лая в числе восьмидесяти четырёх тысяч человек с четырьмястами орудиями (это в двадцать два раза больше, чем у Раевского при Бородине) расположились в две линии с резервом. Количество солдат Барклая превосходило число солдат Раевского на Курганной высоте в десять раз. Таким образом император Александр с помощью проявившего гражданское мужество генерала Толя, в отличие от Кутузова, спас войска союзные и свои от разгрома и решил судьбу Европы образом, прямо противоположным тому, который продемонстрировал Кутузов под Аустерлицем и под Москвой. Во второй линии стоял Николай Николаевич Раевский, за центром первой линии с первой бригадой третьей кирасирской дивизии и гренадерским корпусом. Именно эти войска решили судьбу Наполеона. Здесь же под началом цесаревича Константина Павловича стояла пехота Милорадовича с гвардейским пехотным корпусом Ермолова...
— Ермолова, — подчеркнул субъект.
— Так Толь, генерал из старинного эстляндского рода, переселившегося из Голландии в XV веке, участник Швейцарского похода Суворова, воевавший с турками, умело сражавшийся под Смоленском и Бородином и с декабря 1812 года генерал-квартирмейстер главного штаба Александра Первого, совершил то, что не решился сделать ни однажды за свои схватки многоопытный в царедворстве боевой выходец из древнего русского рода. Сражение шло на огромном пространстве и с переменным успехом. Почувствовав переломность момента, Александр Первый приказал лёгкой кавалерии идти на Греберн, а кирасирам Дуки и гренадерам Раевского — к Ауэнгейму, наиболее опасным участкам, где должны были развернуться решающие события. Там они и развернулись.
— Там, — подтвердил субъект.
— В полдень около двух часов французская кавалерия начала строиться в две линии для генеральной атаки. Это происходило к востоку от Вахау. Гвардейская кавалерия императора стояла здесь в резерве. Возглавить атаку Наполеон поручил неутомимому и отважному любимцу своему и мужу сестры его Каролины, сыну трактирщика, маршалу Франции, герцогу Бергскому и Клевскому, королю Неаполитанскому, истребителю роялистов в октябре 1795 года, герою Итальянского похода, герою похода в Египет, во главе гренадеров с ружьями наперевес разогнавшему Совет пятисот 18 брюмера 1799 года, командовавшему кавалерией в России и остатками Великой армии после бегства Наполеона. В этот полдень 16 октября оставалось два года без трёх дней до того, когда он с небольшим отрядом верных солдат будет схвачен в Калабрии близ Пиццы и расстрелян.
Быть может, в эти мгновения здесь, на равнине, которая знавала поступь железную когорт Рима и неисчислимых толп волосатых гуннов, решалась судьба одной из величайших империй в истории человечества. И, как все империи всех веков, обречённые в самом своём зачатии, она клонилась к позорной катастрофе.
У Мюрата корпус генерала Бордесуль, корпус генерала Мильго, шестьдесят орудий генерала Друо к тем, что уже ведут сражение... Команда звонко пронеслась, и десять тысяч конницы, сначала рысью, потом — ускоряя аллюр, пошли с Мюратом во главе! Это было время, когда генералы и маршалы и даже некоторые генералиссимусы не считали для себя зазорным идти во главе солдат своих на смерть. И сам же Мюрат накрывает батарею из тридцати орудий принца Вюртембергского, он сметает её. И Кременчугский полк сметён и вместе с командиром пленён. Но знамя полка спасает раненый поручик, передав его прусскому кавалеристу. А небо над сражением тяжелеет, страшные, тяжкие тучи надвигаются с севера.
— С севера, — подтвердил субъект.
— Разогнав прикрытие батареи, французы рубят прислугу, упряжь, лошадей, бросаются к плотине у Госсы и прорывают линию второго пехотного корпуса. Русская дивизия и прусская бригада торопливо строятся в каре. Гвардейский кирасирский полк бросается на батарею графа Аракчеева, латники захватывают орудия и готовятся увозить их... Французы яростно преследуют русские полки, захватывают пруды и селения у самой высоты, на которой с утра стоит Александр Первый. К ногам императора уже падают ядра. Царь несколько отступает по холму и даёт команду контратаковать. К Барклаю посылается граф Орлов-Денисов, чтобы выслать кирасир и лейб-казаков. Контратака эта несколько поддержала расстроенные полки гвардейской лёгкой кавалерии. Но войска принца Евгения Вюртембергского, разваленные надвое, обращаются в отступление. Полки здесь вырублены так, что от иных осталось не более ста человек, как это некогда получилось на батарее Раевского. Но здесь, не в пример безмолвствовавшей резервной батарее Кутузова при Горках, русские артиллеристы по приказу императора успели перестроиться и открыть уничтожающий огонь по предвкушавшим победу конникам Мюрата. Французы ответили тем же — неимоверной мощью огня. И Милорадович должен был признать, что здесь канонада «громче Бородинской». Вскоре Бонапарт, получив известие о взятии Макдональдом Кольмберга и о прорыве кавалерии Мюрата к Госсе, поздравляет своего союзника, короля Саксонского, с победой и приказывает звонить в колокола. Но бой ещё продолжается с невероятным ожесточением. А батареи второй линии от Вахау заставляют французов задерживаться... — Здесь Олег прервал чтение и коротко встряхнул протянутую в воздухе ладонь, с предложением обратившись к внимательно слушающим его: — Быть может, выпьют товарищи во славу русского оружия?
— Обязательно, — согласился субъект.
— Не выпить за это невозможно, — сказал гость в толстом свитере.
А Кирилл Маремьянович наполнил рюмки. По совершении ими сего ритуального действия Олег продолжил:
— После колоссальной этой конной атаки войска принца Вюртембергского отступили к Ауэнгейму, но и оттуда оказались выбитыми корпусом Виктора. И стало многим казаться, что исход сражения предрешён. Но здесь... Здесь, как под Салтановкой, под Смоленском, под Москвой, под Малоярославцем, под Красным, встал на пути французской славы Николай Николаевич Раевский. Второй гренадерской дивизией лично здесь командовал этот никогда не терявший присутствия духа человек. Раевский сам построил дивизию в батальонные каре. Видя крушение фронта, нависшее над союзниками, он приказал экономить боеприпасы. Атаку за атакой, почти без выстрела, одними штыками, вместе со своим генералом его солдаты отбили все атаки прославленных всадников Мюрата. Французы стали обтекать каре Раевского, каре стояло, как скала в бушующем грозном океане. Повсюду всё дымилось, и рушилось, и взрывалось. Эта невероятная даже по тем временам твёрдость дала возможность русским перестроиться, прийти в себя и повернуть ход сражения в свою пользу. Значимость всего момента этого Раевский понимал хорошо. Он ранен был пулей в грудь чуть ниже правого плеча. Но продолжал сидеть в седле и отдавать команды. До этого несколько раз ходил врукопашную с солдатами. Теперь было не до этого, теперь нужно было усидеть в седле и не подать вида. Кость пулею была раздроблена в ранении, но генерал не знал этого. Он только бледнел и бледнел. — Олег перевёл дух и продолжал: — Рядом сидел в седле адъютант его Константин Николаевич Батюшков, гениальный русский поэт и прозаик. В десятилетнем возрасте, двадцать семь лет назад, он был отдан на воспитание в частный пансион француза Жакино и в совершенстве владел французским языком. Французский язык, сказать к слову, хорошо знал и Раевский. Но русский он знал просто прекрасно вплоть до народного разговорного, чем решительно отличался от абсолютного большинства российских генералов и офицеров того времени. К моменту сражения при Лейпциге адъютант генерала был уже известным поэтом, членом литературного объединения «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», дружил с Гнедичем, был ранен в сражении с Наполеоном под Гейльсбергом и два месяца лечился тогда в Риге. Нашествие Наполеона он встретил, не сразу взяв оружие в руки: болел, потом видел ужасы сожжённой Москвы и позор её. «Ужасные поступки вандалов, или французов, в Москве, — писал он Гнедичу, — и в её окрестностях, поступки, беспримерные и в самой истории, вовсе расстроили мою маленькую философию и поссорили меня с человечеством». Поправившись, Батюшков бросился вслед наступающей русской армии, нагнал её в Дрездене и попросился к Раевскому. Всего неделю назад в палатке Раевского при свече и строгом лике с иконы святителя Николая Чудотворца Мирликийского Константин Николаевич под рёв проносящейся над равниной бури читал генералу свои стихи, написанные под впечатлением перехода русских войск через Неман 1 января, чуть более полугода назад:
Снегами погребён, угрюмый
Неман спал.
Равнину льдистых вод, и берег опустелый,
И на бегу покинутые сёлы
Туманный месяц озарял.
Всё пусто... Кое-где на снеге труп чернеет,
И брошенных костров огонь, дымяся, тлеет,
И хладный, как мертвец,
Один среди дороги
Сидит задумчивый беглец...
Раевский тогда смотрел на вдруг переменившееся лицо человека, ему хорошо знакомого, и не узнавал его. Что-то внутри него явно произошло, и стал он другим. Поэт одновременно и помолодел и повзрослел:
...Недвижим, смутный взор вперив на мертвы ноги.
И всюду тишина... И се, в пустой дали
Сгущённых копий лес возникнул из земли!
Он движется. Гремят щиты, мечи и брони,
И грозно в сумраке ночном
Чернеют знамёна, и ратники, и кони:
Несут полки славян погибель за врагом...
Батюшков сказал тогда Раевскому, что это всего лишь отрывок из произведения, над которым он работает. А теперь генерал бледнел на глазах. «Под Лейпцигом мы бились у Красного дома, — вспоминал поэт впоследствии. — Направо, налево всё было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовлетворение на лице его, беспокойства ни малого. В опасности он истинный герой, он прелестен... Французы усиливались, мы слабели, но ни шагу вперёд, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал; «Видно, дело идёт дурно». Он, оборотись ко мне, сказал очень тихо, так что я едва услышал: «Батюшков, посмотри, что у меня», взяв меня за руку (мы были верхами), и руку мою положил себе под плащ, потом под мундир. Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец и свою руку освободя от поводов, положил за пазуху, вынул её и очень хладнокровно посмотрел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: «Молчи!» Ещё минута, ещё другая, пули летали беспрестанно; наконец Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: «Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко...» Кровь меня пугала, ибо место было важно, я сказал это на ухо хирургу. «Ничего, ничего, — отвечал Раевский, который, несмотря на свою глухоту, вслушался в разговор наш, и потом оборотясь ко мне, — чего бояться, господин поэт...» Изодранная его рубашка, ручьи крови, лекарь, перевязывающий рану, офицеры, которые суетились вокруг тяжко раненного генерала, лучшего, может быть, из всей армии...» Это была счастливая встреча великого русского воина с великим русским поэтом. Другая встреча, с другим великим поэтом, предстояла ему через семь лет. Но он этого не знал. Он двумя