Сикорский был самым авторитетным из всех приглашенных обвинением свидетелей. Его можно было назвать ученым с мировым именем — по крайней мере до его участия в деле Бейлиса: после суда коллеги на родине и в Западной Европе ополчились против него, осуждая человека, принесшего профессиональную честь в жертву предрассудкам и религиозной вражде.
Болезнь профессора Сикорского весной предшествовавшего года послужила причиной первой отсрочки суда, едва не лишившей Бейлиса рассудка. Прошло полтора года, и в зал суда на двадцать четвертый день заседания Сикорский явился старым больным человеком. В зале присутствовал его личный врач, готовый оказать ему помощь, а давать показания Сикорскому разрешили сидя. Набоков отметил, что профессор «по-видимому, находится в состоянии умственного расслабления», — и многие разделяли его мнение.
Сначала профессор говорил более или менее связно. «Убийство Андрея Ющинского, — начал он, — отличается от обыкновенных убийств, но оно чрезвычайно сходно с теми особенными убийствами, которые совершались редко, но которые наблюдались время от времени и даже до самого последнего времени. Это так называемые убийства детей посредством выпускания из них крови при жизни». Он указал на ряд «второстепенных признаков», сближающих убийство Ющинского с другими преступлениями такого рода: время года, когда совершено убийство; возраст жертвы; тело, оставленное на месте преступления; наконец, число ран. Как утверждал Сикорский, число ран в таких случаях часто кратно семи, «то есть четырнадцать, двадцать один, двадцать восемь и до сорока девяти». По официальным данным, на теле Андрея было обнаружено сорок семь ран — иначе говоря, «приблизительно» сорок девять. Противореча остальным экспертам, даже вызванному обвинением Косоротову, Сикорский заявил, что убийцы Андрея резали и выпускали кровь искусно, со знанием анатомии. Наконец, для таких преступлений характерно, что вслед за ними «появляется какая-то неведомая рука — еврейский заговор, — которая старается направить следователя на ложный путь». Убийства детей, совершаемые «сообщничеством убийц» этой нации, подчеркнул Сикорский, «не выдумка, не миф, не воображение средних веков, а… самая действительная реальность, уголовная реальность двадцатого века».
Постепенно профессор уклонился от темы. «Эти капиталы, — он подразумевал деньги евреев, — швыряются на то, чтобы преследовать уличителей. Тем, кто хочет бороться с этим злом, приходится бороться с громадными денежными силами». Председатель попросил Сикорского оставаться в рамках психиатрической экспертизы, но свидетель не унимался: «Талмудизм, еврейский капитализм, еврейская пресса все вооружается, соединяется для борьбы с уличителями».
Дмитрий Григорович-Барский открыл огонь со стороны защиты. «Ведь это уже не экспертиза», — заявил он. Судья еще раз предупредил профессора, чтобы тот ограничивался соображениями психиатрии, но тщетно. Через несколько минут к председателю обратился Карабчевский: «Мы протестуем против всего этого».
Замысловский, не упуская случая спровоцировать защиту, закричал: «Слуги еврейства!»
«Мы служим правосудию, а не еврейству», — отозвался Карабчевский.
В очередном рапорте полицейский агент докладывал в Петербург: «Экспертиза Сикорского, по сообщению жандармов, произвела на присяжных сильное впечатление, убедив их в существовании ритуальных убийств». Но тот же агент указал и на тревожный симптом. Передавали, что они якобы говорили между собой: «Як судить Бейлиса, коли разговоров на суде о нем нема?»
Суд приближался к концу, но на протяжении последних трех дней имя Менделя Бейлиса не упоминалось ни разу. С помощью экспертов, рассуждавших о еврейской религии и ее связи с ритуальными убийствами, обвинение надеялось убедить присяжных, что убийства, подобные убийству Ющинского, существуют и уходят корнями глубоко в еврейскую историю и теологию.
Последним свидетелем обвинения и единственным предполагаемым экспертом по иудаизму был Иустин Пранайтис, ксендз из Ташкента. Обвинение позаботилось ознакомить присяжных с одним из текстов, на которые он опирался, — «Книгой монаха Неофита», написанной, как считалось, в Румынии в начале XIX века. О себе ее автор рассказывал, что он по рождению еврей, но крестился и принял монашеские обеты под именем Неофит. По его словам, ему досконально были известны тайные ритуалы соплеменников. В протокол вошли пространные отрывки из «Книги Неофита», зачитанные на суде:
…Проклятие дано на них [евреев] пророком Моисеем, который говорит: «Поразит тебя Господь вередом египетским в седалище, коростою дикою и чесоткой, так что ты не сможешь излечиться». <…> Отсюда мы ясно видим, что это проклятие исполнилось на еврейском народе, так как все европейские евреи имеют коросту на седалище, все азиатские имеют на голове паршу, все африканские имеют чирьи на ногах, а американские имеют болезнь глаз, то есть страдают трахомой, вследствие чего безобразны и глупы. Вселукавые раввины нашли врачебное средство в том, что помазываемые христианской кровью будут исцеляться.
По словам Неофита, желание евреев истреблять христиан обусловлено тремя причинами:
а) чрезвычайной ненавистью, которую они имеют к христианам, предполагая, что, совершая таковое убийство, они приносят жертву Богу… б) многочисленными суевериями, именно магическими действиями, которые евреи совершают с самою кровью, в) а также тем обстоятельством, что раввины колеблются, не был ли Иисус Сын Марии, истинным Мессией, и — что, окропляясь сказанной кровью, они спасутся.
В. А. Маклаков, адвокат Бейлиса, считавшийся в Думе одним из лучших ораторов, заранее знал о чтении «Книги Неофита» и все же не сразу нашелся, как реагировать на явную бессмыслицу. Он с насмешкой зачитал несколько фраз из текста и, обращаясь к присяжным, язвительно произнес: «Вот места из этого ученого сочинения, на которых строится, между прочим, обвинение». Если присяжные не увидят, что этот текст сам себя опровергает, что еще остается защите?
Иустин Пранайтис, гладко выбритый пожилой человек в черной сутане, с густым ежиком седых волос, говорил очень тихо, время от времени с омерзением бормоча: «Истребление христиан есть главная цель существования евреев-талмудистов. К этой цели направлены все молитвы, все деяния…» Однако такие проблески красноречия составляли редкое исключение в его хаотичной речи, занявшей одиннадцать часов. Пранайтис читал лекцию с отсылками к еврейским текстам (Талмуду, Гемаре, Мишне, Тосефте, Зоару, кодексу «Шульхан Арух»), к таким фигурам, как древнееврейский историк Иосиф Флавий и Баал-Шем-Тов (родоначальник хасидизма), к современным христианским защитникам евреев. Судья Болдырев с раздражением несколько раз просил Пранайтиса сократить экспертное заключение, но ничто не могло его остановить.
Обвинение само было виновато в отступлениях Пранайтиса, доводивших слушателей до отчаяния: ему предложили двадцать девять богословских вопросов, в том числе совершенно невразумительных (например, вопрос девятнадцатый: «Какие разоблачения сделали франкисты по поводу человеческих жертвоприношений у евреев на диспуте в Львове (1759)?»). У Пранайтиса оказалось лишь одно соображение, непосредственно относящееся к убийству Андрея Ющинского: он заявил, что тринадцать ран на правом виске мальчика символизируют слово «эхад» (в переводе с иврита — «единый», как во фразе «Бог един»), обозначаемое в каббале числом тринадцать.
Почему бы, настаивала защита, не исходить из общего числа ран. Более того, на правом виске Андрея, скорее всего, было в общей сложности не тринадцать, а четырнадцать ран. На фотографии, сделанной при вскрытии, на первый взгляд можно было различить тринадцать ран, но, как показали приглашенные защитой эксперты, при внимательном рассмотрении было видно, что одна из ран двойная — убийца дважды ударил почти в одно и то же место. Даже Косоротов, эксперт со стороны обвинения, признавал, что ран действительно вполне может быть четырнадцать.
Как только Пранайтис отступал от заранее подготовленного заключения, он совершенно терялся, причем его растерянность обнаружилась, когда его начали допрашивать сами обвинители. Шмаков задавал вопросы, нередко приводя объемные цитаты, а Пранайтис неизменно отвечал: «Не знаю», «Не помню», «Не могу сказать» — или молчал. Невнятные ответы свидетеля начинали явно злить Шмакова. Зрители, поддерживавшие Бейлиса, заулыбались, иногда даже раздавались взрывы хохота.
У защиты лучше получилось разговорить эксперта. Пранайтис упомянул жившего в XVIII веке крещеного еврея Серафимовича, заявлявшего о ритуальных убийствах христиан. «Не будете ли вы добры сказать, — спросил Грузенберг, — нет ли у него такого места, в котором говорится, что [евреи] из [христианского] ребенка выпустили кровь, белую, как молоко?»
«Да, — подтвердил Пранайтис, — это есть, а отчего она белая — это другой вопрос».
Карабчевский подхватил эстафету, перейдя к вопросу о средневековых судебных процессах, связанных с ритуальными убийствами: «Как производились эти процессы — при наличии пыток?»
«Да, были сильные пытки, — ответил Пранайтис. — Про эти пытки можно много говорить, но все-таки через них узнавалась правда. Конечно, это не хорошо, но раз человек не сознается, надо пытать».
Бенцион Кац, редактор единственной российской газеты на иврите «Ха-Цеман» («Время»), предложил Карабчевскому способ дискредитировать Пранайтиса. Он знал, что ксендз невежествен и нечист на руку. В своих книгах «Христианин в Талмуде еврейском» и «Тайна крови у евреев» он копировал тексты других псевдоученых-антисемитов, причем вместе с опечатками. Вот почему он с таким трудом отвечал на самые простые вопросы.
Кац был уверен, что Пранайтис не имел ни малейшего представления о семитских языках. Он предложил доказать несостоятельность Пранайтиса. Пусть защитники попросят эксперта перевести названия им же упомянутых разделов и трактатов Талмуда, а потом зададут ему вопрос, который наглядно продемонстрирует его невежество.