Доктор отправился на двор своего дома, где держал конюшню с одноколкою, поэт же получил наконец возможность заняться изысканиями. Выведя дрожки на подсохшую середину проспекта, он принялся размышлять, как бы поскорее да поскрытнее вызнать, нашли Манефу или еще нет.
Самым правильным было посетить жандармскую Управу и простодушно спросить коменданта, благо граф Балиор как свидетель похищения был лицом заинтересованным и не вызвал бы подозрений таким интересом. Допустим, ее до сих пор не вернули отцу – и что потом? В какой степени надо являть осведомленность?
Если прямо указать Буженинову на Устьянский рудник, каковы будут результаты жандармской вылазки? Не пострадает ли в таком случае Акинфий, когда после поимки тати примутся жарко рассказывать о вызволении Манефы из лап безумного механика? Вдруг они сейчас уже везут ее в город, чтобы с помпою препоручить родителям и завладеть великою наградой? В таком случае несвоевременное вмешательство жандармов может резко усугубить положение раненого друга.
А если не везут и предаются разнузданной похоти? Что ж, в таком случае Манефе уже мало чем можно пособить – так со скрипом зубовным твердил себе поэт. Спасение девицы в сем прискорбном случае уже не такое спешное дело…
Хоть и старался Тихон каждую возможную минуту, начиная со вчерашнего дня, просчитать будущее и выбрать самое верное действие, цельного плана у него никак не складывалось. В отчаянии он остановил дрожки возле «своего» трактира, где частенько появлялся при визитах в Епанчин. Именно в нем он и учинил стихотворное представление в прошлый раз. Пожалуй, более заинтересованного в благорасположении поэта человека, чем тутошний трактирщик, было не сыскать.
Сидели в заведении только парочка городских ярыг да бывший купец Парнушин, недалеко от них ушедший. По слухам, ему когда-то повезло забрать винные откупа в Санктпетербурге, но за недозволенные торговые операции его выслали на Рифейские горы. Сейчас этот несчастный разгуливал с орденом марокканского султана и рассказывал всякому за кружку браги фантастические истории из своей заморской жизни. Еще он намекал на некий прибыльный прожект и предлагал всем и каждому вступить в долю.
Это была удача. Если он не успел наклюкаться, то способен снабдить самыми свежими плевами и фактами на любой вкус, ибо день и ночь колесит по трактирам и не только говорит, но и внимательно слушает.
– Как всегда, вы при полном блеске, господин Парнушин, – сказал Тихон и уселся напротив бывшего купца.
– Тихон Иванович! – расплылся в улыбке тот и заглянул в почти пустую коновку. – Сошли с Парнасу в наш скудельный мир?
– Ох, недаром вы, сударь, в Спасских школах двенадцать лет обучались! Иоанна Дамаскина с Василием Великим наизусть знаете, а я что же – вития бездарный и безвестный.
– А все же знаете, что ямб прелестнее хорея! Насмехаться над простым человеком изволите, сударь?
– Вопрос не в стопах, и не в метрике, а в изображениях и самой речи поэта. Чистота слога, нежность и хорошие изображения, вот как господин Новиков сказывал. А потому оставим высокие штудии, дабы окунуться в прозаический быт.
– Окунаюсь, а там пусто, – лукаво заметил пьянчуга, сунув нос в коновку.
– Закажите себе токайского за мой счет, мне же маньчжурского чаю принесите, да без сахару.
Глаза Парнушина блеснули, и он с готовностью метнулся к стойке. Трактирщик уставил на поэта вопрошающий и слегка недоуменный взгляд – дескать, как может граф и великий поэт Балиор якшаться с таким никчемным болтуном.
Получив от Тихона жест подтверждения, он наполнил посуду потребными напитками.
– Что ж, я готов сейчас же взять вас в прибыльное дело, ваше сиятельство, – заговорил вполголоса, но горячо Парнушин, когда уселся на место. – На днях я собираюсь выписать из Москвы наисовременнейшую прядильную машину, на ней один человек может управляться со ста веретенами. Входите в долю, и прибыль сообразно поделим. Десяти рублей только и не хватает. Обещаю, что никому и под пыткою не скажу, что вы купеческим ремеслом занялись, так что репутация ваша не пострадает.
– Не собираюсь я ничем таким заниматься, – возмутился Тихон. – Что за нелепица, сударь!
– Простите дурака, ваше сиятельство, – дурашливо съежился Парнушин. – Благодарствуйте за мирволение. Что ж, коли не деньги, так что вас волнует? Я же не идиот, да и без глазных стекол видать, что гнетет вас незримая заноза.
– Марсианцы, – кивнул Тихон. – Что слыхать, куда ветер дознания дует?
– Улетели, как не было. Нет нынче никого, кто бы о них не толковал, тут вы далеко не первый плевы собираете. А сказать-то и нечего, как ни прискорбно – всяк уже в городе божится, что огни воздухолетные видал и чудом пленения избегнул, вот до меня только пришлецам дела не было. А я и не в обиде.
Парнушин сардонически хохотнул и жадными глотками выдул половину кружки, однако без явного удовольствия – ему бы браги попроще, а тут токайским потчуют… Но критиковать вино бывший купец и не подумал, удовольствовался чем перепало.
– Значит, сугубо пришлецами народ озабочен, башкир и прочих кошевников не подозревает, – проговорил граф Балиор с удовлетворением.
– А что, башкиры летать выучились? – остро глянул на него Парнушин.
– Комендант ничего иного не сказывал?
– Буженинов-то? Молчит аки рыба, да только не все с умыканием чисто… – Ярыга огляделся, будто заговорщик – видать, проверенные сведения показались честному пьянице недостаточным товаром за коновку дорогого вина, вот и решил восполнить пробел откровенными плевами. – Слыхали от жандарма, что дознание с ним проводил, будто бы той ночью в Собрание еще какие-то злоумышленники пробрались. Или только хотели, а их спугнул кто-то.
– Кто такие?
– Бабушка надвое сказала, ваше сиятельство… Всяк знает, что Манефу Дидимову марсианцы похитили, и говорить более нечего. Даже комендант в том нимало не сомневается! Свидетелей сыскалось не один десяток, кто воздухолет лично в небе наблюдал, и девицу в нем. И вы, сударь, не сомневайтесь. А кто там и за какой надобностью в Собрание пробирался, дела не меняет… Может, то еще с предыдущей ночи следы их остались, кому придет в голову в день машкерада туда пробираться? Мало лихоимцев ли на улицах?
– Следы, говоришь? И где их видали?
– Чего не знаю, того врать не буду, – с сожалением проговорил Парнушин и понюхал пустую кружку.
– Манефа Дидимова, значит, пока не найдена, – подытожил Тихон со смешанным чувством.
Как влюбленному в девицу, ему страстно желалось, чтобы она как можно быстрее воротилась в отчий дом и была тем самым избавлена от общества злобных татей. С другой же стороны, ее появление грозило разоблачением Акинфию и безнадежной утратою ста пятидесяти или более золотых рублей. Отдавать их в лапы злодеев, жестоко ранивших механика, было досадно.
Вся мешанина противоречивых эмоций отразилась на простодушном лице поэта, что вызвало нездоровый интерес бывшего купца:
– О том заведомо нельзя утверждать. Может, она тайно в отчий дом переправлена? Девица все-таки знатная, пересуды о таком приключении ей не к лицу… Да никак вы, сударь, подобно всем прочим юношам по барышне Дидимовой сохнете?
– То не твое дело, – отрезал Тихон.
– Оно конечно… Утешайтесь, однако, что вами последним ее прелестный лик был наблюдаем, – хмыкнул Парнушин.
– Все-то вы знаете, проныры, – в досаде заметил граф Балиор и отвернулся в сторону окну.
В этот день оно было довольно чисто – видать, супруга трактирщика вытерла копоть тряпкою, что случалось не так уж часто. Тихон в задумчивости отхлебнул чаю и стал было планировать дальнейшие поступки, отрешившись от сопения бывшего купца, скрипа колес, криков извозчиков и прочих шумов. Однако толком покумекать не вышло – глаз самым краешком уловил что-то необыкновенно знакомое.
Из парикмахерской француза Пьера, что находилась в десяти саженях, наискосок на другой стороне улицы, помахивая тростью вышел молодой франт в плаще самого модного в Париже цвета caca-dauphine. На свой скромный короткий парик он нахлобучил шляпу à la quaker. Подняв недовольную физиономию к низким серым небесам, он вытянул ладонь, будто опасаясь моментального ливня, а затем поправил и без того идеальные белые локоны.
Тут-то в сознании Тихона и прозвучал неслышимый щелчок. Если до этого он рассеянно оглядывал всю улицу, почти не видя ни людей, ни экипажи, то в малую секунду образ молодого хлыща совместился в его голове с одним из ночных татей. Тонкие усики и острый, будто целиком костистый нос!
Одним глотком осушив коновку с холодным чаем, поэт с треском вскочил со стула и кинулся к выходу из трактира.
– Деньги! – вскричал ему вслед кравчий.
– Запиши на мой счет!
Ему не впервой было покидать заведение так поспешно, разве что раньше он почти всегда был сильно пьян и просто опасался за сохранность меблировки и здоровья надоедливых посетителей.
Выскочив наружу, Тихон успел заметить, как хлыщ, небрежно постукивая тростью по сосновым доскам, удаляется в противоположную от Главного проспекта сторону. Увильнув от кареты, поэт перебежал улицу и быстрым шагом стал настигать татя. Отчего-то ему казалось, что другой такой мерзкой физиономии в целой губернии не сыскать, а потому и сомнений в опознании быть не может.
Он собирался неслышно настичь врага и огорошить того рывком за плечо, чтобы увидеть, как на роже кошевника расползается страх и отчаяние, но тот словно почуял звериным нюхом близкую опасность и обернулся. А может, расслышал звонкие причитания извозчика, что едва не переехал графа Балиора, и решил поглядеть, что за его спиной происходит.
Действия татя были мгновенными: нимало не промедлив, он помчался прочь от Тихона, позабыв обо всякой щеголеватости.
– Стой, мерзавец! – вырвалось у поэта.
Упустить негодяя было никак невозможно, и Тихону пришлось помчаться за ним что было сил. Уже через полминуты он покрылся обильным потом и почуял предательскую слабость в ногах, но ходу не сбавил, потому как врагу не удавалось от него оторваться – и надежда настичь татя подогревала азарт преследования наподобие ловитвы. Да и досадно было бы признаться в собственной слабости.