адания у Ющинского, повлекли за собой почти полное обескровление тела и смерть его?
Слов «ритуальный» или «религиозный» вопрос не содержал. Присяжные могли не касаться мотивов преступления, но формулировка вполне отвечала целям сторонников «ритуальной» версии. «Полное обескровление» предполагало, что убийство совершено с целью добыть кровь. Кровь измерялась в «стаканах», что указывало на ее собирание и употребление. Описание преступления соответствовало утверждению обвинителей, что убийцы некоторое время подождали, давая крови стечь, и только после этого добили мальчика. Само указание на завод еврея Зайцева как место преступления подразумевало виновность евреев.
Далее следовал вопрос о виновности подсудимого. Формулировка почти полностью повторяла текст первого вопроса, отличалось только начало:
…Виновен ли подсудимый, мещанин Менахем-Мендель Тевьев Бейлис… в том, что, заранее задумав и согласившись с другими, не обнаруженными следствием лицами, из побуждений религиозного изуверства лиши[л] жизни мальчика Андрея Ющинского…
Здесь уже присяжные не могли обойти мотив преступления стороной. И все же обвинители избегали слова «ритуальный». Навязывать присяжным такую формулировку не стоило. Достаточно было «религиозного изуверства». Если Бейлиса признают виновным, все поймут, что его осудили за ритуальное убийство.
Защита возразила, что для первого вопроса нет законных оснований и оба вопроса сформулированы предвзято. Судья Болдырев отклонил возражения.
Произнося двухчасовое резюме, Болдырев говорил как прокурор — в той мере, в какой ему позволяла необходимость по-прежнему играть в соблюдение судебных норм. В. Д. Набоков отметил: «По существу, оно было сплошной обвинительной речью, хладнокровной и обдуманной». Подводя итоги тридцатитрехдневного слушания дела, Болдырев изобразил версию обвинения куда более убедительной, хотя ни разу не забыл добавить, что присяжные не обязаны с ней соглашаться. «Вы знаете, что труп был обескровлен», — заявил он, хотя эксперты со стороны защиты оспаривали это утверждение. «Зачем убийцам было допускать, чтобы вытекала кровь? — вопрошал он. — Какой смысл был у убийц смотреть на свою жертву, мучимую ими, смотреть, как вытекает кровь?» Главную дань приличиям председатель приберег к концу речи: «Здесь много говорилось об еврействе — это вы все забудьте. Вы решаете судьбу Бейлиса».
Судья передал старшине присяжных вопросный лист, и присяжные ушли совещаться. Двенадцать человек во главе со старшиной, заискивающая манера которого в обращении с председателем и прокурором внушала Грузенбергу недоверие, по одному выходили из зала. Их лица ничего не выражали. Грузенберг сделал последнее заявление, обратившись к судье с просьбой позвать присяжных обратно и исправить формулировку вопросов с учетом предложений защиты. Болдырев отклонил ходатайство.
Те, кто читал о процессе в газетах, большей частью не сомневались, что Бейлиса оправдают (не исключая высших правительственных чиновников, правда, не выражавших своего мнения публично). Но они рассуждали логически и с точки зрения улик. Однако большинство тех, кто присутствовал в зале суда на протяжении всего процесса, были уверены в обвинительном приговоре.
После суда Грузенберг признался репортеру, что, пока он ждал решения присяжных, на ум ему приходили только причины, в силу которых может быть вынесен обвинительный вердикт. Состав присяжных был «исключительно темным». Грузенберг видел, как с каждым днем лица присяжных принимали все более «растерянное, беспомощное, озлобленно угрюмое» выражение. Беспрестанные разговоры о «еврейском засилье», «всемогуществе еврейского золота» и кровавых жертвоприношениях, которые вот уже тридцать три дня вбивали им в голову, могли разжечь в душах этих простых русских людей бессознательную племенную вражду. Последней надеждой Грузенберга было напутствие судьи Болдырева присяжным. И все же, когда присяжные удалились в совещательную комнату, адвокат подумал: «Бейлис погиб».
Когда совещание, продолжавшееся час двадцать минут, наконец закончилось, в здании зазвонил колокол. Присяжные приняли решение. Зрители перестали спорить и бросились занимать свои места. Менделя Бейлиса, тяжело опиравшегося на своих конвоиров, ввели в зал суда и в последний раз усадили на скамью подсудимых.
Пристав выкрикнул: «Суд идет! Прошу встать!» Все поднялись со своих мест. Четверо судей заняли свои места за судейским столом. Присутствующие снова сели. В пять часов сорок минут судебный пристав возвестил появление присяжных, снова провозгласив: «Прошу встать!» Все встали. Старшина присяжных протянул судье Болдыреву лист с ответами. Председатель прочел их и вернул старшине. Затем сели все, кроме старшины, стоявшего перед судейским столом с листом бумаги в руках. Судья велел ему огласить решение. Старшина начал читать первый вопрос — было ли убийство совершено на территории завода Зайцева и каким образом.
Вопрос был длинным, но его полагалось прочесть полностью. Старшина тихим, дрожащим голосом произносил: «обильное кровотечение», «до пяти стаканов», «числом сорок семь» — пока наконец не дошел до слов «и смерть его». Затем прибавил еще два слова: «Да, доказано». По мнению присяжных, убийство было совершено так, как утверждало обвинение.
Старшина перешел ко второму вопросу. Прочитав его, он произнес еще два слова. Бейлис начал судорожно всхлипывать, но глаза его оставались сухими. Он упал на барьер, огораживающий место подсудимого. Несколько раз он поднимался и снова падал. Бейлис реагировал на приговор всем телом, но окружающим показалось, что смысл слов не дошел до его сознания. На самом деле он все понял, но в первые минуты не мог поверить произнесенному: «Нет, невиновен».
Старший из охранявших Бейлиса конвойных протянул ему стакан воды, но Зарудный выхватил стакан из рук конвоира, крикнув: «Бейлис больше не в вашей власти, он наш!» — и сам подал Бейлису стакан. Судья Болдырев объявил Бейлису: «Вы свободны, можете занять место среди публики». Конвоиры сделали шаг в сторону, но Бейлис не шелохнулся. Судьи на несколько минут удалились, а вернувшись, объявили дело решенным. Бейлис, все еще плача, едва нашел в себе силы привстать с места и поклониться.
Ему пришлось провести в здании суда еще около двух часов, пока не рассеялась толпа. Вечером в половине восьмого полицейский фургон в последний раз отвез Бейлиса в тюрьму, где он расписался за возвращенные ему вещи. Затем, под охраной многочисленных полицейских и караульных, его препроводили на зайцевский кирпичный завод. В девять часов тридцать минут вечера Бейлис наконец переступил порог своего дома, где его ждали объятия близких.
На следующее утро Бейлис, проснувшись, узнал, что его хочет видеть весь Киев. «На завод Зайцева тянутся старики и дети, расфранченные дамы и простые бабы-торговки, рабочие и студенты, курсистки и маленькие школьники», — писала «Киевская мысль». Столько людей спрашивали, как туда добраться, что кондуктор трамвая на Александровской площади выкрикивал: «К Бейлису — на шестнадцатый номер!» Кто-то установил рядом с его домом табличку: «Остановка „Бейлис“». Беспрерывно прибывавшие посетители выстраивались в очередь, чтобы хоть минуту поговорить с известным на весь мир подсудимым. За два дня Бейлис пожал тысячи рук.
Он получал сотни телеграмм. Одна из них пришла из Чикаго и была написана по-английски. Когда отыскали человека, который смог ее прочесть, оказалось, что это предложение от импресарио в течение двадцати недель играть в его театре самого себя за двадцать тысяч рублей.
Бывший приказчик кирпичного завода чувствовал себя измученным. Репортеру он объяснил, что ему хотелось уехать из города на отдых, но он решил остаться в Киеве: «Чтобы союзники [то есть черносотенцы] не говорили, что я сбежал».
Когда Бейлиса оправдали, тех, кто его поддерживал, захлестнула радость. Но двойственный вердикт дал основание торжествовать победу обеим сторонам. Гражданский истец Замысловский признавал, что оправдательный приговор разочаровал его, но утверждал, что главная цель — доказать ритуальный характер убийства — была достигнута. Формулировка обвинительного акта не оставляла никаких сомнений относительно природы убийства. Адвокаты Бейлиса, в свою очередь, заявляли, что утвердительный ответ на первый вопрос ни в коей мере не свидетельствует о ритуальной подоплеке преступления. Вопрос, заданный присяжным, не содержал никаких отсылок к религии. Если присяжные сочли, что убийство совершено где-то на территории завода Зайцева, площадь которой составляла более ста тысяч квадратных метров, это еще ничего не значило. К тому же обвинители утверждали, что если убийство совершено евреями, значит, в нем участвовал Бейлис. Поэтому, оправдав Бейлиса, присяжные оправдали и евреев. Грузенберг заметил, что изображать исход процесса как победу обвинения — комические усилия, достойные жалости.
Можно уверенно утверждать, что решение присяжных было самостоятельным. Как сказал Грузенберг в беседе с журналистом, «мужички за себя постояли». В мемуарах он утверждал, что семеро присяжных склонялись к обвинительному приговору, «но, когда старшина приступил к окончательному голосованию, один крестьянин поднялся, помолился на икону и решительно заявил: „Не хочу брать греха на душу — не виновен“». (Эту красивую легенду часто повторяют, но она, увы, ничем не подтверждается.)
Павел Любимов, чиновник Департамента полиции, в последнем секретном донесении Белецкому назвал процесс Бейлиса «полицейской Цусимой, которую никогда не простят». Многие в правительстве действительно придерживались мнения, что речь идет о катастрофе, равноценной военному поражению. Однако вне зависимости от приговора дело Бейлиса не могло кончиться для режима ничем, кроме краха. Как написал вскоре после суда В. А. Маклаков, процесс был симптомом «опасной внутренней болезни самого государства». Однако Маклаков полагал, что в целом процесс оказал благотворное влияние на общество: «разбудил… общественное равнодушие», открыв «здоровые чувства там, где их не ожидали», и в конечном счете оказался не чем иным, как «спасительным предостережением».