— Я требую, чтобы ему не подсказывали! — кричит Вюрмсер.
— По-русски это называется иначе! — кричит мэтр Изар.
— Скажите мерзавцам, чтобы не хамили! — кричит Кравченко, понимая, что ему хотят расставить западню.
— Какой дом? — переспрашивает ничего не понявший переводчик. — Какие куклы?
— Это Ибсен! — шумит зал.
Оказывается, в книге Кравченко есть упоминание о женщине, судьба которой похожа была на судьбу «Норы».
Вюрмсер, чтобы доказать, что Кравченко не писал своей книги, ловит его на незнании ибсеновской драмы. Но Кравченко объявляет, что отвечать на такие вопросы не будет:
— Здесь не московский процесс! Я требую, чтобы прекратилась эта комедия!
Тогда Вюрмсер предлагает Кравченко ответить на другой вопрос:
— Назовите революционные драмы Достоевского.
Кравченко ударяет кулаком по столу. Он бледен. Мэтр Изар спокойно отвечает:
— Посмотрим, как завтра ваши свидетели будут отвечать на наши вопросы.
После этого инцидента адвокат «Лэттр Франсэз» произносит длинную речь, где прославляется коммунистическая пария, Торэз, Марта и др.
Затем Мэтр Изар в блестящей речи цитирует Сталина по поводу советско-германского пакта, вспоминает раздел Польши, поведение Марта в Черноморском флоте…
Оба адвоката, возвыся голос, ведут острую, ядовитую политическую полемику. Но аргументы Изара, его голос, его жесты, производят видимое впечатление на судей. Публика встречает сочувственным гулом ударные места его речи.
Лампы давно зажжены. Шесть часов на громадных часах над головой публики. Председатель предлагает закрыть заседание.
Завтра — вызов первых свидетелей.
Второй день
Заседание суда начинается в 1 час дня при совершенно переполненном зале.
Второй адвокат Кравченко, мэтр Гейцман, задает Клоду Моргану, редактору «Лэттр Франсэз», ряд вопросов:
— Каким образом были вызваны свидетели из Советского Союза?
Морган: Очень просто: на это существуют почта, телеграф и телефон.
Мэтр Гейцман: Каким именно образом ответчики узнали, что будут говорить их свидетели?
Морган: Контакт установить было очень легко.
Мэтр Гейцман: Как и каким образом г. Морган мог проверить поведение Кравченко в Никополе в 1937 году, а также установить, якобы, справедливость того, что было напечатано в статье Сима Томаса?
Морган: Я не проверил Сима Томаса. Я абсолютно верю ему. Кроме того, я имел свое мнение, так как читал книгу.
Мэтр Гейцман: Если «Сим Томас» — американский журналист, то каким способом он мог узнать, что делалось в СССР во время войны?
Морган пожимает плечами.
Мэтр Гейцман: Печатали ли что-нибудь советские газеты о Кравченко предосудительное за эти четыре года?
Морган: Я не читаю по-русски.
Мэтр Гейцман: Г. Моргана раздражил успех книги. Только ли из-за ее содержания?
Морган: Нет. Я был возмущен, что она вышла в таком большом тираже, когда для французских писателей нет бумаги.
Мэтр Изар, адвокат Кравченко, вступает в спор:
— Коммунистических писателей не читают во Франции не потому, что нет бумаги, а потому, что, как они сами говорят, никто их книг не покупает.
(В зале хохот. Председатель Дюркгейм очень строго призывает публику к порядку).
Показания Мартэн-Шоффье
Начинается вызов свидетелей.
Первым выходит Луи Мартэн-Шоффье, председатель Национального союза французских писателей, из которого, как известно, около года тому назад ушло очень большое количество писателей, так как организация эта приняла отчетливо коммунистический оттенок.
Адвокат «Лэттр Франсэз», мэтр Нордманн, рекомендует Шоффье: это резистант. Он сражался в войне 1914—18 гг.; был депортирован немцами; написал работу о Шатобриане.
— Что может сказать Шоффье о двух ответчиках?
— Это его друзья.
Адвокат «Лэттр Франсэз»: Что бы сказали ваши друзья по немецкому концлагерю, если бы прочли книгу Кравченко?
Шоффье: Я думаю, они бы осудили его.
Нордманн: Что вы думаете о «Лэттр Франсэз»? Неужели эта газета способна на диффамацию?
Шоффье: Это очень хорошая газета.
Мэтр Изар встает с места: он напоминает Шоффье, что писатель Поль Низан, который был его другом, был обозван коммунистами предателем за то, что ушел из коммунистической партии после советско-немецкого пакта.
— Считаете ли вы вашего друга Низана предателем или держитесь особого мнения?
Шоффье мнется: Мне кажется, он не был…
После него выходит на середину зала Фернан Гренье, депутат Национального Собрания, видный коммунист. Он рекомендует себя, как булочника, но мэтр Нордманн сейчас же поясняет, что Гренье — депутат, и в 1944 году были министром авиации. Он — один из первых резистантов и был депортирован немцами.
Показания Фернан Гренье
Гренье подготовил основательную критику книги Кравченко по существу. Она у него в руках. Он то и дело цитирует ее, предварительно заявив, что, по его мнению, Кравченко не только не писал ее, но даже не был советским гражданином.
Сам Гренье был в России два раза: в 1933 и в 1936 гг. Он видел в России совсем не то, что видел Кравченко: сытых крестьян, веселых колхозников, истово молившихся прихожан в только что отремонтированной церкви, где счастливого вида священник исполнял требы; он видел богатую, счастливую жизнь («хотя жареные курицы и не падали в рот», замечает он). В книге Кравченко он нашел одни противоречия и неправдоподобия:
— Как можно помнить, что говорил отец, когда ребенку было восемь лет!
Но Кравченко поясняет, что все, что касается отца, он запомнил потому, что об этом много раз говорилось в семье, после того, как отец был арестован (при царском режиме).
По сравнению с первым днем процесса, Кравченко держит себя уверенно и почти весело. Он привык к обстановке, он легко парирует противника, наладился перевод, и иногда кажется, что Кравченко схватывает какие-то французские слова, настолько ловко он вступает в споры.
Он совершенно уверен в себе, и действительно, с блеском выходит из положения. Иногда реплики его остроумны, часто они язвительны.
Гренье упрекает автора «Я выбрал свободу» за то, что он писал об одном и не писал о другом.
Мэтр Изар собирается за Кравченко вступиться, но тот сам отвечает коммунистическому депутату:
— Я писал то, что считал нужным, то, что было близко моей теме.
Гренье считает, что книга слишком «романсирована». Кроме того, есть ошибки в географии: Ашхабад назван Сталинбадом, а потом опять переименован. Одно время он назывался Полторацком, по имени начальника ГПУ. В советской России названия меняются часто.
Мэтр Нордманн достает карту Туркестана и начинается долгий спор о местностях «вокруг Гималаев». Председатель смотрит на карту.
Кравченко: Скажите им, что есть под Москвой станция, Маленково называется. На ней и доска висит «Маленково». А в железнодорожном указателе она иначе называется, никакого Маленкова там нет.
(Гул в публике. Председатель с интересом слушает переводчика.)
Кравченко: Я вспоминаю, что в «Чикаго Трибюн» меня тоже упрекали за Ашхабад-Сталинабад. Я имел время исправить эту ошибку во французском переводе, но я оставил все так, как было, потому что это правда.
Гренье поочередно атакует: любезные разговоры 1925 года, которые, по его мнению, запомнить было нельзя, затем — систему распределения жалованья партийцам, описанную Кравченко.
Кравченко парирует. Затем Гренье переходит к коллективизации.
Кравченко: Мои свидетели через неделю расскажут вам о коллективизации, тогда мы увидим, что вы скажете! Это будут — колхозники. Знайте, что коллективизация — это вторая революция, но только еще кровавее, еще страшнее, чем первая.
Гренье: Да, но Кравченко не кончил в своей книге историю Кати…
Кравченко: Могу вам сказать, что Катя вышла замуж и я подарил ей на свадьбу столовый сервиз. Удовлетворяет это вас?
Гренье, видимо, удовлетворен историей Кати и переходит к чисткам, которые чрезвычайно интересуют председателя суда.
Гренье: Я был на одной чистке, но ничего особенного не заметил.
Кравченко: Мои свидетели расскажут вам и про чистки! Для вас они — спектакль, на который вас водили, а для меня это десять миллионов жертв, выбитые зубы, погибшие близкие. Впрочем, я понимаю вас: если вы скажете что-нибудь в пользу моей книги, вас вышибут из партии.
Гренье (стараясь быть хладнокровным): Если правда то, что вы писали, значит надо сказать, что Гитлер был прав, когда ринулся на Россию.
Продолжительное молчание.
Затем начинается спор об индустриализации.
Гренье показывает, что СССР обладал громадным потенциалом перед войной. Кравченко говорит, что Америка ввезла на 11 с половиной миллиардов пушек, танков, медикаментов, сала и пр. в Россию.
— Победа над фашистами, — возвышает Кравченко голос, — не победа советского режима, но победа моего народа. Его жертвенность, его труд, его мужество победили немцев. Революции делаются не для индустриализации, — продолжает он, — но для человека! Если бы не страх, не хаос, не террор, Россия была бы могущественная страна.
Но Гренье припас для конца камень за пазухой: этот камень — Дорио. Он считает, что Кравченко — новый Дорио. Сперва — коммунист, затем — антикоммунист, а потом — ходил в немецкой форме.
На этом эффекте французский депутат кончает свои показания.
Показания Пьера Дебрей
Пьер Дебрей — первый французский критик Кравченко. Это молодой человек с необычайно высоким голосом, обидчивый и многоречивый. Он — сотрудник «Темуаньяж Жретьен» (редактор этого журнала, О. Шайе, через телеграфное агентство сделал заявление, что П. Дебрей выступал не от еженедельника, но исключительно от себя самого). В свое время, когда вышла книга Кравченко, Дебрей написал, что она слишком «романсирована» и что в ней есть противоречия.
— Слава Богу, она романсирована! — восклицает мэтр Изар. — Такой мы ее и любим, такой она нашла широкий доступ к массам.