- Я пытался отправиться следом за ним, - сказал Фергюсон. - И в восемнадцатом году сумел завербоваться, хотя еще мальчишкой был. Но на ту войну так и не попал. Оно и к лучшему, мать без меня на ранчо обойтись не могла. Почти десять лет мы еле сводили концы с концами, а потом на нашей земле нашли нефть и газ. Только не думайте, будто это было Эльдорадо. Ничего подобного. Во всяком случае, на первых порах. Но все-таки денег оказалось достаточно, чтобы я мог поступить в колледж. А вот когда я получил диплом в Эдмонтоне, денег у нас уже было столько, что мы не знали, что с ними делать. Тогда мать решила, что мне надо получить специальное образование, и почти против моей воли послала меня в Гарвардскую коммерческую школу. Учился я там кое-как. Во-первых, тревожился за мать: последнее время со здоровьем у нее было неважно, сказывались годы нужды. А во-вторых, увлекся девушкой, про которую вам рассказывал… которую предал. Признаваться в подобном тяжело. Мне даже теперь как-то трудно осознать, что речь идет обо мне. Видите ли, я впервые попал в Штаты. Все, что происходило южнее нашей южной границы, мне представлялось нереальным, точно жизнь на Марсе. Настоящая моя жизнь была дома, в Альберте, где мать медленно умирала и диктовала сиделке письма ко мне с наставлениями, как я должен себя вести. А вел я себя, как выяснилось, очень скверно. Мне было под тридцать, но у меня никогда еще не было своей девушки. В физическом смысле. Очень скоро я понял, что могу сделать эту девушку моей, если захочу. Денег у меня было хоть отбавляй, а она жила в полной нищете. Вся семья ютилась в тесной квартире где-то в трущобах Южного Бостона.
- Как вы с ней познакомились?
- Она была продавщицей у Файлина. Я зашел туда купить подарок матери. Она так искренне старалась мне помочь! С этого и началось. Я неделю собирался с духом, чтобы её поцеловать. И в ту же ночь она мне отдалась. Я отвез её в гостиницу за Сколли-сквер. Мне не следовало так поступать. Она не была проституткой, она хотела выйти за меня замуж. Когда мы остались вдвоем в убогом гостиничном номере, я понял, что использую её как вещь.
Бросил на кровать…
Его голос вдруг стал высоким - ломающийся голос подростка, скрывающегося под маской старика. Разговор был странный и становился все более странным. Так в моей практике бывало и раньше. Напряжение перед судебным разбирательством, реакция после ареста высвобождают заглохшие ключи былых эмоций, обнаруживают неведомые трещины, уходящие глубоко в прошлое.
- Весь этот год она нейдет у меня из головы, - сказал Фергюсон. - Я все время думал о ней с тех пор, как вновь познакомился с Холли.
- Вновь?
- Я не в том смысле. Просто Холли напомнила мне о ней, по-всякому напомнила. Я поверил, что мне дается второй шанс - второй шанс обрести счастье. А ведь я и первого не заслуживал.
- Как, собственно, вы поступили с той девушкой?
Он ответил не прямо. Взгляд его был обращен внутрь, устремлен в прошлое, точно его глаза следили за каким-то движением под водой - то ли утопленницы, то ли ныряльщицы, то ли чудовищного нечто, слитого из обеих. И пока он говорил, между нами, как невесомые нити паутины, медленно возникала правда или что-то очень близкое к правде.
- Мать умерла в ту зиму, и я должен был поехать домой на похороны. Я никогда не забуду её лица, когда она прощалась со мной на вокзале в Бостоне. На третьем месяце беременности, незамужняя, все еще вынужденная стоять за прилавком, но вся светящаяся надеждой. Она съела десяток устриц - полезно для ребенка, и, пока я буду в отъезде, мне совсем-совсем не надо о ней беспокоиться. Я обещал ей вернуться, как только приведу дела в порядок, а тогда мы поженимся. И она мне верила. Возможно, я тоже верил. Окончательно я понял, что не вернусь, только в тот день, когда похоронил мать. Середина февраля. Мороз. Могильщикам пришлось пустить в ход паяльные лампы и кирки, чтобы проломить ледяную корку. Озеро за кладбищем выглядело просто снежной равниной. А над ним гулял ветер из-за Полярного круга. Комья мерзлой земли прикрыли искусственной зеленой травой, как тогда было принято, - прямоугольный холмик жуткой поддельной зелени посреди плоской белой прерии, а по горизонту - деревянные нефтяные вышки.
Я даже подумать не мог, чтобы вернуться в Бостон и жениться на ней. Мне стоило вспомнить её лицо, как на меня накатывала черная тоска. И я, как уже сказал вам вчера вечером, передал ей через одного бостонского адвоката тысячу долларов.
- Все-таки вы могли бы съездить сами.
- Я знаю. Двадцать пять лет это у меня на совести.
- А ребенок вас нисколько не интересовал?
- Я буду честен. Мной владел только страх, что она меня отыщет и сядет у моего порога с ребенком на руках. Или подаст на меня в суд. Поймите же, я был богат и намеревался стать еще богаче. А она была девушкой из бостонских трущоб, которая грамотно двух слов связать не могла. Я боялся, что она встанет мне поперек дороги.
- Дороги куда?
Он даже не попытался ответить. Впрочем, вопрос был чисто риторическим. Я лежал на больничной кровати и прикидывал, какой груз сможет выдержать его совесть. Мне было его жаль, но способа, как избежать необходимости сказать ему о моих подозрениях, я не видел. Возможно, правда, не узнанная и не признанная, уже точила его изнутри, точно нравственный стронций.
- Почему вы женились на Холли? - сказал я.
- Я же объяснил вам почему. Когда я увидел её на экране, а потом познакомился с ней, она была как вернувшаяся ко мне моя юность, как вторая весна. - Он смолк и покачал головой. - Говорю, как романтичный дурак.
- Мне кажется, вы искали невозможного. Но хуже всего то, что, возжелав невозможного, очень часто его получаешь. Вы женились на Холли, потому что она похожа на девушку, с которой вы были знакомы в Бостоне двадцать пять лет тому назад. Вас это сходство ни разу не заставило задуматься?
- Не понимаю.
- Как звали ту девушку?
- Маллой, Кэтлин Маллой. Я называл её Кэти.
- Холли никогда не говорила с вами о своей матери?
- Нет. - Он встал и подошел к кровати. Шел он медленно, опустив глаза, следя за каждым своим шагом. - А что за женщина её мать? Вы упомянули, что вчера разговаривали с ней.
- По-своему хорошая и еще красивая. Глядя на нее, легко представить, как будет выглядеть ваша жена через двадцать пять лет. Её зовут Кэт Дотери, как я уже сказал. Девичьей её фамилии я не знаю, но могу догадаться. Выросла она в Бостоне и сказала мне, что Хильда её старшая дочь. А из некоторых её фраз следовало, что Хильда незаконнорожденная.
Фергюсон навис надо мной, как человек, летящий в пропасть на длинной веревке. Но вот он достиг нижней точки, и голова его дернулась вверх.
Он машинально отошел к окну и встал ко мне спиной, держа её напряженно и прямо. Моя палата находилась на четвертом этаже, и я мог только надеяться, что он не думает о том, чтобы броситься вниз по-настоящему. И тут его как ударило.
Он испустил кашляющий мучительный стон.
Я сел и спустил ноги с кровати, готовясь броситься к нему, если он попробует открыть окно. Но он неуклюже побежал в ванную, и я услышал, как его там вытошнило.
Я встал, начал одеваться и был уже наполовину одет, когда Фергюсон вернулся. Он выглядел как человек, перенесший тяжелейший кризис, нервный приступ, почти смертельную болезнь. Глаза в глубоких глазницах лихорадочно блестели, но не надеждой. Губы отливали стальной синевой.
- Что вы делаете?
- Мне необходимо поговорить с вашей женой. Отвезите меня к ней, хорошо?
- Отвезу, раз этого не миновать. Простите меня. Я немного не в себе.
Он помог мне надеть рубашку и пиджак, а потом завязал шнурки на ботинках. И, еще стоя на коленях, произнес с мольбой:
- Вы ей не скажете? Нет? То, что сейчас сказали мне.
- Нет.
- Это свело бы её с ума.
Может быть, уже свело…
29
Она сидела в шезлонге у окна на фоне неба и моря. Море плясало и сверкало под ветром. На горизонте неподвижными лунами висели спинакеры.
Она выглядела юной варварской царицей. Замотанный тюрбаном, скрепленный драгоценными булавками шарф скрывал опаленные огнем волосы. Темные очки в оправе из драгоценных камней прятали её глаза. Живот и ноги были укутаны шелковым халатом.
- Я думала, ты никогда не вернешься, - сказала она Фергюсону. - Кто твой друг?
- Мистер Гуннарсон, Холли. Он вытащил тебя из огня.
- Очень рада познакомиться с вами, мистер Гуннарсон.
Она протянула мне руку почти царственным жестом и не опускала, пока я её не пожал. Рука была вялой и холодной. Её лицо, там, где его не маскировали очки и тюрбан, было лунно-бледным. Губы, когда она говорила, почти не шевелились.
- Я с нетерпением ждала возможности лично поблагодарить вас за все, что вы сделали. Вы и правда меня пылающую вырвали из ада. Как в поэме на пластинке, которую мне купил муж. Т. С. Элиота. Я про такого не слышала. Но поэма - закачаешься.
Если не считать заключительных фраз, эта маленькая речь производила впечатление отрепетированной. Отсутствие какого-либо выражения на её лице и в голосе создавало эффект чревовещания. Вся сцена отдавала театром.
Будь у меня больше сил, я бы некоторое время ей подыгрывал. Но мои колени подгибались от слабости, и сомнений, и гнева.
- Мы же познакомились раньше, миссис Фергюсон.
- Конечно, выходит так. Только я не помню, и все тут. Из-за наркотиков. Паршивые подон… подлецы кололи мне наркотики.
- Вы не помните, как стреляли в меня?
В наступившей долгой тишине я слышал шуршание волн, точно вздохи под окнами. Она вздернула подбородок в сторону Фергюсона, осторожно, чтобы не нарушить красоты своей позы.
- О чем он говорит, Йен?
- Мистер Гуннарсон утверждает, что ты стреляла в него вчера вечером. - Он не спускал с нее глаз, как фотограф, готовый нажать на кнопку и запечатлеть неумолимую истину. - В него действительно стреляли.
- Только не я, Господи Боже ты мой! С чего бы я стала стрелять в человека, который старал