Глава девятнадцатая
Он сидел в кабинете Кряжина, и руки его даже после инъекции анальгина с димедролом ходили в треморе, словно после тяжелейшего похмелья. Разговаривать с ним было практически невозможно. Но что было совершенно невозможно, так это – не разговаривать с ним.
Колмацкий сейчас плохо слышал, видел лишь свои, плохо унимаемые сжатием, дрожащие ладони, и в уголках губ его скопилась слюна. Обаятельный молодой человек в течение нескольких минут превратился в откровенного дегенерата, и привести его в чувство ни медикаментозным вмешательством, ни посредством участия психиатра было невозможно.
– Филипп, – терпеливо повторяла штатный психолог Генпрокуратуры, – что вас волнует? Чем вы озабочены? Давайте поговорим об этом?
– Она что, дура? – шепотом спрашивал у Кряжина Сидельников. – Она не понимает, чем он озабочен? Давайте лучше я с ней поговорю?
Майора Тоцкого час назад увезли в городской морг прямо с улицы. Сидельникова бинтовали долго и терпеливо, израсходовав на его конечности несколько упаковок перевязочного материала. Капитан находился под воздействием чудовищного стресса и потому говорил сейчас совсем не о том.
Его расстреливали сверху в упор, с высоты двух метров, и все, за чем он мог спрятаться – небольшая выемка в стене, была занята Колмацким. Коридорного в нее, поняв, что теперь стрелять будут сверху, втиснул сам капитан. И все, что оставалось ему делать тогда, когда прозвучал первый выстрел из двенадцати, – молиться и верить. И его безграмотные молитвы дошли до того, к кому были обращены.
Одна пуля чиркнула по его запястью.
«Спаси и сохрани…»
Вторая прошила брючину и впилась в стену.
«Матерь Божия, помоги мне…»
Это было все, чему его научил настоятель церкви Воскресения в Кадашах, куда он зашел по случаю, чтобы креститься. Больше ничего Сидельников не знал.
Пуля, едва не оторвав большой палец, прошила ладонь между ним и указательным.
«Господи, Мать твоя Божья! – вскричал нутром он, пытаясь из проклятий сотворить молитву. – Да помоги же ты мне! Пусть ранят! Пусть сильно! Но не допусти смерти!..»
За спиной его блажил дурниной Колмацкий. Как утопающий хватает за шею своего спасителя и тащит на дно, так и коридорный выталкивал Сидельникова под огонь, пытаясь убежать из проклятого места.
Когда под ноги уставшему от полумолитв-полуфантазий капитану упала дымящаяся «беретта», он сполз на заплеванный бетон и уперся в него окровавленными руками.
Дополз до верха лестницы, увидел Кряжина, держащего на коленях голову мертвого Тоцкого, и только тогда почувствовал боль. Еще через мгновение, не сумев с ней справиться, потерял сознание.
От тех лекарств, что ему ввели, он сейчас был возбужден, глаза его блестели нездоровым огоньком, и он словно позабыл о том, что теперь их осталось двое.
Да, он именно так и рассуждал, наверное, – нас было трое, а сейчас – двое. Лекарства мешали понять страшное – их двое, потому что Андрея Тоцкого больше нет. Его убил мерзавец. Выстрелил ему в сердце и убил. В сердце одного из самых честных людей на свете.
– Я сам с ним поговорю, – решительно сказал постаревший за час Кряжин, вставая и грубо провожая психолога до двери.
– Это невозможно! Человек не контролирует свой психоэмоциональный статус!
Она так и вышла – спиной вперед, протестующая.
Он дошел до сейфа, проскрежетал его дверцей, вынул бутылку «Столичной» и с хрустом свинтил пробку.
Налил себе, Сидельникову и замер над Колмацким.
Стоял он недолго. Надавив коленом на его колени, он прижал сотней своих килограммов щуплого коридорного к стулу и закинул назад его голову.
Клацание зубов и глухой вой Колмацкого длились недолго. Нельзя долго выть и одновременно пить водку. Руки его цеплялись за рукава пиджака советника, но это было сопротивление ребенка, которому делают прививку.
Когда Колмацкий впервые в жизни выпил залпом триста граммов, он понял, что, оказывается, это вполне возможно. Особенно когда тебе при этом пальцем давят за ухо и выплюнуть жидкость нет никакой возможности.
– Кони… – сказал коридорный, когда дыхание его восстановилось. – Кони в Москве.
– Он перебрал, – предположил Сидельников.
А Колмацкий попросил сигарету, прикурил ее и расслабленно выдохнул дым в потолок.
– Я не понял, что нужно было этой бабе?
Кряжин объяснил. Потом спросил:
– Почему тебя хотели убить, Филипп? Ты что-то знаешь об убийстве Резуна?
– Да, – маслеными глазами он встретил взгляд советника. – Его убили. В смысле – горло перерезали.
Кряжин смотрел на него и вспоминал свою таблицу, где справа значились потенциальные покойники, а слева – никому не нужные фигуранты. Все они стояли на сцене, когда начинался спектакль, и время само разделило их на подлежащих ликвидации и не подлежащих.
Кряжин думал, что устранят Шахворостова, а они убили Дутова. Предполагал, что будет охота за Яресько, а они убрали Зазаева. Полагал, что нужно подальше прятать Майю, а они окружали Колмацкого. Вчера Кряжин купил сыну Тоцкого новый джойстик взамен сломанного (майор жаловался) и хотел подарить, а сегодня убили отца.
Неестество, окружившее дымкой реальность.
Почему те, кого Кряжин обозначает знаком минус, бандитов интересуют, а те, за кого он боялся, здравствуют?
Он знал, почему. Понял сегодня, когда кровь изо рта Андрея лилась ему на колени и горячила кожу. Ответ прост. Он расследует преступление, имеющее не тот знак. Не ту символику, не то внутреннее содержание.
Значит, подобным содержанием были наполнены и предшествующие случаю с Резуном три трагических эпизода, связанных с гибелью высших должностных лиц субъектов Федерации.
– Что ты делал в гостинице в ту ночь?
Колмацкий поднимает на Кряжина уже окончательно пьяные глаза.
– Драл Майю.
– И все?
– И все. Она позвонила, сказала, скучает… На ее языке это значит, что хочется так, что уже невмоготу. Знакомая история… Мне тоже хотелось. А искать другую при наличии такой дивы – глупость. А при ее согласии – так просто маразм. Я не прав?
– Но тебя же не за это хотели убить? – глухо повторял Кряжин. – Что ты мог видеть? Что слышать? Чему стать свидетелем?
Коридорный, стараясь быть по пьяни предельно честным, стал мягко хлопать по краю кряжинского стола, с каждым хлопком выдавая по предложению.
Он был дома, она позвонила. Сказала, давай проведем вечер вместе. Он приехал, залез по лестнице, она впустила. Прошли в свободный номер…
– Сразу вопрос, – перебил Кряжин. – Это была не смена Майи, верно? Если так, тогда почему она осталась?
Ей, сказала, с семи утра нужно было подменять подругу. И она решила не рисковать с опозданием, поскольку ехать далеко.
Кряжин подумал. От дома в Добрынинском переулке до гостиницы – четверть часа езды. Даже при том условии, что женщина будет дома краситься, завтракать и напевать, встать нужно в шесть. А освободилась она в десять вечера дня предыдущего, что гарантирует высыпание. Нескладушка…
– От Добрынинского-то?..
– От какого Добрынинского? – взвился Колмацкий. – Волховская…
– А Добрынинский? – уточнил Кряжин.
Колмацкий не знает никакого Добрынинского! Майя всегда жила на Волховской. Что?.. Сестра?.. Первый раз слышит. Он бы знал. Черт… Что ж он так сегодня напился…
А что касается «видел – не видел», он может ответить Кряжину, как человеку, которого уважает, честно, как человек, требующий к себе хотя бы немного уважения.
Пришел – увидел – полюбил. Ушел. И если его всякий раз за это убивать, то стрелять его нужно было еще в восьмом классе, когда он склонил к сексу двадцатилетнюю пионерскую вожатую прямо в пионерской комнате.
Колмацкого, погрязшего в воспоминаниях реальных и надуманных, уже с трудом держащегося на ногах, увели. Психолог уже успела сходить к Смагину и доложить, что советник опоил свидетеля и теперь свидетеля несут к выходу, чтобы положить на какую-нибудь лавочку.
Это была ложь чистой воды. Смагин уже был осведомлен о том, что свидетеля несут на «муровскую» «кукушку».[32] Психологи, они… Просто мало кто знает, что психологи в большинстве своем как раз те, кому помощь психолога нужна в первую очередь.
– Что делать будем, Иван Дмитриевич? – спросил Сидельников. И по тому, что этот вопрос явно не относился к расследуемому делу, Кряжин догадался – капитан пришел в себя. Четко спрашивал, видя перед собой живого Тоцкого.
Кряжин прошел к окну, положив по пути руку на склоненную голову сыщика, потрепал и посмотрел на Большую Дмитровку. Время идет, а ничего не меняется. Он уйдет, а мимо этого здания, привыкнув к нему, как своречнику за окном, будут торопиться люди.
– Будем жить.
Человек из «БМВ» умел терпеть боль долго. Получив пулю в грудь от Тоцкого и еще одну от Кряжина – в плечо, он скрежетал зубами, бормотал сквозь них какие-то нерусские проклятия и, по мнению врачей, говорить не собирался.
Кряжин слушал это мнение молча. Его куртка, лацканы пиджака и воротник рубашки, заляпанные кровавыми пятнами, совершенно не гармонировали со спокойствием, которому мог бы позавидовать лама. А врачи говорили и вглядывались в его зрачки – для них, врачей, такое спокойствие после ведра пролитой крови и пятерки трупов – своих и чужих, не мужество, а шок.
Но советник правильно моргал, его зрачки правильно реагировали на свет, и он был вполне адекватен в вопросах и ответах. Наверное, просто тупой – решили врачи, указывая ему на палату, где лежал человек из «БМВ».
Он лежал, оскаленный, на панцирной сетке без матраса, с привязанными к раме ногами и прикованными к раме наручниками руками. Против его воли ему в обе вены лился физраствор неверных и их же грязная кровь.
Он уже дважды пытался вырвать капельницы зубами и умереть, как подобает воину, но после второй безрезультатной попытки ему примотали голову к раме куском простыни.
– Где Магомедов?