– Глафира молится о моем спасении, – печально предположил механик.
– Или книжкою зачиталась! Рано себя хоронить, брат, ты пока не в остроге и не на каторге. Мы еще с тобою на волчью охоту зимой поедем, вот увидишь. Поросенка в мешке возьмем, да на ночь и двинемся по первому снегу.
Думы о таком знатном развлечении ненадолго скрасили унылый путь.
Последние сажени дались им с таким нетерпением, будто вся жизнь их была поставлена в зависимость от быстроты приближения к крыльцу. Наконец Тихон спешился и с великими предосторожностями пособил товарищу ступить на твердую землю. Акинфий вновь скривился от боли и пошатнулся – ноги отказывались служить ему, и поэту пришлось вновь волочь пострадавшего на себе.
На его зычный призыв спустя несколько минут явились второпях одетые Фетинья с Глафирой, и обе смятенно принялись хлопотать подле барина в попытках оказать ему посильную помощь. Скоро окровавленные «бинты» были с него стянуты, хотя и пришлось при том повредить слегка запекшуюся рану. Однако промыть ее теплой водою было необходимо, дабы удалить возможную грязь.
Служанка при этом едва не хлопнулась в обморок, но твердый наказ Глафиры вовремя направил ее за чистыми тряпицами.
Ступня у Акинфия распухла до жутких размеров, однако беглый осмотр не выявил серьезного повреждения. Хвала Богу, явного перелома не наблюдалось, а значит, можно было надеяться на скорое выздоровление.
– Что с Манефою? – решилась спросить девушка после всех треволнений, когда брат ее оказался бережно забинтован и уложен в постель.
– Мне лучше умолчать обо всем, – подумав, ответил механик. – Поверь, сестрица, так будет лучше со всякой точки зрения. Помочь ты ничем более не можешь, к чему же волноваться и потом отвечать перед комендантом за чужие дела? Еще и в суде свидетельства давать…
– О том раньше надобно было поразмыслить, – холодно заметила Глафира. – Она хотя бы жива?
– Ее жизни ничто не угрожает, и довольно.
– А вам нечего добавить, Тихон Иванович?
– Разве нижайшую благодарность выразить за превосходную провизию, коей вы меня снабдили, милейшая Глафира Панкратьевна. А также за достойную кобылу, вельми крепкую и быструю.
Тут девушка против воли улыбнулась и вздохнула с неподдельным облегчением – пусть все осложнения, буде таковые случатся, еще впереди, зато сейчас ее брат и товарищ живы и в относительной целости. О большем и сам Тихон вряд ли мог мечтать, когда только отбывал из Облучкова к Устьянскому руднику.
А завтра уж он постарается в городе разузнать, каковы официальные подвижки по «марсианскому» делу… Глядишь, и пройдет гроза стороною.
– Je ne peux pas vous fatiguer plus[27], – поднялся граф Балиор. – Что до врача, то утром я первым делом навещу его в городе и заплачу сколько потребуется за его визит к Акинфию. А потом уж рассчитаемся, – поспешил он добавить в ответ на готовые сорваться с уст Маргариновых протесты.
– Это уж само собой. А не будет ли подозрительной такая странная рана на боку? Доктор сочтет себя обязанным известить о ней коменданта, мало ли какие новые разбойники у нас в горах завелись, – озаботилась девушка.
– Случай на ловитве, – слабым голосом проговорил Акинфий.
Тут Тихон обратил внимание, что лицо у механика покраснело, а губы слишком пересохли, и поспешил указать его сестре на явные признаки болезни. Похоже, рана и жестокий вывих ступни сказывались на его самочувствии куда серьезнее, чем можно было ожидать. Да еще переохлаждение во время скачки! У Акинфия, очевидно, начиналась горячка.
– Фетинья, воды из подпола тащи! – вскричала Глафира. – Ничего, братец, потерпи… А вы уж поезжайте, Тихон Иванович, домой. Простите, что не иду вас провожать, ну да сами дорогу найдете. Дрожки ваши там же стоит, а лошадей я уже приказала запрячь.
Глава 5-я,в которой Тихон проводит городские изыскания. – Откровения бывшего купца. – Усатый тать ускользает из-под носа. – Добрый капрал Тотт. – Показания парикмахера Пьера. – Допрос татя.
Погода на следующий день заметно испортилась. С рассвета, а то и с ночи, небеса пребывали в тяжкой задумчивости – оросить ли им землю дождем или отогнать тучи далее, за Рифейские горы. Мир стал мрачен и угрюм, будто заранее приготовился впасть в долгую зимнюю спячку под снежным покрывалом.
Мельпомена так и подзуживала Тихона приняться за сочинение трагического стихотворения, однако поэт обуздал поэтические устремления и сразу после плотного и раннего завтрака облачился в подходящую одежду. Редингот после вчерашних злоключений пребывал в стирке, поэтому пришлось воспользоваться бешметом, а на ноги Тихон напялил кюлоты без карманов с откидным передом à la bavarios. Часы на широком плетеном шнурке уже не обязаны были закрывать застежку кюлотов, так что поэт прицепил их сбоку. Облачаясь, он завидовал графу д’Артуа, у которого находилось время, чтобы изобретать все новые места для пришивания брелоков и крошечных часиков, прежде скупая их по разным лавкам. Тут одни-то часы не знаешь, как лучше пристроить.
Но более всего графа Балиора, разумеется, гнела судьба Манефы. Сердце его буквально изнемогало от любви и жалости к прелестной деве, павшей жертвой непреодолимых сил. Сначала ее умыкнул корыстный ученый, чтобы заточить в каменном вертепе, а затем и горные тати нагрянули! Первого можно было кротко снести и даже отчасти понять, списав необдуманный поступок на любовное помешательство, а вот как противостоять вторым? При одной только мысли, что кошевники могут посягнуть на девственную чистоту Манефы, у Тихона в груди поднималась свирепая ярость, а длани стискивали то невидимое оружие, то шеи незримых врагов.
Еще вспоминалось ему, как Манефа предлагала себя на балконе, и в ответ вскипала невыносимая ревность – а ну как и тати сумеют в ее горячем сердце такой же страстный позыв породить? Представлять такое было нестерпимо.
К счастью, дополнительные мысли вносили в его настрой спасительное, хотя и мнимое успокоение. Он ясно видел, что кошевники были одеты совсем не так, как можно ожидать от лесных дикарей. И выражались они весьма гладко, без присущего подлому сословию косноязычия, а главарь так вообще со слабым французским прононсом. Следовательно, они прибыли из города и должны быть осведомлены о назначенной за Манефу колоссальной отлике, а значит, остерегутся трогать ее. И еще – кому захочется навлечь на себя гнев сильных мира вроде Дидимова? Уж на что невелик ростом заводчик, а как зыркнет огненными глазищами, как зашипит сквозь зубы, так аж мороз по коже.
Да и не станут они такие вирши деве читать, чтобы ее страсть распалить, куда им? Разве Тихоновы творения в списках раздобыли! Тут поэт опять скрипнул зубами и решил, что раздумывать о любимой заводчице – лишь седину на висках зарабатывать, и постарался сосредоточиться на ближних целях. Выходило плохо.
Впрочем, по большей части терзали его веские и разумные соображения, но поэта они утешали слабо. Он и спал-то вследствие любовной муки от силы несколько часов, лишь благодаря немалым усилиям доброй Марфы забывшись в растрепанной постели.
– Совсем же не отдохнувши, – принялась сокрушаться девушка, едва Тихон во время завтрака выказал намерение немедля выехать в город. – Доведете вы себя, барин, до полного сплину. Знаемое ли дело, редингот так испачкать на ловитве, а птицы-зверя никакого не добывши. А уж Барбоска-то как маялся, чисто места себе не находил.
– Вдругорядь с одним токмо кинжалом с места не тронусь, – заверил ее поэт, шлепнул в игривой печали по девичьей ягодице и отправился на конюшню.
Он уже стал привыкать к такому суматошному ритму, хотя в прежние времена наверняка не один час побродил бы по комнатам, собираясь с духом и мыслями, дабы покинуть усадьбу. Правда, нынче мышцы его практически все постанывали и долго отказывались толком трудиться. Шутка ли, почти таскать на себе товарища по катакомбам и затем на пару с ним гнездиться на одной кобыле.
Чиновники на почтовой заставе уже, кажется, готовы были отдать ему честь, настолько граф Балиор успел им примелькаться. По дороге к лекарю Тихон заехал к еврею-процентщику, у которого держал большую часть своего небогатого капитала, и забрал у него полтинник мелочью. Это важное дело, не терпящее суеты, отняло полчаса, и он опасался, что не застанет целителя дома.
Однако повезло. Доктор Полезаев едва успел пробудиться, ибо, как пояснил поэту дворецкий, полночи провел у подагрического больного, изыскивая средство молниеносной эффективности.
– Спешное дело, доктор! – воззвал к нему поэт. – Мой друг ранен на ловитве и просит вас к себе без промедления, со всеми порошками и мазями, потребными для излечения такого несчастья.
– А что, рана глубока? – Полезаев жестами стал командовать дворецким, чтобы тот не мешкая подавал одежду и помогал ее напяливать.
– Не слишком, но боюсь, потребуется ее зашить.
– Значит, не пулевая.
– Кинжалом бок порезал. К тому же простыл, кажется, ибо вечером у него наблюдался жар.
– Хорошо, если только простыл… – проворчал Полезаев, обуваясь в замшевые сапоги, отменно чистые. – Веймарского бальзаму неси, да побыстрее, – стал он наказывать слуге, инспектируя саквояж. – Свинцовой воды средний пузырь, глинозему пакет, пластыря побольше да жженого трута. В каком месте ранение?
– На боку.
– L'affaire est mauvaise[28], – еще крепче озаботился доктор и в нетерпении принялся взывать к дворецкому.
Наконец тот бегом ссыпался по лестнице с притиснутыми к животу снадобьями, и Полезаев аккуратно переложил их в саквояж.
– Вот, возьмите за труды, в качестве первоначальной платы.
Тихон протянул Полезаеву двугривенный, чем заметно увеличил рвение целителя. Сумма заметно превышала обычное вознаграждение за выезд на дом, но случай был слишком серьезен, и поэт вдобавок хотел намекнуть тем самым, что разглашать его не следует.