нщины начинают говорить первыми, что превосходят мужчин, что их красота и прелесть дают им право говорить нам правду, не прикрашенную лестью и страхом, что им присущи откровенность и благородство чувств, порождающие бесстрашие, что они верят в справедливость, долженствующую руководствовать нами и нашими поступками? Нет ничего зловреднее вялости духа, мешающей отыскивать истинные причины того, что перед нами; она входит в привычку, и вот мы уже начинаем судить обо всем по внешнему виду, по первому впечатлению, так что нередко случайное отклонение от общего правила определяет наше мнение о целом. Наконец, мы с удивлением обнаруживаем у себя запутанные и противоречивые понятия и не знаем, чему приписать свои заблуждения; а ведь исправить эти ошибки было бы гораздо легче, если бы мы с самого начала следили за основательностью своих суждений.
11 января. Миттель Погобин.
Главная квартира в Иоганесбурге
Хорошая погода меня немного избаловала. Стоит появиться облачку или туману, и переход уж внушает мне страх; потому я так легко потерял терпение сегодня, когда, прибыв на квартиру генерала, услышал, что надо пройти еще полмили. Мороз крепчал, дул сильный пронизывающий ветер. Арапка, чья лень сводит на нет все ее моральные достоинства, расковалась. Я сделал в этот день уже 24 версты; полмили у поляков значит три, четыре, а то и пять верст, всякое значительное расстояние они называют милей, а все, что меньше семи верст, – полумилей. Все эти соображения побудили меня остаться обедать у генерала и просить Вадковского прислать за мной сани. Меня ожидал прекрасный обед, поездка в санях – следовательно, удобная, и я надеялся, что весь день будет очень приятным. Солнце уже давно зашло, мы пообедали, побеседовали кое о чем, и разговор уже угасал, когда я решил, что пора совсем его закончить и пуститься в путь. Вам приходилось, наверное, оказываться в таком положении. Сидишь вместе с человеком, которого часто встречаешь и с которым не знаешь, о чем говорить, и который не находит нужным стесняться с вами, так что, когда покончено с политикой и сплетнями, беседа прерывается и угасает сама собой. Четверть часа мучишься, отыскивая, что бы сказать, наконец, выжимаешь из себя какое-нибудь общее место, на которое не следует отклика, опять напрягаешь ум и, наконец, уходишь, чтобы не заснуть.
Когда я вышел от генерала, саней не было. Я справился по карте, да мне и сказали, что до деревни, куда я должен был добраться, только полторы версты, дорога идет прямо озером, добавили и другие утешительные и ободряющие объяснения, соответствующие случаю. Я сел на лошадь и, спустившись с горы, выехал на дорогу, которая, как я думал, приведет меня к месту ночлега. Две версты в полной темноте по очень скользкому озерному льду – это не шутка. Я почувствовал себя счастливым, увидав, наконец, противоположный берег. Прямо у берега начинался редкий лесок, я проехал по нему еще версту, не видя ни зги; лес становился все гуще, и, наконец, придя в отчаяние, я повернул назад и с большим трудом добрался опять до озера, решив возвратиться к генералу. Эти две версты показались мне двадцатью, отчаяние мое уже достигло предела, когда я вдруг вспомнил, что, судя по карте, следовало взять правее. Надежда вернулась: ведь моя деревня где-то на берегу озера, и счастливый случай, конечно, поможет мне достигнуть её. Я повернул голову вправо и увидел в лесном мраке слабый и дрожащий огонек; надежда моя укрепилась. Не пытаясь отыскивать дорогу, я ослабил поводья и предоставил Арапке выбор пути; она словно поняла мою мысль и, несмотря на лед, сразу пустилась рысью. Огонек мерцал у меня перед глазами. Он был так мал, что я ежеминутно боялся потерять его из виду, но не терял надежды и всеми мыслями, всеми чувствами стремился к нему. Арапка бежала прямо на огонь, но когда казалось, что мы уже у цели, чуть левее зажегся другой, словно отделившийся от первого. «Да это блуждающий огонек!» – воскликнул я, хотя некому было меня слышать. И действительно, он совсем исчез, и все мои надежды угасли.
В эти минуты я не стал упрекать судьбу, а занялся философскими размышлениями. Вот что такое счастье, подумал я. Создаёшь себе в воображении какой-то идеал, преклоняешься перед ним, стремишься к нему приблизиться, и вдруг ничтожный пустяк срывает покров, и перед нами встает жестокая действительность. Блуждающий огонек может служить эмблемой всей нашей жизни. Как далеко от осуществления то, что мы называем счастьем, в чем видим радость… Ведь только когда надежда украшает наши цели, они радуют нас, только иллюзия придает им очарование; разве не гоняется человек всю свою жизнь за блуждающими огнями, кои увлекают и притягивают его, сбивают с пути, а потом исчезают. Нас манят слава, богатство, почести, сотнями путей мы стремимся достичь их. Это желание гонит нас вперёд, подстегивает, ослепляет, и мы, как зачарованные, неустанно стремимся к цели. А когда цель достигнута, что нас ждет? – стыд унижений, несколько мгновений суетной радости и страшная мучительная пустота, заполняемая только тяжелыми воспоминаниями.
Наполеон стремился к славе. Убийства, несправедливые войны, угнетение – вот средства, коими он надеялся ее достичь. Наконец, он вошел в Москву гордым победителем, казалось, он поднялся выше всех, завоевал весь мир. Но я не завидую ему: что должен был он чувствовать в те минуты, когда оставался наедине со своей совестью или когда проезжал по полям, покрытым трупами тех, кто пали жертвой его честолюбия?
Львов несметно богат, он швыряет деньги направо и налево, любые его прихоти мгновенно исполняются, но счастлив ли он? Если даже ему удалось заглушить свою совесть, не мучит ли его ревность?
Чего стоят все блага этого мира без надежды, ее единственного украшения? Наслаждение – ведь это облако, которое ловил Ясон, погнавшийся за нимфой. Чего стоит величие без кратковременных и летучих наслаждений, которые оно нам дает; чего стоит счастье, если мы ищем его не в покое и чистой совести?.. Не более, чем блуждающий огонек, сбивающий странника с пути.
Но мой огонек оказался не таков; за этими размышлениями я незаметно проехал с полверсты, предметы стали приобретать более четкие очертания, – да это же огни бивака, это моя деревня. Я пустил лошадь вскачь. Арапка проголодалась, я мечтал об отдыхе, и мы прискакали на место, я – благословлять провидение и радоваться чистой, уютной комнате, а она – хрустеть охапкой сена и, может быть, тоже по-своему благодарить провидение, ибо кто решится утверждать, что животные не обладают разумным инстинктом.
13 января. Деревня Цадель
Сегодня наш батальон разбросали по разным деревням, я проехал 28 верст в санях и прибыл сюда еще засветло, так что можно было рисовать. Я уже давно задумал этот рисунок.
Каждому хочется своего. Какой-нибудь глупец, перебирая наброски, возмутится, не найдя в них изображения крестьян, портретов, пейзажей. «Как же не сохранить воспоминаний о чужих краях?» – скажет он. «Но леса и озера везде одни и те же, – отвечу я, – потерпите немного; вот уже двое суток, как мы стоим в лесу и не уйдем отсюда до завтра; тут ничего нет, кроме замерзших озер, просек да варварских вырубок. Подождите немного, пока я не ознакомлюсь получше с местностью, будут вам тогда и виды, и описания».
Вступив в Пруссию, я увидел крестьян таких, как на этом рисунке. С тех пор я больше не встречал их. Так дело обстоит везде. Граница украшена селениями, представляющими обычаи и нравы страны в чистом виде, а немного подале в деревнях население уже смешанное, и только в городах снова обнаруживаешь характер нации. Здесь в деревне говорят почти всюду по-польски, костюмы и нравы смешанные, и чисто немецких селений мы пока не встречали.
14 января. Переход в 25 верст.
Квартира в Колбицене
15 января. Переход в 30 верст до Рацович, Главная квартира в Вилленберге.
16 января
Я всё ещё в дурном настроении. Вчера нам оставалось пройти только две мили до Вилленберга, но Посников, не ознакомившись как следует с картой, плохо выбрал место сбора. Мы сделали несколько лишних вёрст, места отдыха были назначены неудобно, так что одни батальоны вошли в Вилленберг совершенно измученными, проделав более 20 верст без отдыха, а другие имели по три привала.
Во всех городах государя приветствуют возгласами радости. В Иоганесбурге, где он пробыл три дня, вывесили транспаранты, гвардия была в парадной форме, музыка играла, не переставая, и пруссаки страшно гордились своими выдумками и сюрпризами, воображая, что государь от них в восхищении. Даже самые маленькие деревушки украшены хвоей, так что мы нисколько не удивились ни очень изящной триумфальной арке, ни заполнившим улицы пруссакам, которые вышли нам навстречу, ни их офицерам, стоявшим под знаменем и отдававшим честь всем русским офицерам, проходившим мимо. Больше я ничего не увидел, так как махальный сообщил, что до нашей деревни еще 10 верст. Было уже около пяти часов. Ноги у меня промокли, я был слишком тепло одет, чтобы идти пешком, и слишком устал, чтобы медленно ехать вслед за полком; я дал лошади шпоры и проскакал за полчаса шесть верст до деревни, где стал Преображенский полк. Терпение моё давно истощилось, а тут ему совсем пришел конец. Махальных нигде не было, никто не знал дороги, и мне пришлось скакать дальше почти наугад, руководствуясь лишь жестом какого-то солдата, ткнувшего пальцем в сторону, куда направился обоз третьего батальона, и словами какого-то крестьянина, что через полмили будет ещё деревня. Поверите ли, я не очень устал, проехав сорок верст, последние же четыре показались мне двадцатью. Куда ехать, я не знал. Уже совсем стемнело, поднялся сильный ветер, и дорогу заволокло туманом; там, где я ожидал увидеть селение, показалось что-то вроде рощицы. Я решился ехать прямо по дороге до первой деревни, какая попадется, там переночевать, а наутро продолжать путь. Наконец, в этом лесу показался огонёк, я пустился к нему вскачь. По мере того как я приближался, всё отчетливее различались предметы; вскоре я был в своей деревне и в своей постели. Недавно я пожаловался, что слишком быстро утешаюсь; сегодня мне никак не удается утешиться, как я ни убеждаю себя, дурное настроение не проходит; вот доказательство того, что человек никогда не бывает доволен.