Хозяйка дома артистически декламировала собственные стихотворения, одно из которых — «Шахматы», как позже будет отмечено следствием, — «содержало в себе прямые политические мотивы»:
На шахматной доске король и королева,
Два офицера, две туры и два коня.
Я вся взволнована: ты атакуешь слева,
Ты красных пешек рать направил на меня.
Мои придворные, рассеянны от злости,
Столпились жалкою, беспомощной толпой.
И королева, из слоновой белой кости,
Закрыла короля с бездушностью слепой.
«Гардэ!»… Я не хочу, я не могу поверить,
Что жалких пешек строй меня разбить готов,
Но гордости моей пришлось вполне измерить
Всю горечь и позор плененья и оков!
Король спасается один, без королевы,
Он вправо бросился — войска его спасут!
Но красные ряды, теснившие налево
И справа, строй на строй, атаку вновь ведут.
«Мат королю!» Увы, тебе я проиграла.
На шахматной доске алеет красный строй.
Но я реванш хочу, хочу начать сначала
И ставлю шахматы дрожащею рукой.
Август 1929 г.
…Еще в 1921 году Любовь Юльевна писала матери:
У нас тут по соседству происходили свои драмы. Арестовали 10 сентября одну даму в нашем доме, очень симпатичную. Увезли, запечатали ее квартиру, а дочь ее, двенадцатилетнюю девочку, следователь поручил нам. Мать исчезла бесследно, видимо, расстреляна. Дочка жила у нас два месяца и уехала к тете в Архангельск. Без нее уже раскрыли квартиру (приехал какой-то комиссар из ЧК), вывезли все, кроме мебели, и поселились сотрудники из ЧК, так что теперь не осталось и воспоминания о жившей там семье… И такие современные драмы в столице бывают часто… и, думаю я, немало страдает невинных…
Через несколько лет о подобных вещах писать в письмах уже никто не решался.
В 1930-м арестовали Александра Зеленецкого. Вильям Рудольфович Моор, у которого с пасынком не всегда были идиллические отношения, горячо хлопотал об облегчении его участи, пытался объяснить следствию, что молодой человек «не умеет говорить неправду. …Вся его вина в том, что он не марксист и, вероятно, при допросе откровенно сказал свое мировоззрение». (В 1957 году во время дополнительного расследования так называемого Академического дела А.А. Зеленецкий откажется от своих показаний, данных в 1930-м, и заявит, что эти «признательные» показания получены «в результате незаконных методов следствия».)
В 1930 году и сама Л.Ю. Зубова-Моор в Москве попала под облаву и оказалась в «Бутырках», в общей женской камере вместе с уголовницами. Спали «ложками», то есть сорок человек на одних больших голых нарах.
Окна известью залиты,
Прокопченный потолок,
Скользки каменные плиты
И в дверях — тугой замок.
Нары горбятся коряво,
Воздух густ и нестерпим,
Полуголые «халявы»
Бранью хлещутся сквозь дым.
На веревках самодельных
Тряпок мокрых вороха.
И в тупой тоске безделья
В каждом слове смрад греха…
Карты, песни воровские,
Боль, пронзающая плоть…
Цепенею от тоски я,
Чем бы душу расколоть?..
Любовь Юльевну вскоре выпустили. Вильям Рудольфович уверял, что помогла его «негасимая лампада», зажженная им под ее портретом. Стал жену называть нежно — «вновь найденная». Она же ласково-снисходительно говорила о нем — «Докторчик».
В том же 1930 году осенью взяли соседа Мооров по квартире Леонида Николаевича Куна. Он работал лаборантом в химической лаборатории завода «Механобр». Возможно, не без его помощи проводил Вильям Рудольфович свои химические опыты… Через полгода прошел слух, что Л.Н. Кун расстрелян…
10 марта 1932 года в дом № 34 по 9-й линии Васильевского острова, в квартиру № 5 явились с ордером на обыск и арест Любови Юльевны Зубовой-Моор. (В этот день взяли еще шесть человек — членов так называемых «фашистских молодежных кружков и антисоветских литературных салонов».)
В тюрьме Любовь Юльевна написала стихотворение под названием «Одиночка № 224». Текст этого и некоторых других стихотворений она через год, уже из лагеря, послала в письме Андрею Петровичу Семенову-Тян-Шанскому[150].
На стекле цветок армерий* (слово написано
неразборчиво. — Авт.)
Прихотливый, странный цветок.
Сноп лучей рассыпает веер —
Освещает пустой потолок.
На стене лебедь выгнул шею.
Черный круг — его водоем**.
Профиль черный похож на Кощея.
Каменеет со мной вдвоем.
Примечания Л.Ю. Зубовой-Моор под стихотворением:
* Пятна рыжего и зеленого на стекле.
** На стене вечером силуэт умывальника.
За доктором В.Р. Моором пришли через три дня… О его смерти Любовь Юльевна узнала гораздо позже от какой-то своей знакомой, с которой ей потом пришлось сидеть в общей камере.
Через год с лишним, уже в лагере написала стихотворение «Памяти доктора медицины Вильяма Овида Моора»:
Дома… Золото света и вечер…
За роялем — склоненные плечи…
Песни Шумана: «Du, mеine Seele»…
Было… Прошло навсегда… Неужели!?
«Рыжая Ганна» и «Бедный Пeтeр»,
За окном рыдающий ветер…
Город родной… Любимые лица…
Время разлуки так длится, так длится…
Следственное дело В.Р. Моора не содержит материалов его допросов, так как (цитируем обвинительное заключение, сохраняя его стилистику):
Арестованный на основании данных следствия Моор В.Р. скончался в ДПЗ от припадка хронического заболевания уремией, не дав показаний, что затруднило выяснение о полной мере шпионской деятельности к.р. группировки… Следствием установлены два члена к.р. группировки, передававшие Моору сведения разведывательного характера.
Г.Д. Вержбицкий «признался», что информировал Моора и его пасынка Зеленецкого о ходе подготовки кадров комсостава: рассказывал ему о количественном составе учащихся и о политическом состоянии школ.
Г.Ю. Бруни на допросах показал, что докладывал Моору о посещаемости церквей и сектанских молебствий, о настроениях профессуры и студенчества, об очередях перед магазинами и разговорах людей на улицах; заявил, что через германское консульство Моор переправлял свои работы за границу.
Б.В. Пестинский подтвердил, что Моор посылал для печати свои статьи в Германию, где они и издавались, имел связи с заграницей, в частности, с братом в Америке.
Сама по себе врачебная практика В.Р. Моора уже вызывала у следствия особое подозрение, так как обеспечивала «широкие возможности сношений с различными людьми».
Следствие резюмировало:
…Одно из формирований к.р. организации — а/с салон Л.Ю. и В.Р. Мооров проводил шпионскую работу… Шпионской деятельностью организации руководил доктор В.Р. Моор.
Для пущей аргументации обвинения вспомнили про бывшего тестя Моора — академика-китаеведа В.В. Радлова, умершего в 1918-м, но в 1930-м проходившего как немецкий шпион по «Академическому делу». Даже включили в обвинительное заключение протокол допроса двухлетней давности востоковеда А.М. Мерварта. Он свидетельствовал о том, что директор Музея антропологии и этнографии академик Радлов якобы направил его в Индию для собирания сведений политического характера, интересных германскому Генштабу. Мерварта приговорили к пяти годам исправительных работ. Он умер в заключении в мае 1932 года, пережив на два месяца доктора Моора.
Итак, В.Р. Моор был объявлен немецким шпионом, завербованным много лет назад академиком Радловым.
Следователи потребовали от арестованных охарактеризовать политическую ориентацию салона Мооров. М.Д. Бронников отметил его пораженческие настроения:
Доктор говорил, что война между Японией и СССР неминуема и что в этой войне Япония не будет ни в коем случае изолирована, но, напротив, максимально поддержана с Запада. В возможность для СССР выйти из такого двойного нападения победительницей Моор категорически не верил, и это убеждение давало ему бодрость в политическом прогнозе ближайшего будущего.
Специальный раздел обвинительного заключения по следственному делу № 249-32 назывался «Мистико-спиритуалистическая деятельность организации».
Мистика, спиритизм давно входили в круг интересов Вильяма Рудольфовича Моора — вероятно, еще с тех пор, когда звался он Вильямом Овидом. Он, скорее всего, был знаком с опубликованной в 1899 году в американском журнале «The New World» статьей профессора Колумбийского университета Хайслопа (J.H. Hyslop), у которого он, Вильям Моор, возможно, сам и учился. Статья называлась «Бессмертие и психическое исследование». Занимаясь биохимическими исследованиями, Моор, конечно же, опирался на теорию химического строения органических веществ, созданную выдающимся российским химиком А.М. Бутлеровым. Не мог Вильям Моор пройти мимо страстного увлечения Бутлерова медиумизмом и спиритизмом. «Верование в то, что лежит вне области научного знания, может уживаться рядом с полнейшим признанием реальных истин науки» — эту мысль Бутлерова Моор полностью разделял.
М.Д. Бронников на допросе сказал о внимании Моора к идеалистическим воззрениям академика Деборина. Наверное, в этом доме обсуждалось постановление ЦК партии от января 1931 года, по которому философ-марксист А.М. Деборин за то, что назвал Ленина учеником Плеханова в философии, был обвинен в «меньшевиствующем идеализме» и снят с поста ответственного редактора журнала «Под знаменем марксизма». Многие так называемые «меньшевиствующие идеалисты» были арестованы, погибли в тюрьмах и концлагерях, но сам Деборин избежал этой участи и с 1935-го до конца жизни оставался в числе наиболее влиятельных представителей философских элит в СССР. Моору же ко всем прочим обвинениям присовокупили и его интерес к короткому периоду «заблуждений» правоверного советского академика.