18 марта
Два портрета
Кашкаров получил такое же образование, как все, кроме тех, чьи родители настолько разумны, что более стремятся развить у своих детей вкус к учению, чем обучить их кое-чему. Ибо какая разница – немного больше или немного меньше человек выучил, если, едва освободившись, он спешит все позабыть и никогда больше не станет утруждать себя науками. Он вырос в деревне, учителей у него было довольно, но друзей не было, и родители недостаточно укрепили его нравственность. Получив свободу действий, он очень рано увлекся игрой. Ах, я извинил бы его, если бы он был игроком по натуре. Страсть – совсем не то, что порок. Тот, кто умеет победить страсть, тем больше заслуживает уважение, чем труднее ему было бороться. Добродетельный человек может иметь страсти, такого я назову своим другом, но никогда моим другом не будет человек порочный.
Клеонт ведет игру из расчета. Я не подозреваю его в нечестности, но он вынужден проводить всю жизнь в расчетах. Он знает тех, против кого играет, не жалеет дураков, заранее обдумывает свой день и, не упуская ни одной удачной минуты, действуя с величайшим тщанием, сумел приобрести гораздо больший доход, чем дают его земли. Но я не завидую его жизни.
Он чрезвычайно услужлив, любезен, добродушен, хорошо говорит, но все его поступки отмечены двоедушием, неизбежным для тех, кто составляет игрой свое состояние; это двоедушие все время меня отталкивало. Оно лишало его беседу искренности, его уверения в дружбе – приятности, его манеру держаться – естественной живости и свободы и накладывало на все печать фальши. Что касается меня (ведь я должен, подавив самолюбие, изобразить для вас какие-то свои черты), что касается меня, я обожаю искренность и верность, на мой взгляд, это мои основные качества. Все, что относится к чести и честности, для меня дорого; могу утверждать, не краснея, что в этом отношении мне нечем будет себя никогда упрекнуть.
Я еще слишком молод и могу хранить верность лишь в пределах, допускаемых светом. Но, по крайней мере, я могу искать дружбы с теми, кого не возмутит моя откровенность, кому я сумею прямо говорить правду, не боясь обидеть.
У меня есть друг, он упрекает меня в некоторой слабости, я порицаю в нем некоторую страсть, но мы не знаем друг за другом пороков. Вот почему, беседуя с Кашкаровым, я всегда испытывал неловкость, усиливаемую его неискренностью.
К тому же я умею искать истинное счастье только среди тех, кто меня окружает. Мои родные, мои друзья – вот круг, в коем я могу быть счастливым, и если я когда-либо испытывал радость, это было, когда я делился с ними своими огорчениями и удовольствиями. А в разговорах с Кашкаровым мне приходилось притворяться и сдерживаться или же впоследствии упрекать себя за излишнюю откровенность, когда я слишком увлекался. В наших беседах не было места наукам… Искусства его не трогали… А меня не интересовали денежные расчеты; вот почему я не теряю в нем друга и не жалею о том, что мы расстались.
Я изобразил лишь некоторые черты; следовало бы добавить еще очень многое к моему портрету, нарисовать который мне труднее. Может быть, другие это сделают лучше, чем я, ведь зеркало, в которое человек смотрится, льстит ему больше, чем глаза его близких.
Я уже задумал эту главу, значит, следовало ее написать; между тем в ту минуту, когда я надписывал ее название, мне в голову пришла новая тема. Я на этот раз не поддался своему обычному непостоянству; но теперь справедливо будет, если я перейду к изложению мыслей, которые занимали меня в течение нескольких вечеров. Когда Гурко был здесь, мы каждый вечер находили увлекавшую нас тему разговора. Искусство, науки, петербургское общество, прошлогодняя кампания, мир, война – все эти темы заполняли часы, которые иначе пришлось бы провести в молчании, сидя друг против друга со сложенными руками, потому что и брат Гурко[161], и Кашкаров – оба неразговорчивы.
Как-то вечером мы стали разговаривать о воспитании; эта тема занимала нас целых два дня, и я хочу изложить здесь наши споры, разумеется, со своей точки зрения, потому что для краткости я напишу только о том, что сам говорил. К тому же ведь мне следует заботиться об исправлении собственных ошибок, следовательно, я должен изложить для вас свой образ мыслей.
Гурко отрицал необходимость математики и считал, что нужно отодвинуть как можно дальше начало серьезных занятий его сына; он наметил такой план его образования, в котором эти занятия следовало начать не ранее, чем его сын достигает совершенного разума.
Русские офицеры 1812 года.
Гравюра. XIX век
– Но вы должны признать, – сказал я ему, – что талант рождается с человеком и развивается только посредством образования. Ведь вы сможете быть наставником своего сына, пока ему не исполнится 20 лет. Ведь главное в образовании – развить вкус к учению, и, только достигнув этого возраста, человек может начать заниматься науками по-настоящему. До 20 лет приобретают лишь элементарные познания.
Вы сами были молоды и знаете, насколько важно для молодого человека приобрести собственный опыт, как важно ему по собственной охоте посвятить года два учению. Но если ваш сын не изучит математики, сумеет ли он рассуждать достаточно логично, чтобы выбрать и определить свои занятия? И кто будет отвечать за него?
Дайте ему хорошее, но обычное образование, и в возрасте 20 лет пустите его в общество. Если у него есть талант к чему-нибудь, он будет продолжать свои занятия. Раз он будет владеть основами наук, имея о них справедливое, хотя и краткое понятие, он сумеет выбирать по своему вкусу, может быть, займется несколькими науками, а в конце концов изберет ту, что больше всего подходит к его положению; тогда он сумеет быть полезным, а вам не придется ломать голову над тем, какое образование ему дать, рискуя к тому же ошибиться.
Если ваш сын рожден для светской жизни, а не для того, чтобы приносить пользу отечеству, то всё-таки в 20 лет он будет достаточно образован, чтобы обо всем говорить и все понимать; а если он позже почувствует потребность заниматься историей или литературой, то сумеет приняться за них с новой охотой; если же, к несчастью, он останется всего лишь светским человеком, то, по крайней мере, будет себя хорошо чувствовать в обществе, потому что там и нужно знать всего понемножку.
Но при вашем плане воспитания вы напрасно замедлите развитие способностей вашего сына, если они у него есть. За два года праздности, в то самое время, когда определяется судьба человека, он забудет то, чему научился, и впоследствии ему потребуется много мужества и времени, чтобы вернуться к основам математики, причем он может совсем потерять вкус к занятиям.
При вашем плане ваш сын, если у него не будет отменных дарований, не сумеет даже блистать в свете. Большинство наук останутся для него неизвестными, и он не выйдет с честью ни из одного разговора.
Я убежден, что вы сумеете уберечь своего сына от испорченности; сейчас мы говорим не о морали, нас интересует только образование; но ведь нельзя насильно сдерживать потребность свободы, которая появляется у человека в 20 лет. Если вы будете принуждать его, вы его потеряете; если вы предоставите его самому себе и станете для него другом, то сумеете влиять на него, как захотите, и его покорность будет тем больше, чем меньше будет в вас деспотизма.
Поэтому необходимо, прежде чем он достигнет 20 лет, дать ему как можно полное образование, особенно в отношении тех наук, кои требуют длительного и серьезного изучения, оставив то, что требует рассудительности и логики, на тот возраст, когда он сам сумеет чувствовать наслаждение от этих занятий. Но чтобы доставить ему это удовольствие, надо учить его в детстве математике.
Гурко спорил со мной; возражая ему, я приводил в пример себя самого; ведь я на своем опыте понял, что математика необходима для человека, посвятившего себя пользе отечества, который среди тягостей военной жизни вынужден искать отдыха, не зависящего ни от обстоятельств, ни от общества.
Замечания
Что до истории и географии, вы навряд ли станете обучать вашего сына этим наукам, прежде чем он сумеет заниматься подробностями статистики или понимать всю важность истории. Вы не должны забывать, что всё, изучаемое в юности, – не более, чем канва, чрезвычайно полезная для памяти, и что в юном возрасте эти области знаний еще нельзя рассматривать как науки. Ведь после того, как канва приобретена, простое чтение даёт больше знаний, чем 20 уроков. По мере того как читаешь, факты укладываются в соответствующие клеточки и запечатлеваются навсегда.
Хотя эти две области знаний исследуют жизнь не менее серьёзно, чем другие глубокие науки, они в то же время дают отдых, и заниматься ими можно сколько угодно, так как они полезны во всяком возрасте. Если ваш сын станет читать подробную историю какой-нибудь страны, не ознакомившись предварительно с краткой хронологической таблицей, то имена, даты, даже события перепутаются у него в памяти, и чтение будет совершенно бесполезным (хорошо ещё, если не вызывающим отвращение) трудом, ибо, зная не больше, чем сообщают ребенку в школе, он будет вынужден отвлекаться от соображений и рассуждений для заучивания необходимых сведений.
К этим трем страницам следовало бы присоединить еще 30 страниц комментариев, если бы я хотел высказать все, что думаю по этому поводу, но приходится вернуться к обычному припеву: уже 11 часов, свеча догорела, и я записал главное – ту канву, которая покажет впоследствии, ошибался ли я или был прав. Такова слабость человеческая: хочется сохранить свой образ мыслей.
19 марта
Говорун
Уже два дня идет дождь, я не выхожу гулять, но только сегодня я почувствовал скуку, тогда как другие на моем месте сочли бы себя счастливыми.
Ж.[162] получил хорошее воспитание, он не лишен склонности к наукам, но воспитанный, к несчастью, слишком слабой матерью, он слишком рано привык делать, что ему угодно, и стал немного педантом и говоруном.