— Да я ведь сюда случайно заглянула, просто разыскивала, кто тут есть, и услышала ваш разговор, — ответила Нина, но видно было, что уходить она не намерена.
Свешников улыбнулся:
— Нина, если уж вы сумели одной фразой нас так удивить, то, может быть, останетесь, еще послушаете, а? Может, еще что-то подскажете? Тем более что у нас сейчас разговор идет, как говорится, обо всем и ни о чем.
— Ой, а это что такое?! — восхищенно воскликнула Нина.
Она схватила в руки треугольник и начала его вертеть, разглядывая со всех сторон.
— Да вот… — начал Свешников.
— Погодите, — попросила Нина. — Это ведь от большого треугольника, верно?
Рябов с Зенченко смотрели недоуменно, а Свешников расплылся в улыбке:
— Ниночка, какая вы умница!
И Нина неожиданно покраснела!
Но Свешников этого не заметил, а если и заметил, то ему это не помешало.
— Вы, Ниночка, предположили, и вполне обоснованно, что на рисунке не четыре треугольника, как всем нам казалось, а пять…
Он снова обвел всех взглядом, взял в руки оба значка и протянул их ко всем вместе и ни к кому персонально.
— Давайте посмотрим…
Он положил оба треугольника рядом с листом таким образом, чтобы они лежали внизу.
— Вот наши два треугольника, а тут, — он провел рукой над рисунком, — место для еще двух, согласны?
Все переглянулись, и никто не возразил.
— А теперь прошу осмотреть оба наших треугольника внимательно! Видите едва заметные шероховатости? — Подождав, пока все удостоверятся, продолжил: — Можно, конечно, предположить, что это следы каких-то случайных ударов, но уж больно интересно они расположены, а? Я бы сказал — композиционно.
— И что это, по-вашему, значит? — спросил Рябов.
— Тут пока одно объяснение: какое-то время эти два, а точнее говоря, все четыре треугольника были прикреплены к пятому, так сказать, основному, но потом, когда обстоятельства стали меняться, эту композицию разъединили…
— Для чего? — неожиданно спросил Зенченко.
— Возможно, именно для того, чтобы можно было в условиях серьезной опасности разойтись в разные стороны, сохраняя некое духовное единство, а после того как опасность минует, вновь собраться.
Зенченко кивнул, соглашаясь, и Свешников вдохновенно закончил:
— А поскольку никто не знал, как долго это продлится, как долго надо будет скрывать прежнее единство, было тогда же оговорено, что доказать причастность к существовавшей некогда Семье, можно предъявив эти самые ордера!
— Что за «ордера»? Что за «семья»? — удивился Зенченко.
Свешников поправил лежащие рядом треугольники и сказал:
— Для себя, подчеркиваю, только для себя, я называю каждый такой знак «ордером семьи». Причем, повторюсь, «семья», «единство», «ордер» в данном случае — просто слова, термины, а дело тут гораздо масштабнее и серьезнее. Речь идет о большом объединении, границы которого надо понять, а ордер — это документ, доказывающий принадлежность к данному единству.
Он обвел всех взглядом и закончил:
— Во всяком случае, повторяю, более компактной системы, которая объясняла бы то, что мне стало известно, особенно в последние дни, я не нашел. Кроме того… Вчера я получил косвенное, но весьма прозрачное подтверждение этой концепции: вчера эти двое постоянно вели речь о некоей «семье», называя меня «собратом», и вели речь о «знаках», которые я должен вернуть им, ибо к бабушке они попали по ошибке.
Зенченко помолчал, а потом спросил:
— Вам все-таки кажется, что все поиски и происки, касающиеся вас, вашей бабушки, Георгия, как-то связаны с намерениями восстановить семейные связи?
— Речь идет не о конкретной, условно говоря, «моей» семье, а о чем-то более разветвленном, я же объяснял! — ответил Свешников.
— И я говорю именно об этом, — сказал Зенченко. — Ваши доводы серьезны, но пока настолько условны, что…
Свешников снова кивнул, полез в сумку и вытащил еще один листок.
— Треугольник — одна сторона листка, — пояснил Свешников, — а на второй вот этот странный текст…
Это был точно такой же листок, как и тот, который Рябов получил в Питере от Локетко, и, понимая, что теперь произойдет, он с улыбкой перевел взгляд на Нину. А она, сделав недоуменное лицо, взяла чистый лист бумаги, повторила свой фокус. Свешников и Зенченко застыли, причем Кирилл Антонович не скрывал своего восхищения, и, кажется, оно касалось не только интеллекта Нины Денисовны!
Первым пришел в себя Зенченко:
— Но Доброхотов никогда мне не говорил ни о чем подобном! Знаете, Нина Денисовна, я, как и все мы, конечно, слушал вас и все это время пытался понять, откуда у вас все эти… знания, все эти предположения, версии…
— Говорю же, мы с папой часто разговаривали, — пожала плечами Нина. Она старалась показывать равнодушие, но ей это плохо удавалось. Во всяком случае, глаза ее сверкали!
Внезапно ожил телефон Зенченко. Он посмотрел на экран, встал и двинулся на выход, а по выражению его лица стало ясно, что звонок весьма и весьма некстати. Через несколько минут он вернулся, чтобы, стоя в дверях, показать Рябову, что нужно поговорить вдвоем. Во дворе, выбрав место, которое хорошо просматривалось, сказал негромко:
— Звонил тот самый человек, который… ну, я вам рассказывал, что год назад мне порекомендовали проконсультировать тех двоих, кто вчера…
— Понял, — перебил Рябов. — Серьезная проблема?
Зенченко помолчал, потом сказал:
— Если честно — да! Человек, не числящийся ни в каких списках и рейтингах, не занимающий никаких должностей, но имеющий друзей и знакомых всюду! И это бы еще полбеды, не имей он такого влияния!
— Вообще никакой должности не занимает? — уточнил Рябов.
— В том-то и дело, — подтвердил Зенченко. — Но я знаю несколько случаев, когда люди, занимающие высокие посты, имели серьезные проблемы, отказав ему в сотрудничестве.
— Что за человек-невидимка? — удивился Рябов.
— Сведений крайне мало, хотя я интересовался им еще с того случая… — признался Зенченко. — Между нами… В определенных кругах его знают как Торопа…
— Торопа?
— Да, — кивнул Зенченко. — Говорят, для него убить человека проще, чем высморкаться…
— Откуда он? — спросил Рябов. Он вспомнил, что именно так сказал о своем знакомом дядя Толя.
— Из Питера, но это неточно…
— Дайте время, попробую что-нибудь выяснить, — сказал Рябов.
Дяде Толе он позвонил, отправившись к Сильченкам. К ним он, конечно, не собирался, но и разговаривать при ком-то не хотел. Дядя Толя, поздоровавшись и выслушав, был конструктивен:
— Погоди, дай мне несколько минут, я перезвоню.
Перезвонил минут через десять:
— Завтра в первой половине тебе позвонят и предложат встречу. Не отказывайся и не бойся!
25
Понедельник
Рябов вернулся в Москву воскресным вечером, пришел домой и, пока снимал одежду, в которой провел почти неделю, пока вытаскивал из сумки разные там носки и тэдэ и тэпэ, мечтал о стакане бурбона! Принимая душ и повторив процедуру еще пару раз, от мечты своей не отступился и, не обтираясь, а обернувшись в широкое полотенце, мечту осуществил! Отхлебнув пару глотков, представил Кричалину. Сначала — всю в целом, потом — дом Доброхотовых! И сразу вспомнил, что, между прочим, половина этого дома теперь принадлежит ему, и он почему-то уже совсем не уверен, что хочет отказаться! Он снова вспомнил кухню, на которой провели почти все время в ожидании отъезда, захотел снова оказаться там хотя бы на чашку чая, но потом подумал, что, скорее всего, Свешникова Нина не отпустила, поэтому прибытию Рябова не обрадовалась бы, и улыбнулся. Так и задремал с полупустым стаканом и только ближе к полуночи перебрался в постель.
Понедельник оказался не очень спокойным, потому что все руководство было занято разъяснениями и опровержениями неприятных слухов, связанных с недостойным поведением бывшего сотрудника Консорциума господина Ворги, устроившего драку на рынке города Краснодара. Руководитель пресс-службы созвал пресс-конференцию, где демонстрировал полную открытость, сохраняя некоторую сдержанность, и рассказывал о том, что господин Ворга — неплохой руководитель, но часто предпочитал методы почти на грани толерантного отношения к проблемам людей. Впрочем, господин Ворга уже подал заявление о своем уходе из Консорциума, о чем пресс-служба всех и извещает. При этом Консорциум, конечно же, возместит все моральные страдания тем, кто оказался замешанным в эту неприятную историю.
Штейнбок, к которому Рябов пришел, чтобы доложить о возвращении, сказал как о чем-то пустяковом:
— Мы в пятницу, то есть еще до того, как все это случилось, долго обсуждали все варианты и решили, что вам пора подняться по карьерной лестнице таким образом, чтобы «ворги» выполняли ваши указания, а не пытались играть в свои игры. — Потом он внимательно посмотрел на Рябова и сказал: — Не радуйтесь! Вами сейчас попытаются управлять люди, гораздо более искушенные, так что… — Он улыбнулся, а улыбался Штейнбок крайне редко, и добавил: — Не в обиду вам сказано, вы мне с самого начала напоминаете Александра Матросова, который для дела готов грудью броситься на амбразуру дзота. — Посерьезнел и завершил: — Как только детали будут отрегулированы, вас вызовут.
Ближе к полудню позвонил Локетко, назвал место встречи, просил не опаздывать, а на вопрос, как они узнают друг друга, предложил не волноваться: мол, все оговорено. Волноваться и в самом деле не пришлось, потому что, войдя в ресторан и назвавшись, Рябов увидел машущего рукой дядю Толю, вместе с которым за столом сидел мужчина лет пятидесяти, который был представлен как Алексей Дмитриевич Торопов. Он долго разглядывал Рябова, потом сказал:
— Господин Локетко, к сожалению, очень редко обращается ко мне с просьбами, хотя знает, что я всегда готов помочь ему, но никогда еще он не разговаривал так решительно, как в этот раз! Из этого я сделал вывод, что человек, о котором идет речь, очень дорог Анатолию Федоровичу, поэтому я сделаю все, что в моих силах. Сейчас, к сожалению, меня ждут дела, и я должен буду вас покинуть, но вы, Виктор Николаевич, запишите мой телефон и звоните при любой необходимости, совершенно не считаясь с тем, который у вас час, и не стесняйтесь называть мое имя в любой проблемной ситуации.