Вержбицкий Глеб Дмитриевич, гражданин СССР, уроженец Кронштадта, 1904 года рождения, сын врача, образование высшее, беспартийный, женат, бездетный, преподаватель литературы в военно-учебных заведениях, под судом не был:
а) будучи врагом соввласти и автором контрреволюционных произведений, состоял членом антисоветского салона Моор;
б) передавал доктору Моору и сосланному за шпионаж по делу контрреволюционной организации «Академии наук» Зеленецкому сведения шпионского характера об укомплектовании военно-учебных заведений, политико-моральных настроениях слушателей, случаях отказа от прохождения военной подготовки и прочее;
в) вел антисоветскую пораженческую агитацию, участвуя в антисоветских политбеседах на собраниях салона и распространяя собственные антисоветские литературные произведения… <…>
Означенные преступления предусмотрены статьями 58-6 и 10 Уголовного кодекса.
Виновным себя признал.
Вержбицкий отбывал лагерный срок на строительстве Беломорканала. В мае 1935 года ему удалось выйти на свободу. Правда, свободу относительную, ведь заключенным по этим статьям не позволялось селиться ближе, чем 100 км от крупных городов. Начались тщетные поиски работы. Еще до своего ареста он работал техническим служащим в Пушкинском доме, и отец его университетского товарища Льва Модзалевского, пушкинист, публикатор и комментатор сочинений Пушкина Б.Л. Модзалевский, готовил к печати академическое издание писем поэта. Он-то и поручил Г. Вержбицкому, казалось бы, техническую, но на самом деле сложнейшую работу — составление именного указателя ко всем трем томам пушкинского собрания сочинений. Последний том вышел уже после смерти Б.Л. Модзалевского, и сын готовил его во многом по материалам отца. Так бывший лагерник получил ко времени своего освобождения неплохой подарок.
О его дальнейшей жизни сохранились отрывочные заметки. Одну из них находим в книге воспоминаний Е.Б. Черновой:
Кадр. 1936. 20 июля. № 33.
«Однажды, когда я сидела в издательстве Академии наук, ко мне подошел Глеб Вержбицкий, он только что вернулся из ссылки. Он строил Беломор. За что он попал в ссылку, он и сам толком не понимал: была какая-то madame Моор, у которой он был на литературном вечере, а больше инкриминировать нечего. Глеб — товарищ по Университету Левы Модзалевского, проходил в Пушкинском доме практику, был в меня немножко влюблен и вот теперь после ссылки пришел ко мне. Но помочь ему было очень трудно: в академические учреждения “бывших” ссыльных не разрешалось брать, тем более что жить Глеб имел право только не ближе 105 километра. Он снял комнату где-то за Любанью, а в Ленинграде устроился у родных и знакомых, рискуя своим и их покоем. Кроме того, надо было зарабатывать, Глеб стал сотрудничать с писателем Павлом Евстафьевым, имевшим статус члена Союза писателей, но писать не умевшим. Писал Глеб, подписывал Евстафьев и платил Глебу какой-то процент гонорара. Чтобы поднять продуктивность Глеба, Евстафьев еще пытался его спаивать. Летом я подрабатывала на курсах по подготовке в вуз и на экзаменах. К проверке экзаменационных работ я привлекла Глеба. Работа срочная: горы экзаменационных работ надо проверить к устному экзамену, т. е. практически в два-три дня. Помню, сидим ночью, поддерживаем бодрость черным кофе; Глеб кладет проверенную работу и торжественно говорит: “Трёшка! (за каждое экзаменационное сочинение тогда платили три рубля)»[157].
После выхода на свободу Вержбицкий пытался встроиться в жизнь, в том числе и литературную. Естественно, ни о каких публикациях речи не шло. В одном из писем, которое опубликовал его друг и наставник Михаил Мелентьев, видно, что Вержбицкий пытался как-то продать свои литературные труды.
1937. 19 сентября. Вологда.
Дня через три отправляюсь на Медвежью Гору. Вот опять пытаюсь начать новую жизнь, которую по счету! Как хорошо, что я съездил в Москву. Встреча с Вами была для меня большой радостью и почти литературным фактом. Ведь Вы не только человек, которого я любил и люблю, Вы также персонаж моей повести «Голубые дачи». Над ней я работаю давно. Повесть эта о Лебяжьем, о хороших, немного смешных людях, о соснах, грибах и морских камнях «пять братьев». Это мое <…> от фельетонов, рецензий и прочих газетных дел. Наша встреча разрешила сразу одну из главных сюжетных линий. Я убедился, что шел в работе верным путем.
Теперь о другом. Посылаю Вам рукописи. Будьте добры, пристройте их в Литературный музей. Материал, несомненно, ценный. Поэма «Солдатская жизнь» до сих пор, по-моему, считалась анонимной. На моем экземпляре указан автор и кто он. Затем этнографические материалы: дневник слов сибирского купца, записи по народной медицине, хозяйственные и кулинарные рецепты. Кроме того, сборник романсов 1858 года, официальный документ 1820 года, и, наконец, литографированный сборник «Цеха поэтов» — «Новый Гиперборей», автографы и рисунки поэтов. Это очень редкая вещь — тираж всего 20 экземпляров. Думаю, что мои материалы будут куплены музеем. О цене не говорю — чем больше, тем лучше.
Большое Вам спасибо за это.
Ваш Глеб Вержбицкий[158].
Продажа рукописей через Мелентьева в Государственный музей, видимо, оказалась невозможной. Уже в следующем письме он в отчаянии пишет, что жена сидит в Вологде без работы. Денег нет. Но вскоре им с женой удается выбраться в Керчь к ее матери. Наступает короткий период отдыха. Но затем он снова пытается вернуться к привычной жизни.
В 1938 году Мелентьев записывает в дневнике:
«Два слова о Глебе Вержбицком. Бодр, хорошо зарабатывает и очень прославился, хотя и под псевдонимом, т. е. псевдоним здесь несколько современный: Глеб пишет “исполу” для одной легализованной бездарности. Тот все печатает под своим именем. Живет Глеб в Вишере, работает же в Ленинграде, на квартире у своего “патрона”»[159]; «11 ноября. Петергоф. “Пришел Глеб Вержбицкий. Его писания имеют успех, но печатается все это под другой фамилией. Глеб остр, насмешлив и умен”»[160].
Эти дневниковые записи отсылают к воспоминаниям Черновой, которая пишет о работе Вержбицкого литературным негром у писателя Павла Евстафьева, который занимался исследованием истории военных поселений, но, видимо, не справлялся с литературной работой. Однако судьба писателя тоже была незавидной: он был арестован и расстрелян в 1941 году.
Еще один штрих к образу и судьбе Вержбицкого прибавляет неожиданная находка небольшого рассказа о нем в неопубликованных записных книжках Ольги Берггольц.
«Глеб Дмитриевич Вержбицкий. Трясется, дрожит и мигает все лицо.
“Я, право, иногда думаю, что уж меня нет, каким-то Голядкиным стал”.
В 32 г. был арестован, 58–11, посещал какую-то артистку, она кем-то оказалась. Был 1 допрос, получил 3 г. на Беломорканале.
Строил, затем был отправлен на Байкало-Амурскую магистраль. Жили в тайге, отстреливались от волков. Работал сначала физически, затем в лагерн. газетах.
Освобожден досрочно, получил грамоту ударника — “Вот, пожалуйста, посмотрите, нет уж, Вы, Ольга Федоровна, взгляните, вот и мой портрет, это я, и вот она, грамота ударника”.
Только что без еров говорит. Словоерс[161].
Вернулся в Ленинград, затем, в начале 35-го выслан. Сначала Вологда. В газете.
“Там ко мне нач. гор. милиции хорошо относился. Он, видите ли, стихи писал, его Евгением Онегиным прозвали, ну, и приходил ко мне их читать. Я не печатал, нет, нет, не думайте, не печатал. Но он мое общество ценил и говорил: «Я вижу, что ты в поэзии понимаешь, пока я тут начальником — живи спокойно»”.
Потом выгнали из Вологды. Это был 37 год.
С семьей скитался по всей России — нигде не давали работы.
Просился обратно в лагерь. “Хоть конвоиром, понимаете”.
Приятель, “лицо” в лагере, сказал: “Вот тебе 25 р., через 2 часа отходит поезд — уезжай. Я тебя спасаю. А то прибавят через этаж или дадут известку”.
В другом лагере сказали:
“У нас раньше гром мазурки был, а теперь педагоги, не советуем”.
Поехал на Куйбышевский узел, — “тоже наше строительство”, но даже там не взяли.
Наконец осел с женой и ребенком в Вишере.
“Существую случайной литературной работой. То корректуру правлю, то вот анализ детских сочинений делал, по полтора рубля тетрадка. Приятель вот устроил, написал лекции о Шекспире для Ин-та повышения квалификации учителей, конечно, анонимно”. Жена — научн. сотрудник Ин-та Севера, тоже пропадает втуне. Сам Вержбицкий кончил Университет, филолог, литературовед, знает три языка, работал в Ак. наук, в Пушкинском доме. Образованный, знающий человек.
В лагере на каменных работах — “меня придавило, но совсем немножко”. В лагере — “один начальник со мной грубо обошелся, ну, допустил нетактичность (избил). Я ему потом сказал: извините, у меня 2 ночи, а вы все 4 хотите. Но потом он пытался это загладить и впоследствии очень, очень хорошо со мной обращался. Так что жаловаться мне не на что. Обращались со мной очень хорошо…”
Разноска приказов по лагерю. Приказ о нач<альнике> лагеря — расстрелять за издевательство над заключенными. “Я приказ несу, он уже расстрелян, а жена-то его еще в конторе нашей работает, ничего не знает… Ну, я ей приказа не положил — знаете, все-таки женщина”»[162].
Берггольц пишет о нем в 1944 году, возможно, зная, что его уже нет на свете.
В феврале 1942 года Глеб Дмитриевич Вержбицкий умер в блокадном Ленинграде от истощения и был похоронен на Смоленском кладбище.
В своих воспоминаниях Мелентьев писал:
«4 ноября. Сегодня подтвердилась весть о смерти в Ленинграде Глеба Вержбицкого и Бориса, его брата. Первый умер в феврале дома от голода — дистрофии. Второй — в марте в тюрьме. “Он был бодр, у него была энергия, были широкие научные замыслы, и он бы выжил, если бы не катастрофа, случившаяся с ним”. Так пишет мне его сестра.