«Он может ответить правильно, и тогда ваша уловка выйдет нам боком», — возразил Карабчевский. Грузенберг с ним соглашался. В конце концов Кацу удалось убедить обоих адвокатов. Сначала защита представила своих экспертов по иудаизму, в том числе двух ученых нееврейского происхождения: П. К. Коковцова, профессора Санкт-Петербургского университета, одного из самых известных гебраистов России, и И. Г. Троицкого, профессора Санкт-Петербургской духовной академии, — а также главного раввина Москвы Якова Мазе. Коковцов подробно остановился на соблюдаемом евреями с древности запрете на употребление в пищу крови, в силу которого при забое скота соблюдалась максимальная осторожность, чтобы в тушах убитых животных не оставалось ни капли крови. Еда, соприкасавшаяся с кровью, считалась нечистой и непригодной в пищу. Саму мысль, что еврей может употреблять в пищу кровь из религиозных соображений, профессор назвал нелепой. Трудно даже представить себе менее подходящее основание для еврейской секты. Коковцов решительно заявил: узнай он, что каких-то евреев поймали с обескровленным трупом, он скорее поверит, что они собирались его съесть, но никак не в то, что они выпили кровь.
После перерыва вновь вызвали Пранайтиса.
«В вашей экспертизе, — обратился к нему Карабчевский, — вы, кажется упоминаете о трактате Хулин. Есть такой?»
«Не помню», — ответил Пранайтис.
«Но трактат Хулин знаете? Как перевести это название, о чем здесь идет речь?»
Пранайтис молчал.
«Не можете сказать?»
Ответа не последовало.
«Дальше есть Махширин. Что это значит?»
«Это жидкость», — ответил Пранайтис. Он почти угадал: названный трактат посвящен условиям, при которых пища, соприкасаясь с жидкостью, делается нечистой.
Шмаков поспешил возразить: «Защитник экзаменует… Это недопустимо».
Судья Болдырев отклонил возражение. Он не мог запретить защите просить свидетеля пояснить значение им самим использованного термина.
«Вы, между прочим, ссылаетесь на трактат Йевамот».
«Я не буду отвечать».
«А Эрувин?»
Молчание.
Тогда Карабчевский задал последний вопрос, придуманный Кацем: «Где жила Баба Батра и чем она известна?»
Баба Батра (буквально — «последние ворота») — не женщина, а трактат в Талмуде, посвященный правам и обязанностям владельца собственности. Защитники надеялись, что слово «баба» собьет Пранайтиса с толку.
«Я не знаю», — ответил он.
Некоторые евреи в зале залились смехом, а сам Кац начал так неудержимо хохотать, что его вывели из зала суда.
Оба полицейских агента, докладывавших в Петербург о процессе, сходились на том, что экспертиза Пранайтиса произвела крайне неблагоприятное впечатление. Священник продемонстрировал «незнание текстов», «недостаточное знакомство с еврейской литературой» и всего лишь «дилетантские знания». В целом было похоже, что он не в состоянии «дать ответы на самые, казалось, простые вопросы».
К двадцать девятому дню суда, когда предполагалось приступить к заключительным речам, здоровье Бейлиса серьезно пошатнулось. За время заседания он несколько раз терял сознание, и врач установил, что подсудимый страдает «малокровием мозга», вызванным напряжением. Долгое выслушивание свидетельских показаний плохо сказывалось и на присяжных, двоим из которых потребовалась медицинская помощь.
Учитывая, что в рассмотрении дела принимали участие восемь присяжных поверенных — трое со стороны обвинения и пятеро со стороны защиты, — их речи должны были занять пять дней. Затем судье оставалось прочесть резюме и отправить двенадцать присяжных совещаться.
Первым к присяжным обратился государственный обвинитель Виппер. Формально он считался единственным прокурором на процессе: двое его коллег представляли лишь интересы матери убитого. Виппер же выступал от имени правительства.
Почему, вопрошал он, этот процесс так взволновал мир? Причина очевидна. «…Если бы обвинялся в этом преступлении не еврей, а русский, разве было бы такое движение?..» Разумеется, нет. Мир интересуется делом только потому, что на скамье подсудимых сидит Мендель Бейлис, еврей, и «мы имеем смелость… обвинять его и его соучастников в том, что [они] из побуждений изуверства совершили это злодеяние». Не так давно всеобщее внимание привлек еще один процесс, напомнил прокурор: «Достаточно вспомнить о знаменитом процессе Дрейфуса, достаточно вспомнить, как поднялся, как волновался из‐за одного человека весь мир, из‐за человека, обвинявшегося в государственной измене только потому, что он еврей».
Виппер отрицал, что обвинение предъявлено всему еврейскому народу. «Мы обвиняем только отдельного изувера, мы нисколько не думаем обвинять еврейство», — заявил он. Однако евреи попытались утаить правду. С самого начала «принимались все меры к тому, чтобы запутать, затемнить это дело». Если улик оказалось мало, если фонарщики или Волкивна не сказали то, что от них требовалось, причина кроется прежде всего в происках евреев.
В речи Виппера содержится столь характерная для многих антисемитских тирад интонация беспомощности. «…Скажу открыто, пусть за это меня будут судить… что я лично чувствую себя под властью евреев, под властью еврейской мысли, под властью еврейской прессы… Фактически они владеют нашим миром, — продолжал прокурор, — мы чувствуем себя под их игом».
На седьмой час своей речи, занявшей около десяти часов, когда прокурор пересказывал свидетельские показания, а присяжные и публика, вероятно, клевали носом, Виппер неожиданно удивил присутствующих. К своему списку не привлеченных к суду обвиняемых он добавил новое имя. Этот список, куда прокурор занес торговца сеном Шнеерсона с подозрительно «благородной» еврейской фамилией и почти всех евреев с завода Зайцева, уже был весьма длинным. Но теперь в нем нашлось место и для Веры Чеберяк.
Возможно ли, что Вера Чеберяк причастна к убийству? Виппер не мог исключить такого сценария. Ведь Чеберяк и Бейлис «был[и] знаком[ы], и даже, по-видимому, хорошо». Пригодилась и корова Бейлиса: прокурор намекнул, что животное служило предлогом для постоянного общения подсудимого с Чеберяк. Вполне может быть, заявил Виппер, что Вера Чеберяк замешана в убийство Ющинского. Ловким приемом прокурор надеялся перехитрить защиту, стратегия которой строилась на попытке доказать виновность Чеберяк. Убедит ли присяжных такой ход или только запутает, предстояло вскоре выяснить.
К концу речи Виппер говорил едва слышно, так как был близок к нервному срыву, в чем и признался присяжным, прежде чем перейти к заключительному аккорду.
На следующий день слово предоставили гражданскому истцу Замысловскому. Он излучал уверенность. Продуманной, прямолинейной речью стремился убедить присяжных в виновности подсудимого, опираясь на факты. Замысловский перечислил неувязки — реальные и вымышленные — в показаниях сестер Дьяконовых, Красовского, Бразуля и других. Что до вещественных доказательств, то одного вскрытия, заявил он, уже достаточно, чтобы с полной уверенностью утверждать, что Андрюша «убит из ритуальных целей для выпускания крови». Но главная стратегия Замысловского состояла в том, что он предложил присяжным категорический выбор — Чеберяк или Бейлис. Мальчика убили или в квартире Чеберяк, или на заводе Зайцева: «Если версия о Чеберяк провалится, то останется одно: он убит на заводе». А если на заводе, значит, виновен Бейлис. Замысловский охотно соглашался, что скандально известная Верка-Чиновница — женщина «низкого нравственного уровня». Но кто говорит правду — совершенно очевидно. «Кому верить?» — вопрошал он. «Порочной женщине Чеберяк» или таким типам, как «Марголин и прогрессивный Бразуль»? И отвечал: «Конечно, верить Чеберяк».
Гражданский истец Алексей Шмаков говорил на протяжении пяти с половиной часов. В своей лихорадочно бессвязной речи он то и дело перескакивал с утомительно подробного описания уже известных обстоятельств к невразумительным отступлениям. Шмаков развенчал «легенду» об участии в убийстве Веры Чеберяк. Но вскоре, как и Виппер, начал настаивать, что Бейлис и Чеберяк — сообщники. Он тоже много говорил о «невидимой руке», мировом еврейском заговоре и его «страшном орудии, совершенно неодолимом… типографском станке».
Двадцать третьего октября 1913 года, в тридцать первый день заседания, первую речь в защиту Бейлиса произнес Василий Алексеевич Маклаков. Из пяти членов адвокатской команды он обладал наиболее ярким интеллектом. У него был редкий талант рассматривать вопрос с обеих точек зрения — он умел понять ход мыслей тех, кого даже склонен был презирать. И — что, пожалуй, еще важнее — речи Маклакова отличались прямолинейностью и простотой.
Маклаков начал с того, что попросил присяжных сосредоточиться исключительно на подсудимом. Он не станет опровергать обвинение в ритуальных убийствах, выдвинутое против евреев. Он только хочет напомнить присяжным, что оно не имеет никакого отношения к их единственной обязанности — решить, виновен ли подсудимый. Маклаков пошел еще дальше, признав, что, «может быть, и были изуверы, они могли быть везде, могли быть и у евреев». Но не присяжным решать спор, продолжающийся уже не одно столетие. Им понадобится вся их мудрость, чтобы разрешить только одно рассматриваемое дело.
Маклаков говорил так, как если был убежден в здравомыслии присяжных, и апеллировал к логике закона. Он признал, что присяжные имеют право с недоверием отнестись к показаниям некоторых свидетелей защиты, поэтому он оставит в стороне всех, кто вызывает хоть малейшие сомнения. «Я буду опираться только на то, что вполне достоверно, что признают и обвинители», — подчеркнул Маклаков. А значит, не оставалось места ни для Екатерины Дьяконовой с ее незнакомцем в маске, ни для Зинаиды Малицкой, утверждавшей, что она слышала звук шагов убийц этажом выше, ни даже для сыщика Красовского. Зато оставались поразительно убедительные улики против Веры Чеберяк.
Когда [Андрюша] пропал, когда его разыскивали всюду, когда делали о нем публикации, [Чеберяк] ни одним словом никому не промолвилась, что в роковой день двенадцатого марта она его видела, — отметил Маклаков. — У нее одной в руках был ключ к тому, чтобы Андрюшу сыскать, но она этого ключа никому не показывает.