Через десять дней после объявления приговора в Петербурге состоялся торжественный банкет «в честь героев киевского процесса». Почетными гостями на нем были министр юстиции Щегловитов и товарищ прокурора Виппер. Присутствовали также А. И. Дубровин, основатель Союза русского народа. Отсутствующим же «героям» — в том числе Чаплинскому, профессору Косоротову (получившему оставшиеся две тысячи рублей за мастерски выполненную работу), профессору Сикорскому — послали телеграммы с благодарностью «за благородное гражданское мужество и высокое нравственное достоинство».
В качестве вознаграждения их осыпали похвалами, чинами и деньгами. Чаплинский, прокурор Киевской судебной палаты, был назначен в Сенат. Судья Болдырев получил обещанную ему должность старшего председателя Киевской судебной палаты и повышение жалованья. Гражданскому истцу Замысловскому заплатили двадцать пять тысяч рублей из секретного царского фонда за написание книги о процессе.
А что думал об исходе дела Николай II? В день объявления приговора он находился на отдыхе под Ялтой, в Ливадийском дворце, вместе с императрицей Александрой и детьми. Когда один из приближенных сообщил ему новость из Киева, Николай сказал: «Несомненно, это было ритуальное убийство. Но я рад, что Бейлиса оправдали, ведь он невиновен». Царь был доволен.
«Запах гари, железа и крови»
Двадцать седьмого ноября 1913 года в местечке Фастове, приблизительно в восьмидесяти километрах к юго-западу от Киева, на территории лесного склада на аккуратно уложенных досках было найдено тело убитого мальчика одиннадцати или двенадцати лет. Труп лежал в луже крови. На шее убитого пунктирной линией от уха до уха было тринадцать колотых ран.
Реакция черносотенцев и правой прессы была предсказуема: еще одно убийство, совершенное иудеями, негодовали они. Число колотых ран — каббалистическое, значит, убили иудеи. Делая подобные заявления, они упускали из виду один весьма неудобный факт: жертвой оказался Иоссель Пашков, еврейский мальчик. Более того, его убийца, которого вскоре нашли, был христианином. Полиция быстро напала на след Ивана Гончарука, преступника со стажем, за плечами которого было десять обвинительных приговоров. Местная прокуратура вскоре представила убедительные, как ей казалось, доказательства виновности Гончарука. Но черносотенцы настаивали, что предполагаемое еврейское происхождение жертвы — дьявольский обман. (То, что мальчик был обрезан, они расценили как часть заговора.) Они настаивали на том, что это был труп христианского ребенка.
Каким бы невероятным это ни казалось, события с удивительной точностью повторяли сценарий дела Бейлиса. Расследованием заинтересовался министр юстиции Щегловитов. Чаплинский только что покинул пост прокурора Киевской судебной палаты, но еще не вступил в должность сенатора. Он посоветовался с министром юстиции по поводу фастовского дела, и события приняли оборот, удовлетворявший обоих.
В декабре 1913 года исполняющий обязанности прокурора Киевской судебной палаты Володкович, ранее работавший под началом Чаплинского, начал новое расследование, поставив себе задачу ответить на вопрос: действительно ли убитый был Иосселем Пашковым или на самом деле его отец, портной Фроим Пашков, убил христианского мальчика, замышляя выдать труп за тело собственного сына? Чтобы доказать эту гипотезу, требовалось два элемента: пропавший христианский ребенок и спрятанный Иоссель, живой и невредимый. Сам факт, что власти уцепились за такую безумную теорию, свидетельствует об их решимости — или отчаянной попытке — возбудить еще одно «ритуальное» дело и реабилитироваться после поражения на процессе Бейлиса.
Как и в случае с делом Бейлиса, сыскная полиция не поддержала версию о ритуальном убийстве. Фастовский становой пристав упорно не находил никаких доказательств «ритуала». Прокурор счел его работу «явно тенденциозной в благоприятном для евреев смысле» и отстранил от расследования. Правая пресса придумала историю о бегстве еврейского мальчика Иосселя не то в Америку, не то в какую-то еще страну «вместе с Бейлисом». Однако на некоторое время следствие зашло в тупик — не удавалось найти подходящего пропавшего христианского ребенка. Правда, к январю 1914 года наметился сдвиг. Родителей исчезнувшего мальчика Бориса Тараненко привели в морг, где предъявили им сильно разложившийся труп жертвы фастовского убийства. Они заявили, что это их сын. Отца Иосселя и его приказчика обвинили в убийстве Бориса и заключили в тюрьму. (Борис пропал в Житомире, более чем в ста шестидесяти километрах к западу от Фастова; как он очутился в Фастове, никто даже не пытался объяснить.) Профессор Сикорский, решив снова выступить в роли эксперта по психологии евреев, поделился своим мнением с правой газетой «Новое время», заявив, что, хотя «убийство совершено грубым образом» (кровь жертвы была «неэкономно» разлита), все указывает на его ритуальный характер.
В середине февраля Николай Чебышев, назначенный на место прокурора Киевской судебной палаты, наконец вступил в должность. Чебышев, известный как обвинитель на процессах против погромщиков, обладал репутацией человека мужественного и безукоризненно честного. Он быстро изменил направление розысков по фастовскому делу. Судебно-медицинский эксперт установил, что убитый — Иоссель Пашков, отца мальчика вместе с приказчиком освободили, а Ивану Гончаруку вынесли обвинительный приговор за убийство ребенка. В июне полиция разыскала пропавшего Борю Тарасенко — он сбежал из дома, но оказался вполне живым — и вернула его родителям.
Мог ли Иван Гончарук убить и Андрея Ющинского? Похоже, на протяжении почти ста лет никто не задавался этим вопросом. Власти не поднимали вопрос ни об этой, ни о какой-либо еще альтернативной версии. Первым такую догадку высказал в 2005 году известный российский историк профессор Сергей Александрович Степанов. Он справедливо заметил, что, несмотря на крайне подозрительное поведение Чеберяк и ее шайки, прямых улик, указывавших на их причастность к убийству, обнаружено не было. Что касается революционеров-осведомителей Караева и Махалина, вполне возможно, что они солгали, заявив, что Петр Сингаевский, сводный брат Веры Чеберяк, сознался им в убийстве. Кроме их показаний, улик против Сингаевского тоже не было.
Версия об убийце-одиночке встречает лишь одно препятствие: эксперты со стороны как защиты, так и обвинения, были согласны в том, что убийство Ющинского совершил не один маньяк, а группа. Однако один из приглашенных защитой специалистов не разделял эту точку зрения, хотя и не стал оспаривать ее в суде. Профессор Владимир Михайлович Бехтерев, невропатолог с мировым именем, ведущий специалист в области физиологии мозга, изучив данные вскрытия, фотографии и биологический материал, выступил на суде с психиатрической экспертизой. В объемной статье, опубликованной вскоре после суда, он писал:
Надо, однако, иметь в виду, что, хотя другие эксперты и высказывались за совершение убийства Ю[щинского] не менее как двумя лицами, имея в виду сложность убийства, состоящего из нанесения множества ран и задушения, но с нашей точки зрения возможно допустить, что непосредственным убийцей, не принимая во внимание других возможных соучастников убийства, мог быть и один, ибо нужно ли много лиц для того, чтобы, оглушив мальчика 12 лет, при внезапном нападении, рядом тяжелых ударов, нанесенных швайкой в голову и в правую сторону шеи, прикончить с ним задушением и путем дальнейшего нанесения ударов. Ясно, что нет.
Доводы Бехтерева представляются убедительными. Но, как язвительно замечает Степанов, «убийца-садист никому не был нужен». Обе стороны были заинтересованы в версии о нескольких убийцах. Защита утверждала, что Андрея убила шайка Чеберяк; обвинение доказывало, что за преступлением стоит изуверская еврейская секта. Доказать, что мальчика убил Гончарук или какой-то другой маньяк, невозможно, однако совсем отбросить эту гипотезу нельзя.
В начале марта 1917 года в квартире Грузенберга в Петербурге зазвонил телефон. За окнами была революция. Звонил коллега, по поручению Временного правительства охранявший дела Департамента полиции. «Хотите познакомиться с секретным производством по делу Бейлиса?» — спросил тот адвоката. Грузенберг, конечно, согласился.
Вряд ли ему довелось бы увидеть эти материалы, если бы не обрушившаяся на Россию невиданная катастрофа. Первого августа 1914 года, всего через девять месяцев после того, как Мендель Бейлис покинул здание Киевского окружного суда, страна оказалась втянута в войну. «Запах гари, железа и крови», который Александр Блок ощутил весной 1911 года, был предвестником кровавой бойни, величайшей из тех, что до сих пор переживало человечество. В войне с Центральными державами, Германской империей и Австро-Венгрией Россия потеряла убитыми и ранеными более девяти миллионов человек. Судьба не отпустила стране двадцати лет покоя, необходимых государству, как говорил Столыпин, чтобы провести успешные реформы.
Всем было ясно, что революция неизбежна, и все же она пришла нежданно. «…Крушение власти, — записал Блок в дневнике три месяца спустя, — оказалось неожиданностью и „чудом“; скорее просто неожиданностью, как крушение поезда ночью, как обвал моста под ногами, как падение дома».
Новое правительство России решило, что прежних угнетателей народа, в том числе главных обвинителей Бейлиса, следует призвать к ответу за их преступления. Первым из высших правительственных чиновников арестовали бывшего министра юстиции Щегловитова. Вечером 27 февраля Щегловитова у него дома задержал студент, по собственной инициативе прихвативший с собой нескольких солдат. Конвойные торопили бывшего министра, не успевшего даже надеть пальто, хотя стояли суровые морозы. Борису Утевскому, помощнику Карабчевского во время процесса Бейлиса, довелось увидеть Щегловитова через несколько мгновений после ареста, и его поразил вид узника: «посеревшего, небритого, обмякшего, запуганного, но злого и ненавидящего». Вначале Щегловитова препроводили в Таврический дворец, где его встретил известный адвокат и депутат Думы А. Ф. Керенский, которому вскоре предстояло занять пост министра юстиции и на короткое время возглавить российское правительство. Керенский провозгласил: «Гражданин Щегловитов, от имени народа объявляю вас арестованным!» — после чего Щегловитова доставили в Петропавловскую крепость.