнению, ее надлежало искать.
Когда перед судом предстала молодая белошвейка Екатерина Дьяконова, защитникам показалось, что происходящее в суде все больше напоминает плод воспаленного воображения.
Дьяконова некогда водила дружбу с Верой Чеберяк, и Красовский, подозревая, что она знает о преступлении больше, чем говорит, обхаживал ее и водил по ресторанам. В конце концов она сообщила сведения, представлявшиеся полезными. Она заявила, что в день исчезновения Андрея зашла к Чеберяк, где увидела троих из воровской шайки, странно метавшихся по квартире и, когда она вошла, поспешно набросивших пальто на нечто, лежавшее в углу. Она и ее сестра Ксения заметили, что клочки бумаги с проколами, найденные рядом с телом Андрея, очень похожи на те, что использовались у Чеберяк для игры в «почту». Из показаний Екатерины Дьяконовой следовало, что вышитая наволочка, клочок которой обнаружили у Андрея в кармане, принадлежит Чеберяк.
Показания о бумаге и наволочке заняли много времени. Если бы было установлено, что эти предметы взяты из квартиры Чеберяк, они послужили бы вещественными доказательствами ее причастности к убийству. Но, хотя рассказ Дьяконовой наводил на мысль о такой связи, он был удручающе непоследовательным.
Однако Екатерина Дьяконова не только это могла поведать суду. Она сообщила, что имела три продолжительных беседы о деле с таинственным незнакомцем в маске. Их разговоры длились часами и происходили, как следовало из ее рассказа, где-то на улице. Во время одной из таких встреч незнакомец якобы сказал ей, что им надо убить Красовского, жандармского подполковника Иванова и следователя Фененко. Почему человек в маске заговорил с Дьяконовой об этих людях, она объяснить не могла. Карабчевский предпринял отважную попытку несколько сгладить фантастичность ее рассказа. «Случалось вам когда-нибудь видеть тех людей, которые летают на аэропланах или ездят на мотоциклетах?» — с надеждой спросил он. Может быть, незнакомец носил как раз такую маску? Нет, ответила она, это была черная гладкая маска, плотно прилегавшая к лицу и державшаяся за счет шапки с наушниками, которая застегивалась под подбородком.
Затем Дьяконова рассказала, как на следующий день после убийства Андрея Чеберяк попросила Екатерину остаться у нее ночевать. Они спали в одной комнате, и ночью Екатерина просунула ногу в одном чулке сквозь решетку кровати. Она почувствовала, что в углу стоит что-то завернутое в тряпки. На ощупь предмет был совершенно ледяным. Утром загадочный предмет в углу исчез.
Еще Дьяконова заявила, что слышала от Адели Равич о завернутом в ковер трупе, а еще прежде видела его во сне и поделилась этим с Чеберяк, которая якобы стала ей угрожать и требовать, чтобы она молчала.
Слушая девушку час за часом, даже здравомыслящие журналисты чувствовали, что их недоверие постепенно отступает. Один из репортеров признавался: «Странное дело: чем дальше, тем больше ей верили». Другой отмечал, что, пусть рассказанное ею «сплошь из области психоза, близкого к галлюцинациям», производит она «безусловно искреннее впечатление».
Но если молодой женщине в какой-то мере удалось очаровать опытных журналистов, какое впечатление она произвела на присяжных из крестьян, которые могли считать домовых и прочих духов из народных поверий частью повседневной жизни? Может быть, и они проникнутся доверием к ее сказкам. В конце концов, кто докажет, что она лжет?
День шестнадцатый. Все с напряжением ждали показаний молодого революционера Сергея Махалина. Караев и Махалин оба утверждали, что присутствовали при признании Сингаевского в убийстве мальчика, но в суд вызвали только Махалина. Власти позаботились, чтобы Караев, находившийся в сибирской ссылке, не появился в зале суда. Показания Караева огласили на заседании, но убедительность истории зависела только от Махалина.
Грузенберг не знал, насколько Махалин уязвим как свидетель и к каким губительным последствиям может привести его выступление. Адвокат не знал, что Махалин — осведомитель, работавший на два отделения тайной полиции, где его знали под кличками Депутат и Василевский. Если бы это обстоятельство открылось, обвинению ничего не стоило бы выставить Махалина беспринципным наемником. Пока Махалин готовился давать показания, чиновники в правительственных кругах спорили, следует ли разоблачить его и тем самым повысить шансы обвинения.
Умышленное публичное разоблачение агента казалось почти немыслимым. Но гражданский истец и депутат Думы Замысловский, каким-то образом узнав о прошлом Махалина, требовал предать огласке столь ценную для обвинения информацию. Он грозил поставить тайную полицию в неловкое положение, если его требование не удовлетворят. Замысловский сообщил Белецкому, директору Департамента полиции, что в случае неблагоприятного для обвинения исхода дела он на заседании Думы возложит ответственность на тайную полицию, заявив, что ее подкупили. Н. А. Маклаков, министр внутренних дел, ультраконсервативный брат адвоката Бейлиса В. А. Маклакова, тоже настаивал, что Махалина надо разоблачить в суде как секретного агента, от услуг которого годом ранее отказались из‐за махинаций с деньгами, выдаваемыми ему на расходы. (Обвинение в мошенничестве было, кажется, ложным, сфабрикованным ради дискредитации Махалина в суде: в архивах не сохранилось никаких подтв