Грузенберг и другие адвокаты были ошеломлены. Карабчевский, ошарашенный показаниями Иванова, настаивал, чтобы тот раскрыл источник сообщенных сведений. «Мы должны вам поверить на слово и не имеем возможности проверить?» — осведомился он. Поручившись за «достоверность» и «безошибочность» источника, Иванов тем не менее ответил, что «в силу своих служебных обязанностей» назвать его не может.
Грузенберг был взбешен. Ни один свидетель не вправе утаивать сведения от суда. Адвокат продемонстрировал свойственные ему порой несдержанность и горячность, которые были на руку его противникам. Намекая, что человек, состоящий на государственной службе, лжет, Грузенберг грубо нарушил этикет и рисковал получить дисциплинарное взыскание. Судья Болдырев объявил перерыв и предупредил Грузенберга, что за еще один такой выпад ему грозят «крайние меры».
Обвинение постоянно возвращалось к вопросу о секретном вознаграждении, полученном Бразулем, Красовским и другими. Рассуждения обвинителей выглядели небезосновательными. Может быть, Марголин или другие состоятельные представители еврейской общины и впрямь снабжали детективов-любителей деньгами? Ведь Красовский и Караев нигде не работали. У Махалина, до получения наследства дававшего частные уроки, не было свободных денег. Бразуль утверждал, что большей частью финансировал это предприятие из собственного кармана, тратя жалованье, которое ему платили как сотруднику газеты, но его заявление не внушало доверия. Откуда они взяли деньги на поездку в Харьков и на то, чтобы водить по ресторанам Веру Чеберяк и сестер Дьяконовых?
Из тех, кто писал о процессе, Набоков, по-видимому, первым вынес решительное суждение по поводу предполагаемого источника средств. «Я считаю, что состоятельные люди среди евреев были не только вправе тратиться на частные розыски, но это было их нравственной обязанностью», — прокомментировал он на следующий день показания Иванова. Если евреи дают средства на розыски, чтобы спасти своего несправедливо обвиненного собрата, «это не только не заслуживает осуждения, а как раз наоборот».
Подполковник Иванов был последним свидетелем, вызванным для выяснения касающихся дела обстоятельств. Далее следовали эксперты, производившие медицинский, психиатрический и богословский анализы. В одном из ежедневных рапортов чиновник Департамента полиции рассуждал: «…Вообще улики против Бейлиса очень слабы, но обвинение поставлено прилично; серый состав присяжных может обвинить ввиду племенной вражды».
На двадцатый день зал суда почти опустел: судьи зачитывали отчеты о вскрытии и длинные, усыпляющие протоколы осмотра вещей. Воцарилась торжественная, как на похоронах, атмосфера. Бейлис, присяжные, представители защиты и обвинения, эксперты сидели почти неподвижно. Степан Кондурушкин, корреспондент «Речи», сравнил заседание с чтением псалтыри над покойником.
…Веки глаз покрыты засохшей глиной, уши и нос целы, наружные слуховые проходы, ноздри и губы покрыты засохшей глиной, рот закрыт, зубы целые…
…Шпагат обмотан кругом вокруг правого лучезапястного сочленения и связан в узел, затем им была протянута левая рука в том же сочленении крестообразным оборотом и затем обе руки стянуты двумя оборотами и завязаны узлом.
…Кальсоны. Детские, белого холста, в синюю полоску. На правом конце пояса имеется одна петля. На левом конце — пуговица отсутствует… Края переднего разреза кальсон пропитаны буро-красным веществом, по-видимому, кровью.
Сравнение с похоронным обрядом было метким: протоколы монотонно читали над останками жертвы. На столе перед судейским местом стоял похожий на гроб ящик с банками, в которых помещались законсервированные органы. Патологоанатомы объяснили, что можно открыть банки для осмотра содержимого: проколотых легких мальчика, печени, правой почки, части мозга и главной цели последних нанесенных ему ударов — сердца.
После двухдневного предисловия слово наконец дали профессору Дмитрию Петровичу Косоротову, судебному медику. Вместе с психиатром Иваном Алексеевичем Сикорским и католическим священником Иустином Пранайтисом Косоротов был вызван, чтобы продемонстрировать ритуальный характер убийства Андрея Ющинского.
После смерти профессора Н. А. Оболонского, который первоначально должен был выступать в роли медицинского эксперта, обвинение обратилось к профессору Косоротову, любезно подтвердившему, что раны Андрея «нанесены с намерением получить возможно больше крови для каких-либо целей», — вывод, которого до него ни один медик не хотел формулировать столь явно. Однако по мере приближения суда Косоротов доставлял обвинению все больше хлопот. Слушание дела, жаловался он, отнимет слишком много времени. Санкт-Петербургский университет, где он преподает, урежет его жалованье. Официальной компенсации, предоставляемой государством свидетелю, ему было недостаточно.
Профессор понимал, как нужен правительству в этом деле, и решил этим воспользоваться. Обвинение направило в Петербург сигнал бедствия, достигший министра юстиции Щегловитова и министра внутренних дел Маклакова, согласившихся выплатить профессору дополнительную компенсацию.
За шесть дней до суда Косоротова посетил Белецкий, директор Департамента полиции. При себе у него были четыре тысячи рублей, выделенные из десятимиллионного секретного фонда, откуда царское правительство выделяло деньги на издержки, не упоминаемые в государственных приходно-расходных книгах. Белецкий, боясь оскорбить профессора излишней прямолинейностью, начал с льстивых заверений: участие Косоротова в этом историческом деле бесценно. Однако профессору не нужны были учтивые предисловия. Стороны быстро договорились о цене — четыре тысячи рублей, ровно столько, сколько оказалось с собой у Белецкого. Но поскольку гражданский истец Замысловский велел выплатить только половину назначенной суммы, а остальное выдать в случае, если обвинение найдет показания удовлетворительными, Белецкий вежливо спохватился, что у него при себе, к сожалению, только две тысячи. И твердо обещал профессору, что остальное тот получит перед отъездом, когда кончится процесс.
Косоротов не разочаровал своих благодетелей. Из всех выслушанных до сих пор свидетелей обвинения он говорил наиболее связно. «Если бы этого человека хотели только убить, — объяснил он присяжным, — то взяли бы и ударили камнем по голове, и он был бы уже мертв». Орудуя шилом, «убийца мог бы сразу вонзить его в сердце», что привело бы к мгновенной смерти. Но убийцы этого не сделали, а значит, по мнению Косоротова, цель заключалась не в убийстве как таковом, а в «причинении мучений и поранении в таких местах, которые преимущественно обладают кровью».
Профессор сделал жест рукой в сторону банки с препарированным сердцем Андрея. В нем оставалось лишь два маленьких сгустка крови величиной с горошину. «Вот вся кровь, которая имелась в сердце Ющинского», — заявил Косоротов. По количеству крови во внутренних органах и на основании результатов двух вскрытий он заключил, что Андрей потерял более половины крови. Преступники, утверждал Косоротов, вероятно, собирали кровь из ран справа от шеи, где кровотечение было обильным.
Затем наступил черед медицинских экспертов, приглашенных защитой. Профессор Евгений Васильевич Павлов, носивший почетное звание лейб-хирурга, и профессор Александр Александрович Кадьян, оба из Петербурга, обладали куда большим авторитетом в медицинских кругах, чем Косоротов. Они не сомневались, что с первого же удара убийцы — они были согласны, что преступник действовал не в одиночку, — намеревались именно убить. Вот почему начали с головы — с ударов, пробивших череп и повредивших мозг. В сердце, пояснили они, трудно нанести точный удар, о чем наглядно свидетельствовал труп Ющинского: из восьми колотых ран в области сердца лишь три удара попали в цель. Профессор Павлов отметил, что законсервированные органы уже совершенно не в том состоянии, в каком находились в момент смерти; бóльшую часть крови из них выжали при вскрытии, еще часть постепенно вымывалась после погружения в раствор формалина. Собственно, экспертиза показала, что крови, несмотря на ее значительную потерю, в венах оставалось много, ткани были окрашены в розовый цвет и ни один орган не был обескровлен.
Оба медика ясно дали понять, сколь абсурдна мысль, что мальчика убили, чтобы собрать его кровь. Даже человек, не разбирающийся в анатомии, понимает, что кровь проще всего добыть, вскрыв сосуд, расположенный близко к коже. Профессор Кадьян объяснил: «Для того чтобы получить кровотечение на руке, надо сделать ранение и опустить руку вниз, тогда кровь будет течь; точно так же, если сделать разрез на ноге, на вене, кровь будет течь». Кроме того, задавшись такой целью, естественно выбрать в качестве орудия нож, которым можно сделать глубокий надрез, а не шило, которым получится только колоть. Вскрыть артерию или вену, нанеся колотую рану, способна только опытная рука. Обычный человек, даже если поставит перед собой такую задачу, скорее отодвинет шилом сосуд, чем проткнет его. Как бы то ни было, подчеркнул Кадьян, ни одна рана не пришлась на крупную артерию или вену.
К тому же, чтобы собрать кровь из головы — версия, на которой настаивал Косоротов, — убийцам пришлось бы перевернуть мальчика вниз головой. «…Наносить раны на голове, на самой верхней точке тела… чтобы получить кровь — это для меня нонсенс», — заключил профессор Кадьян. Раны на шее вызвали главным образом внутреннее кровоизлияние. Количество ран, без сомнений, никак не помогло бы собрать кровь, скорее наоборот. Удары, повредившие жизненно важные органы, шею и череп, были явно нанесены с целью убить. Еще две дюжины ран нанесены без какой-либо определенной цели и указывают, в каком исступлении находились убийцы. По всем признакам, убийство совершено под влиянием момента, тем орудием, которое «попалось под руку».
Предпоследним свидетелем обвинения был Иван Алексеевич Сикорский, почетный профессор психиатрии Киевского университета Святого Владимира. Если бы не Сикорский, Менделю Бейлису почти наверняка не предъявили бы обвинения в ритуальном убийстве. Как мы помним, когда после убийства Ющинского власти обратились к Сикорскому с просьбой изучить протоколы осмотра и высказать мнение о личности убийцы или убийц, Сикорский дал экспертное заключение: «психологической основой» убийства являлось «расовое мщение и вендетта сынов Иакова». Это страшное преступление, утверждал профессор, принадлежит к числу типичных убийств детей, какие евреи совершают уже не одно столетие.