ерждающих его документов.) Жандармский подполковник Павел Иванов, которому предстояло давать показания через три дня, должен был сделать заявление о секретной деятельности Махалина.
В остальном Махалин оказался настоящим подарком. Хотя не так давно он получил скромное наследство и выглядел франтом, говорил он, по словам Набокова, «с убийственной простотой и находчивостью». В его словах ощущались «убежденность и здравый смысл». Обвинению не удалось его подловить. Более того, Махалин произвел впечатление человека глубоко нравственного. Он рассказал, как в четырнадцать лет ему пришлось наблюдать погром в Смеле, определивший его убеждения. Когда Махалин услышал о деле Ющинского, он понял, какую волну ненависти оно способно поднять. Он задался целью найти настоящих убийц, оправдать невинного и предотвратить массовое избиение.
Один из репортеров отмечал, что на процессе наблюдалось необычное распределение ролей: если Мендель Бейлис был всего лишь «подсудимым», то Петр Сингаевский — «обвиняемым». Сингаевский, как и его предполагаемый сообщник Борис Рудзинский, тоже из шайки Чеберяк, давал показания на восемнадцатый день суда, через день после того, как Махалин кончил свой рассказ. И Сингаевского, и Рудзинского привезли в Киев из Сибири, где они отбывали наказание за вооруженный грабеж. Первый, безусловно, был особенно важным свидетелем, так как Махалин утверждал, что Сингаевский в его присутствии сознался в убийстве.
Сингаевского препроводили в зал суда, а затем к свидетельскому месту под конвоем; двое конвоиров встали за его спиной, двое — спереди. Очевидцы говорили, что он производил впечатление совершенного тупоумия.
Вера Чеберяк опустила голову и тихо заплакала — трудно сказать, от искреннего сострадания к единоутробному брату или от страха за себя. Публика заметила перемену в ее внешности и поведении. Самоуверенность покинула ее, Чеберяк больше не щеголяла в бархатных шляпах с яркими перьями. Теперь ее голову покрывал простой черный платок. Показания брата привели ее в еще большее волнение, чем раньше, и походы к окну за водой участились.
У Сингаевского не было алиби на время убийства Ющинского, но он предпринял комичную попытку его состряпать. Годом ранее он вместе с Рудзинским сознался, что в ночь на 12 марта 1911 года — когда пропал Андрей, — они грабили оптический магазин в Киеве. Не моргнув глазом, они заявили, что сознались в краже, чтобы доказать, что не могли совершить убийство. Но Андрея убили утром, а значит, у них было достаточно времени для другого преступления. В первых отчетах, опубликованных в газетах, иногда ошибочно указывали, что убийство произошло вечером, поэтому воры надеялись, что ограбление их оправдает. И скорее всего, лгали относительно участия в краже, потому что обвинений в этом преступлении им так и не предъявили.
Грузенберг вел перекрестный допрос сдержанно, без обличительных интонаций. С резкой прямолинейностью спросил: «Почему вы думаете, что если в ночь с двенадцатого на тринадцатое вы украли, то это значит, что утром часов в десять или одиннадцать нельзя было убить?» Сингаевский растерялся. Сначала он ничего не ответил. Потом заявил, что в это время находился дома со своим товарищем Иваном Латышевым (Ванькой Рыжим), которого уже не было в живых, так как несколько месяцев назад он то ли выбросился, то ли выпал из окна полицейского участка. Было очевидно, что алиби у Сингаевского нет. И почему Сингаевский, Латышев и Рудзинский втроем уехали из Киева в Москву на другой день после убийства? При этом он признал, что у них не было ни гроша и им пришлось занимать, чтобы купить билеты.
«У вас денег нет, вы совершили втроем кражу, положили [краденые] вещи в один чемодан, зачем всем троим ехать в Москву, не имея денег?» — спросил Грузенберг.
«Я пожелал посмотреть Москву, потому что никогда не бывал», — отозвался Сингаевский.
Когда у защиты больше не оставалось вопросов, судья Болдырев, указав на место рядом с Сингаевским, позвал: «Махалин, подойдите сюда». Все затихли в ожидании очной ставки. Председатель спросил Сингаевского, знает ли он человека, который стоит рядом с ним. После очень продолжительной паузы Сингаевский ответил: «Да».
Но неизгладимое впечатление на присутствующих произвели не слова Сингаевского, а выражение его лица в минуту, когда он увидел перед собой своего обличителя. Разумеется, если человек изменился в лице, это еще не доказывает, что он виновен. И все же тех, кто наблюдал очную ставку, она потрясла. В газетах писали: «На лице Сингаевского… был прямо животный страх», «в тот момент, когда Сингаевский увидел Махалина… лицо Сингаевского до такой степени преобразилось и на нем было написано столько ужаса, что становилось жутко».
Было слышно, как, выходя в перерыве из зала суда, многие говорили: «Мы видели убийцу».
«Господа присяжные заседатели!»
В девятнадцатый день процесса публика предвкушала разглашение секретных сведений. Этот день сулил нечто особенно увлекательное: историю о шпионах — с двойными агентами, вероломством, провокаторами и эффектной обличительной тирадой одного свидетеля в адрес другого, которому нечего возразить. Восемнадцатый день суда нанес серьезный удар по обвинению, однако в кулуарах поговаривали, что все не так, как кажется, и что предстоит полный разгром защиты.
На утреннем заседании должен был давать показания подполковник Павел Иванов, который вел расследование дела об убийстве Андрея Ющинского со стороны жандармского управления. Неужели он действительно разоблачит революционера Махалина? Если да, то он дискредитирует важного свидетеля защиты, утверждавшего, что ему удалось вырвать признание у одного из настоящих убийц Андрея.
Набоков, бывший депутат Государственной думы, видный юрист и один из основателей Конституционно-демократической партии, не питал иллюзий относительно интриг властей. Он сам однажды отсидел в тюрьме три месяца за антиправительственную деятельность. Но мысль, что одни представители власти борются с другими ради какого-то театрального эффекта, казалась ему «фантастической» и «невероятной». Набоков ошибался. Гражданский истец и депутат Думы Г. Г. Замысловский грозил неприятностями тайной полиции и всему Министерству внутренних дел, если они не согласятся открыто разоблачить Махалина в суде как бывшего агента. Как видно из документов, государственный прокурор Виппер поддерживал своего коллегу.
Однако прежде чем Иванов займет свидетельское место и подтвердит — или нет — слух, суду пришлось выслушать показания еще одной свидетельницы о корове подсудимого. Обвинение допросило Екатерину Маслаш, торговку фруктами, которая твердо заявила, что весной 1911 года коровы у Бейлиса не было. После еще одного свидетеля, которому нечего было сказать, Вера Чеберяк в скромном платке вместо шляпы вернулась для очной ставки с журналистом Яблоновским, который, как она теперь утверждала, и предложил ей сорок тысяч. Яблоновский заявил, что даже не присутствовал при пресловутом свидании в Харькове.
Наконец председатель вызвал подполковника Иванова.
За три дня до этого высшие государственные чиновники разрешили Иванову разоблачить своего бывшего агента Сергея Махалина. Директор Департамента полиции Степан Петрович Белецкий и министр внутренних дел Николай Алексеевич Маклаков дали свое согласие. Однако тайная полиция, не желая выставлять на всеобщее обозрение свои источники и методы работы, вынудила Замысловского взять свой ультиматум назад. В жандармском управлении указали на то, что, публично разоблачив одного агента, будет труднее вербовать других, и сделали соблазнительное контрпредложение: вместо того чтобы дискредитировать одного свидетеля, Иванов покажет на суде, что все они — Махалин, Караев, Бразуль и Красовский — подкуплены евреями. Иванов заявит, что располагает доказательствами о средствах, выделенных евреями на так называемое частное расследование, участники которого обвиняли Чеберяк и ее шайку. За день до того, как Иванов должен был давать показания, Замысловский отозвал свое требование разоблачить Махалина как осведомителя. Иванову было куда проще заявить, что последний, как и все его соратники, — орудия еврейского заговора.
Защитники не верили слухам, что Иванов заодно с обвинением, и с надеждой ожидали, что его показания принесут пользу. Они знали, что Иванов считал Бейлиса невиновным. Иванов был человеком, стремившимся поступать правильно. Он рекомендовал полиции арестовать Веру Чеберяк и воров из ее шайки по обвинению в убийстве Ющинского. Он подсадил в камеру к Бейлису осведомителя Козаченко, но он заставил Козаченко признаться, что тот солгал, когда говорил, что Бейлис предлагал деньги за отравление свидетелей. Когда клевету Козаченко включили в текст обвинительного акта, Иванов сообщил правду Дмитрию Пихно, уважаемому консервативному редактору и издателю газеты «Киевлянин», противнику «ритуальной» версии. Защита знала об этом разговоре и рассчитывала, что Иванов и теперь скажет правду.
Однако в суде Иванов отрицал даже, что встречался с Пихно. Редактор к тому времени уже умер и не мог опровергнуть его слова. Отвечая на простые вопросы о том, с кем он беседовал и что именно сказал, Иванов то и дело отговаривался тем, что запамятовал: «не помню», «точно не могу припомнить те разговоры, которые были два года тому назад», «этого не помню».
Присяжные едва ли обратили внимание на уклончивость Иванова, зато обвинение несомненно было заинтересовано в том, чтобы оказалось, что независимое расследование произведено на деньги евреев. И Иванов это подтвердил.
Бразуль якобы получил по меньшей мере три тысячи рублей. Тайного финансирования якобы хватило даже на то, чтобы оплатить тому лечебную поездку в Крым после завершения расследования. Караев же и Махалин, по его словам, ежедневно получали по пятьдесят рублей. Платили, заявил он, и Красовскому, но сколько именно — он сообщить не мог. Когда Иванова спросили об источнике этих средств, он ответил туманно, упомянув, однако, помощника присяжного поверенного по фамилии Виленский, коллегу первого адвоката Бейлиса — Арнольда Марголина.