И многие чувствовали, что именно этот период, начала века, в самом истоке великих свершений даёт державе двух континентов надежды на вдохновение и спасение России. Пока гибельность тенденций ещё не закостенела».
Олег прошёлся по комнате и остановился, закрыв глаза и потирая ладонью левой руки лоб. Было такое ощущение, что он устал и поэтому что-то забыл да вот теперь припоминает. За окнами шёл мелкий снег. Под этим лёгким снегопадом неторопливо ходила косуля, кокетливо и простодушно выступая точёными и высокими ногами с изящными и лёгкими копытцами. А я смотрел то на Олега, то на его Наташу, перекладывающую листы, то на косулю.
4
— Нет, я ничего не забыл, — сказал Олег, чувствуя на себе мой вопросительный взгляд. — Я всю рукопись помню наизусть. Я могу начать её читать с любого места. Но, когда я думаю об этой эпохе, мне порою хочется плакать: никто не знает, каких блестящих людей, каких великолепных государственных деятелей у нас тогда сломали и сгноили. Взять хотя бы того же Кутузова, этого разностороннейшего человека, блестящего офицера, выдающегося дипломата, умницу, красавца, которым и при его одноглазости восхищались женщины обеих столиц и который, не достигнув семидесяти лет, стал развалиной, стал запуганным и постыдно изворотливым лакеем при дворе. Именно двор проэксплуатировал и растлил все его столь блестящие данные настолько, что теперь каждый болтун вокруг претенциозного стола с картошкой «в мундире» и с бутылкой насквозь ядовитой по неочищенности советской водки холопов может злословить и злорадствовать. Нужно плакать, говоря об этом фельдмаршале, как и о Николае Раевском-старшем. Итак, — Олег откинул решительным жестом волосы со лба, громко и молодо вздохнул и вновь зашагал по широким половицам житницы, — неизгладимое впечатление на юного Николая Раевского произвели последние часы пребывания в Киеве, в этом отце всех русских городов. Многоопытный и умный Потёмкин не зря ему предписал там подзарядиться порохом духовной русской истории.
Молодой офицер в сопровождении седого игумена завершали тогда своё путешествие по ходам подземным святой горы над седовласым, подобно игумену, Днепром и уже уходили подземным путём мимо Прохора Лебедника, прозванного так за своё пристрастие именно к этой травке, к которой простой люд прибегал обыкновенно в голодную годину. Преподобный Прохор пек горький грубый хлеб из этой лебеды, живя во времена княжеских междоусобиц, половецких набегов, а князь Святополк Изяславович так обирал народ, что его губительные жадность и жестокость вкупе с малодушием были для киевлян горше половецкого набега. Монахов Святослав презирал и бесовски ненавидел. Стоял, как всегда при таких правлениях, голод, и Прохор принялся раздавать свой горький хлеб людям. О чудо! При таком раздаянии хлеб становился медово-сладким. Если же у монаха хлеб его крали, то он становился горьким же. Великий князь прибег даже тогда к некоему испытанию: он послал одну буханку попросить у преподобного, а другую украсть. Украденная оказалась горькой. Великий князь, как это часто бывало на Руси, обложил крутым налогом соль. Святой Прохор стал тогда превращать своей молитвой в соль золу и раздавать её народу. Доносчики, которые у нас никогда не переводились, донесли князю, что у монахов много соли. Тот послал эту соль забрать. Но забранная соль превратилась в золу. Золу выбросили вон, и она опять стала солью. Этими чудесами своими, всем образом жития своего, — рассказывал тихо и неторопливо игумен, — преподобный Прохор образумил жестокого и хищного князя, тот стал чтить монахов. А уже позднее, будучи в походе, он получил известие о кончине подвижника, оставил войско, чтобы участвовать в похоронах. С тех пор некогда самонадеянный князь не начинал ни одного важного дела, не помолившись у гроба преподобного, и по этой-то причине конец его княжения был мирным, а Киев-град процветающим сделался.
Находясь там в священных подземельях, истока земли своей, молодой офицер Николай Раевский уносился мыслями в таинственные времена первых подвижников христианства, времена ладана, свечей, молитв, беззлобия великих смиренников. У них черпали высоту и подвижническую духовность не только князья, но и купцы, строители, воины, землепашцы, что и было тогда высокоценным залогом их гражданского подвижничества. Игумен, выходя из пещер, сказал молодому воину: «Много великих подвижников процвело здесь в пещерах, которые из вертепа варяжского сделались мысленным небом стольких земных Ангелов и превратили разрозненных до того горделивых славянских воителей в подвижников Божиих, готовых служить земле русской и народу своему, вышли из-под суровых прихотей варягов и создали державу величайшую на всём тогдашнем видимом мире среди других, паче даже державы Карла Великого. Отсюда пролилось благословение горы Афонской по всей Руси. Долго созревало в ней спасительное семя, посеянное ещё Апостолом Андреем Первозванным на горах здешних. Такая чрезвычайная благодать дана была отсюда России Господом, вот охранителем сей благодати отныне и ты становишься на священном юге земли нашей».
При выходе из пещер игумен зачерпнул святой воды в медный крест Марка Пещерника, вкусил сам и дал вкусить юному офицеру, обрызгав его затем с креста остатками серебристых капель воды благословительной. Какая-то лёгкость и возвышенность вошла тогда в Николая Раевского, которая всю жизнь затем в самые особые моменты жизни его давала себя знать укрепительной и успокоительною силою.
Николай Раевский вышел из пещер, из полумрака свечей и подземных молитвословий, и очутились они перед церковью Воздвижения Честнаго Животворящего Креста. Шла литургия. Церковь была полна молящихся, и оттуда, из благоговейной святости храма, слышались возвышенные слова херувимской песни, стройно и по-ангельски воздушно поднимавшейся под своды: «...всякое ныне, ныне житейское отложим попечение...» Преодолевши в благоговении не спеша некоторое расстояние через монастырский двор, поднялись под крытую галерею между Ближними и Дальними пещерами. Галерея, тихая и как-то умиротворяющая, как мост над глубоким оврагом, соединяла Ближние и Дальние пещеры. Вся эта высящаяся как бы в небо галерея была наполнена паломниками, самым простым и разнообразным народом. Всё было здесь усеяно нищими всякого возраста, состояния и пола. Одни здесь простирали руки, прося подаяния молча, другие что-то выкрикивали, третьи протягивали свои уродства напоказ, обнажая их. Но совсем особое впечатление производили слепые. Они как бы напоминали тех, кого в своё время пребывания на земле исцелил Христос. Они напоминали тех, кого он теперь исцеляет невидимо. Они не просят милостыню. Они просто сидят, сидят и читают вслух и про себя Псалтырь, кто акафист, кто канон. Сморщенные обмётанные губы, запавшие морщинистые веки, затянутые мглою зрачки. Но какое терпение, какое смирение и какая надежда! «Вот нам надобно учиться у кого, — сказал игумен одним движением тоже глубоко запавших, но зорко зрящих глаз, указав на эту братию, — они полны такой надежды, такой веры, без которой все они давно бы уже погибли. А они сидят здесь не ради одного лишь подаяния. Они живут, ходят, сидят и молятся Христа ради. И Христа ради мы всею жизнию своею здешнею должны молиться за них, а вы оборонять и защищать этот люд простой наш подвижнический от всякого ворога духовного и телесного. — На мгновение задумался игумен и продолжал: — А сколько здесь воинов! Сколько здесь солдат и высшего звания, покалеченных супостатом на всех пространствах наших границ от севера и юга, собравшихся здесь под покров Богородицы. Вот они, эти истинные наши отцы и матери и дети наши, которые ждут от Господа и от нас, его верных рабов, защиты и покровительства. Они более всех нуждаются и будут всю вашу жизнь нуждаться в вашей помощи и защите».
5
«Служба началась с использования офицера Николая Раевского рядовым казаком в казачьих разъездах и разведках, в дозорах. Раевский с увлечением и с особой, одному ему свойственной, благоразумной пылкостью принялся осваивать одно из самых трудных и самых опасных человеческих ремёсел — ремесло войны. Молодой офицер навсегда запомнил устное наставление Потёмкина: «Во-первых, старайся испытать, не трус ли ты; если нет, то укрепляй врождённую смелость частым обхождением с неприятелем». Искать особенно неприятеля здесь не приходилось, был он всюду. И скоро Николай Раевский понял, что есть чему поучиться не только у прирождённых воинов казаков, с рождения, казалось бы, обученных всему, что необходимо для всякой мелочи. Но есть чему учиться и у давних, не менее опытных и отчаянно смелых турок, у наблюдательных, терпеливых и находчивых, блестяще владеющих оружием, прямо-таки влюблённых в него татар.
И тут началась турецко-русская война. Войну объявила Турция, подогреваемая Англией, Францией и Пруссией. Королям, царям и политикам не жаль, как правило, солдат ни чужих, ни своих. Они готовы воевать по любому поводу, а повод найти в международных отношениях менее чем плёвое дело. Состояла в союзе с Россией Австрия, которая уже не первое столетие отбивалась от янычар по всем границам юга своей державы. Турки предъявили русским ультиматум: вернуть Крым, недавно с великим дипломатическим искусством Кутузова присоединённый к России, признать Грузию владением вассальным султана и предоставлять под осмотр торговые русские корабли, проходящие через проливы из Чёрного моря в Средиземное. Россия отвергла этот ультиматум, и Стамбул объявил Петербургу войну.
Турки двинули против России двести тысяч хорошо вооружённых солдат и большой флот, намереваясь овладеть Кинбурном, Херсоном, Крымом и, опираясь на мусульманские народы Северного Кавказа, оттеснить русских как можно севернее. Россия противопоставила две армии: екатеринославскую генерал-фельдмаршала Потёмкина численностью около восьмидесяти тысяч и малороссийскую генерал-фельдмаршала Румянцева, около сорока тысяч солдат. Первая должна была взять Очаков, а Вторая располагалась в Подолии. Для поддержки Первой армии выдвигался Черноморский флот под командованием контр-адмирала Войновича. Вот в Первой армии получил боевое крещение гвардии поручик Николай Раевский со знаменитым с тех пор повелением Потёмкина «употреблять (его) в службу как простого казака, а потом уже по чину поручика гвардии». Потёмкин, много опыта получивший на юге России тогдашней, вообще любил казаков за их боевой нрав, смекалку, влюблённость в воинское искусство, великолепное развитие всех