Муромцев оживился:
– Пока не стемнело совсем, надо поискать Емелю этого. Тому, кто найдет, рубль дам! Собери всех, Ступа, кто ходить может!
Тот на удивление резво развернулся на тележке и принялся называть имена, на его окрик на площадь стали выходить мужики. Собралась команда человек из пятнадцати. Услышав про награду, из-под навеса стали выползать даже инвалиды с костылями.
Ступа отправил несколько человек в подвал, где ночевал Емеля, других послал в разные стороны Чертовой горки, а сам с Муромцевым отправился к помойке, где в отбросах рылись несколько человек. Они сказали, что Емелю не видели, и где он, не ведают. В подвале его тоже не оказалось.
Через час поисков вдруг послышался крик, и вскоре к следователю и Ступе, прихрамывая, приковыляла визжащая старуха. Муромцев заметил, что у нее на все лицо было красное пятно от ужасного ожога.
– Ты чего орешь, Тимофеевна? – спросил ее Ступа. – Черта увидала?
– Ой, Ступочка, увидала, да не черта! Там он, в канаве лежит!
– Да не ори ты, толком скажи – кто лежит?!
– Емеля! Емеля наш, Старец, лежит! В канаве, у ручья Гнилого!
Муромцев, не дожидаясь Ступу, бросился в ту сторону, куда показала Тимофеевна, и вскоре нашел пропавшего. Тот лежал на спине, почти полностью увязнув в жидкой зловонной грязи, что стекала в канаву. Роман Мирославович зажег шведскую спичку и склонился над телом. Голова была отрезана, одна глазница зияла кроваво-черной пустотой. Сухонький старик со сложенными на животе желтыми руками напоминал святого мученика со старых икон. Стало понятно, отчего его прозвали Старцем.
Вскоре вокруг тела собрались почти все обитатели Чертовой горки. Они крестились и шумно обсуждали жуткую находку. Последней приковыляла Акулька и запричитала:
– Ох, Емелюшка, он ведь как с картинки был писаный, все к господам побираться ходил, никто больше не ходил, окромя него! А он и теперича все одно как картиночка!
Муромцев сунул Тимофеевне заслуженный рубль и обратился к Ступе:
– Надо послать кого-нибудь за околоточным!
Ступа кивнул, подозвал Тимофеевну и протянул руку. Та нехотя вытащила из-за пазухи бумажку и отдала ее старику.
– Иди, Микитку позови! – сказал ей староста и повернулся к Муромцеву: – Микитка – посыльный наш. Ежели что у нас случится, его посылаем.
Через минуту прибежал паренек лет двенадцати. Роман Мирославович сунул ему копейку и приказал бежать в Водники за околоточным. Мальчишка убежал, а Муромцев отошел от зловонной канавы и закурил, угостив также Ступу.
Сыщик, как завороженный, смотрел на тело Емели, и все яснее к нему приходило понимание того, что вся теория, с таким трудом разработанная его отделом, никуда не годится. А несчастный художник, скорее всего, невиновен в убийствах. «Что ж, начнем с чистого листа», – подумал он с досадой и подозвал Акульку:
– А что за господин ходил сюда? Что выспрашивал?
– Ой, барин, память у меня совсем уж плохая, не помню я, – ответила старуха. – Разве что одежда вся черная была, закутан с головы до ног, как демон какой. И ящик при нем черный, как гроб!
– А голос, лицо?
– Рожи-то и не видать, все закутано. А голос противный, то пищит, то сипит, говорит то с запинкой, то со спотычкой, так и не понять ни шута. Пальцем-то тыкнул на Емелюшку и повел горемыку! Никто и не видал-то, я одна!
Глава 23
Уже в кромешной тьме Муромцев вернулся в город. Доехав на извозчике до центра, он решил пройтись, несмотря на совершенно испортившуюся погоду: дождь сменился мокрым снегом, и его тяжелые хлопья покрывали раскисшую от дождя улицу. Роман Мирославович спрятал руки в карманы намокшего пальто и шел, сам не зная куда – в «Аврору» не было смысла, еще больше не хотелось появляться в полицейской управе. Остановившись на мосту, он попытался прикурить папиросу, однако та мгновенно намокла, а ветер задувал огонь спички. После третьей попытки он выбросил папиросу в речку и пошел дальше.
Какое-то время Муромцев шел, глядя лишь себе под ноги. Деревянные тротуары ушли под воду, и в зеркале луж, сменяя друг друга, отражались беспокойные огни газовых фонарей, недостроенный фонтан и панно на стене главной площади, где губернатор подобострастно падает в объятия его императорского величества. Словно не замечая всего этого, Муромцев довольно долго бродил по городу, удрученный своим профессиональным провалом. К тому же вернулась головная боль.
«Как же так получилось? – с горечью думал он. – Так глупо обмишулиться! Теперь видно, как примитивно мы рассуждали! Немногим более нестандартно, чем те же полицейские. Свели все к элементарщине: раз убийца вырывает глаза, значит – глазник, ищите окулиста! Так, не вышло с окулистами, давайте пробовать прозекторов, а с ними не вышло – вот тебе сектанты! А тут в ход пошли полицейские приемчики: на одного надавили, второго избили, кто-то донес, а другой признался! Вот вам и виновный, дело закрыто. Это вполне могло бы сработать, имей мы дело с простым убийцей, но здесь другое дело, душегуб другой, новый. Не встречали мы еще такого убийцу. Вполне очевидно, что в этом случае ассоциации первого уровня или порядка не работают. Нам встретился необычный, уникальный убийца – безумец высшей пробы с совершенно необъяснимой логикой и поврежденной психикой. Такие простые приемы в его поимке не помогут. «Если вырывает глаза, то окулист» или «потерял в детстве зрение и теперь мстит зрячим» – это слишком просто, а значит, нам не подходит. Как там князь говорил? Копать глубже, искать более глубокие ассоциации и переплетения причинно-следственных связей! Что еще он сказал? Понять, что общее у жертв. Ладно, будем строить новую систему, надо разобраться в его теории с типами убийц, приверженцами Аполлона и Дионисия. Но ко всему этому надо каким-то чертом привязать искусство и цвета… Но это чистый бред! Так ведь и вся программа убийцы строится на его бредовой логике! И мне необходимо ее найти и постараться разгадать».
Муромцев остановился и с удивлением обнаружил, что снова оказался на площади, у входа в чайную. Совершенно продрогший, он, болезненно морщась от не отпускавшей мигрени, вошел внутрь и сел за свободный столик. Подошел зевающий во весь рот половой, парень с жидкими усиками и набриолиненным пробором на голове.
– Чего изволите-с? – спросил он, вытирая мокрые руки о грязный фартук.
Зал пустовал, и трактирщик был явно не рад позднему гостю.
Муромцев заказал чай с вишневым вареньем и баранки, отметив, что с самого утра ничего не ел. Половой ушел, закинув полотенце на плечо, а Роман Мирославович, достав из кармана пиджака блокнот и карандаш, принялся чертить таблицу. В зале было темно, он посмотрел по сторонам, затем встал и принес с соседнего столика керосиновую лампу и прибавил огня.
В левом столбце он старательно написал: «Аполлон (порядок)», а в правом: «Дионисий (хаос)». Половой принес вазочку с вареньем и баранки, Роман Мирославович сунул в рот черствую баранку и принялся размышлять, потирая лоб тупым концом карандаша.
«Судя по всем показателям и признакам, – рассуждал он про себя, – убийца и в самом деле придерживается какой-то особой логики, особой системы. Это не просто упившийся до белой горячки мститель, который убивает и вырезает глаза у кого попало, руководствуясь только их цветом. Ведь мы так и думали, что наш художник из разноцветных глаз собирает подобие радужного спектра! Подогнали детскую считалку «Как однажды жил звонарь»! А ведь не бывает оранжевых глаз! А считалку этот сектант-сопун возьми да и выдай в своем религиозном экстазе! Видимо, в глазах замелькали круги, и мозг выдал стишок из курса приходской школы! И зачем мы за него вообще ухватились? Вот где действительно бред! Итак, у нашего убийцы есть определенный план, своя извращенная логика и принцип выбора жертв. Зачем-то ему понадобилась именно пара – мужчина и женщина, после он не погнушался отправиться к нищим умирающим старикам, чтобы убить именно старика. Хотя мало, что ли, старых людей на улицах? Но он пошел на Чертову горку! И пару выбрал не абы какую, а из публичного дома, где полез в окно номера. Это было непросто, однако в его странной логике был заложен смысл сделать именно так, и никак иначе».
Муромцев отхлебнул еще теплый чай и наконец закурил. Дым слоями опускался на пол и утекал через щель в двери на улицу, как бы намекая, что и Роману Мирославовичу тоже пора уходить. Но он, к явному неудовольствию официанта, скучающего у буфета, решил еще задержаться. Ходики на стене показывали половину двенадцатого.
Сыщик окончательно уверился в том, что задержанный ими художник скорее всего ни при чем. Его наркотическая зависимость, помрачения и припадки не позволили бы подготовить такие сложные убийства, а тем более совершить их и уйти незамеченным.
«Хорошо, с этим разобрались. Теперь по убийце – он склонен к порядку, а не к хаосу. Что из этого следует? Вполне очевидно, что человек он аккуратный, опытный, рука у него набита, значит, мастер своего дела, а значит, человек уважаемый и немолодой. Им никак не может быть хилый юнец, кто целыми днями торчит в своей темной мастерской, курит опий, малюет странную мазню и выползает на свет божий только для того, чтобы принять участие в спиритическом сеансе. Нет, у нашего убийцы рука поставлена. Еще один момент, который нельзя упускать, – слова князя о давнишнем случае в Карелии. А что, если между этими преступлениями есть некая связь? Так, тамошнего убийцу с детства угнетал жестокий отец, и вот ему представился случай доказать свою состоятельность, однако все валилось из рук. В результате угрозы закрытия его проекта он потерял над собой контроль, произошел срыв, и надломленная психика дала окончательный сбой, что привело к первому убийству. Это словно освободило его, убийца почувствовал облегчение, избавление от оков юности, в которых держал его отец».
Муромцев взволнованно встал и принялся ходить между столиками, не обращая внимания на полового, который спал за стойкой буфета, положив голову на руки.