— Ешь, давай, остывает, а то телек выключу! — раздраженно прикрикнула Любка на Настю, оцепенело таращащуюся в телевизор. Сама она, чтобы не терять времени, намешивала для Мули в овсянку мясные обрезки.
После обеда Муля на законном основании запросилась гулять. При первых же требовательных поскуливаниях у Любки уже сработал внутренний переключатель, переводивший ее из демократически расслабленного домашнего режима в режим беспощадного подавления свободной воли.
День был теплый и благостный по контрасту с двумя дождливыми предыдущими. В такие дни пенсионеры обычно сидят на лавочке перед подъездом; и сейчас, в рамках традиции, там присутствовала тетя Аня. Тетя Аня беседовала с Валентином Сергеевичем, который возвращался домой, но был задержан для тетианиных излияний:
— …Вы подумайте, что за изверги! И как у них только рука поднялась! Трех мальчиков, таких молодых… когда их сегодня в гробу показывали, просто сердце кровью обливалось! Мало им того, что семьдесят лет страну терзали…
Валентин Сергеевич устало кивал.
— С возвращеньицем вас, Валентин Сергеевич, — обрадовалась Любка.
— Вот они, наши герои-то! — тетя Аня едва не всхлипнула в порыве патриотизма, — вот на ком демократия держится!
Валентин Сергеевич улыбнулся с некоторой натянутостью;
— Ну, это лишнее, Анна Трофимовна… я у «Белого дома» стоял только ночь… А вчера, откровенно говоря, надежды уже не было никакой. Я решил: поеду на кафедру, договорюсь как-нибудь с вахтером, закроюсь там на ночь и буду перечитывать все, что потом должны запретить. Чтоб хоть запомнить… Хоть пересказать!
Валентин Сергеевич поднял усталую голову и смотрел взглядом пассионария, осознавшего роль своей личности в истории.
Тетя Аня еще восторженно повздыхала, потом бережно, чтобы снова не раскрылся, подняла свой саквояжик и зашаркала домой.
Любке пришлось еще постоять на улице, потому что Муля никак не хотела отправлять естественные надобности. Она вроде бы ковыляла от кустика к кустику, принюхивалась и искала место, но в следующую секунду уже замирала, и ее мохнатое ухо вставало по стойке «смирно». Словно зов природы действительно носился в воздухе, и был таким же властным и непререкаемым, как призыв на митинге, выкрикнутый через мегафон.
Из подъезда вышел генерал. Он был уже не в мундире, а в обычной рубашке и брюках. Генерал ежедневно, презирая погодные условия, совершал длительные прогулки, и благодаря им, даже выйдя в отставку, оставался в форме. Шагал он бодро и четко, с обязательной отмашкой рук, и прохожие заглядывались на него, как на парад, проводимый одним единственным человеком. Маршрут генерала был около восьми километров протяженностью, и с тех пор, как впервые был пройден, изменился только раз — слегка укоротился, когда Альберту Петровичу стукнуло семьдесят.
Генерал встал на крыльце и опустил руку в карман. Казалось, сейчас он вытащит оттуда карту местности, развернет и отдаст громовой приказ.
Альберт Петрович достал тщательно отутюженный носовой платок и отер глаза.
— Альберт Петрович, правда, что теперь опять демократия? — крикнула Любка, не совсем разобравшаяся в телевизионных комментариях.
Генерал быстро сунул платок в карман и повернулся к Любке:
— Богадельня! Богадельня, а не армия! Покатались на танках по столице… — он глубоко глотнул воздух. — Не так мы в семьдесят девятом брали дворец Амина!
Он быстро зашагал прочь от подъезда.
За ужином Любке едва не пришлось выключить телевизор; пришедший с работы Олег был отчаянно зол на все политические режимы вместе взятые за целый рабочий день простоя. На каждое сообщение диктора с экрана он отвечал взрывом таких комментариев, что даже Мишенька, привыкший к папиной экспрессивной манере изъясняться, с интересом прислушивался. Потом со ступеней «Белого дома» начали транслировать концерт в честь победы демократии, и Олег угрюмо, но уже молча уставился на простирающую к людям руки Лайму Вайкуле.
Концерт показывали долго, и за ним прошел целый вечер. После вайкуле и кобзонов начались «ддт» с «алисами», и толпа уже ходила ходуном и отплясывала на всем пространстве от стен «Белого дома» до Москвы-реки. С высоты ступеней, которые еще с утра заслоняло живое (или чуть живое от усталости) кольцо, за народным ликованием наблюдали артисты. Они профессионально ярко улыбались и посылали немой привет, когда на них наводили объектив. Среди подпрыгивающей и притоптывающей толпы случайно промелькнула одна из сестер — подружек Артема. Она сидела на чьих-то плечах, по-фанатски махала руками и кричала оглушительное «ура» всем; любимой группе, освобожденному президенту, демократическому строю. Того, кто служил опорой фанатке демократии, не показали, выбрав одну девушку, оголтело и счастливо вопящую, выразительницей народного настроения.
— Люб, слышь? Да оторвись ты от телека! Собака просится.
Муля стояла в дверях комнаты и, не решаясь завилять, только взмахивала хвостом. В глазах ее светилась надежда.
С каким-то отупением и равнодушием Любка встала, надела на Мулю поводок, и обе зашагали к лифту.
Во дворе не было никого — ни людей, ни собак, и поддувал легкий, ласкающий ветерок. Любка простояла на улице даже дольше, чем требовалось, до того приятная была погода. Муля уже сделала все, для чего вышла на улицу, и теперь топталась без дела на расстоянии поводка от хозяйки, поджидая, когда ее уведут домой, или когда перед ней возникнет страстный ночной незнакомец.
— Люба, здравствуй! Ты никак нашу собачку усыновила?
Любка обернулась, увидела перед собой сожженного солнцем и опаленного горными ветрами альпиниста, прикрепленного к каменно-тяжелому рюкзаку, и поняла, что это бывший муж Светланы. Они продолжали жить в одной квартире, оставались в приятельских отношениях и развелись только потому, что с развитием перестройки не стало повода бывать вместе: Светлана челноком сновала через польскую границу, а Сергей убедился, что статья о тунеядстве бездействует, бросил свое КБ и, подрабатывая то там, то здесь программистом, все оставшееся время проводил в Крыму на тренировках и чемпионатах. Встречаясь иногда в Москве с женой, он радостно удивлялся, а Светлана оставляла ему кое-что из привезенного польского барахла, чтобы было в чем ходить подрабатывать.
Любка хмыкнула:
— Вашу собачку усыновить — надо себя не любить, — выдала она непроизвольный афоризм.
Муля приветливо виляла хвостом и ласкалась к знакомо пахнущему человеку, правда уже не помня, кто это такой. Сергей потрепал ее по мясистому, в складочках загривку.
— Ну-ка, Муля, расскажи, чем ты тете Любе не угодила!
— Щенков ей, видишь ли, завести приспичило, — сообщила Любка тоном народного судьи, — времени другого не нашла!
Сергей смеялся, еще сильнее тормоша счастливую Мулю. Потом он выпрямился.
— Кстати, Люба, что это на Садовом возле метро «Смоленская» весь парапет разворочен и венки лежат? Авария была крупная?
— Да нет, — объяснила Любка равнодушно, — переворот.
Мулин поводок подозрительно натянулся. Любка, молниеносно отреагировав, подтащила ее поближе и зорко вгляделась в темноту. Там, в непосредственной близости от них, возник очередной кобель. Он возбужденно принюхивался и делал боязливые шажки, но подступал все ближе. Муля переминалась с лапы на лапу и подбадривала его призывным повизгиванием.
— Вот, пожалуйста! — гневно выкрикнула Любка. — Нашла-таки кавалера! Да я тебя сейчас!..
Не выпуская из рук мулин поводок, она яростно пнула ногою воздух в сторону кобеля. Тот отскочил, но не ушел. Любка нагнулась и пошарила по земле в поисках оружия пролетариата.
— Ты погоди! — Сергей потянул ее за рукав. — Какой переворот? Что переворачивали?
— «Белый дом», вроде, — сказала Любка, разгибаясь и тяжело дыша.
— А кому он мешал? — недоуменно спросил Сергей.
— Да, что-то там коммунисты с демократами… Но ты не боись: все по-прежнему осталось.
Она швырнула в кобеля подобранным мелким камушком. Тот метнулся за угол. Любка отерла лоб, как после тяжелой работы, и между делом сообщила:
— Тут пару дней все на ушах стояли, а сегодня, кажись, утихомирились… Ты что, вообще не в курсе?
— Откуда? — Сергей улыбнулся улыбкой свободного и непричастного политике человека.
— А приемник ты в горы не носишь?
— Бог с тобой! Лишний груз.
— М-м-м…
Сергей сбросил рюкзак, поставил его на землю и расправил плечи. Любку всегда впечатляла непомерная тяжесть его снаряжения.
— Ты где лазил-то в этот раз?
— Все больше на Форосе.
— Ну?! — не поверила Любка. — А Горбачева там в заложниках держали.
— Отпустили? — без интереса осведомился Сергей.
— Ага.
Сергей закурил и отрешенно выпустил дымок в ночное небо:
— На Форосе и в заложниках не грех посидеть — такая красота! Там скала есть одинокая — точь-в-точь парус под ветром. Она и называется «Парус». К земле стоит под острым углом… не понимаешь? Ну это не так, а вот так! — он показал ладонью. — На этом Парусе я последнюю неделю и провисел…
Любка слушала вполуха, поминутно отклоняясь в сторону, потому что Муля изо всех своих слабых сил билась и дергала поводок, как рыба леску. Кобель появился опять.
— …Встанешь там на вершине, солнце слепит, вокруг ветер, и ничего тебе не надо: ни коммунистов, ни демократов…
— Мне тоже уже ничего не надо! — в сердцах выпалила Любка. — Только эту проклятую суку домой увести… А ну, пошли! — рывок поводка. — Пошли, я кому сказала!
Вдруг что-то громыхнуло, словно был дан артиллерийский залп. Любка в испуге замерла на месте. Сергей бросил сигарету.
А над домами рос и распускался огромный цветок салюта. Потом еще и еще один; залпы разрывали тусклое и беззвездное небо. Дома вокруг ожили — из окон и с балконов по традиции полетело «Ура!». Во всеобщее ликование врезался только один нестройный крик:
— Стой! Стой, потаскуха!
Сбросив путы, неуместные в этот победный день, Муля мчалась навстречу Свободе.