– Позабавил, шалаган, – прошептала Манефа спустя некоторое время. – Всю обмазал, охальник.
– Само получилось…
– Да уж, ты тут не при чем.
– Ты меня любишь?
– Ох, ну дай ты спокойно полежать без этих глупых разговоров! Я спать хочу… Ладно, если ты иначе не успокоишься, то да, пусть так и будет. Je t'aime, mon poète gentil, est plus grand que la vie[37], аки Джульетта Ромео! Доволен?
– Манефушка…
– Тьфу ты. Все, язык не шевелится, довел девушку до крайней слабости. Укрой меня-то, я мерзну!
Пришлось Тихону в поисках одеяла слезать с полатей на ледяной пол, заодно и дровишек в пламя подбросил. Печурка распалилась будь здоров, и воздух в избе изрядно потеплел. «Эх, жить бы вот так да добра наживать!» – сказочно подумалось поэту, сообразно романтическому духу ночи и неге, что охватила его после жаркой страсти с возлюбленной девицею. На этой мысли он и решил остановиться, чтобы увидать счастливый сон, поскорее оправился в горшок и воротился к сонной Манефе.
Но голова отключаться никак не хотела. Поначалу Тихон переживал в подробностях прекрасное соитие с Манефой, затем утомился от неуместного сейчас желания и стал сумбурно размышлять о последних событиях.
Отчего, самое главное, Манефа так упорно отказывается возвращаться к отцу? Ведь он, по всеобщему мнению, лелеет ее будто цветок садовый и во всем потакает, а значит – стремиться к родителю в объятия было бы естественно. Ладно, пусть дело в ее тяжелом и своевольном характере, с которым Тихон уже успел познакомиться на своей шкуре.
Далее, кто такие эти фальшивомонетчики под явным командованием Дидимова? Кто позволил им так вести себя по отношению к дочери хозяина? Неужто обо всем, что они вытворяют, доподлинно известно заводчику? Нет, это было бы невероятно! Значит, они состоят не только у него на службе, но и у кого-то еще более могущественного, кто выдал им карт-бланш на все прегрешения?
Действительно ли похищение Санковича задумано Дидимовым для того, чтобы получить пост градоначальника? Или он замыслил что-то еще? В любом случае после злодейского умыкания Манефы «марсианцами» пропажа Предводителя губернского дворянства также будет неизбежно приписана высшим силам – то есть неуловимым пришлецам. А если еще и слушок сообразный пустить…
На этом месте глубокомысленных раздумий Тихон был неумолимо сморен сном. В голове у него еще покрутились обрывки разных соображений, но жар от Манефиного тела и мирное гудение печки сработали не хуже самого Морфея.
Проснулся он от тихого стона и сперва не сообразил, где находится и кто это рядом лежит такой мокрый. Единственное, впрочем довольно широкое, окошко пропускало в избу серый утренний свет. Тихон протер глаза и откинул одеяло – ему было очень жарко, до пота. Рядом ворочалась Манефа, в сером свете похожая на призрака. Прерывистое дыхание едва покидало ее запекшиеся губы.
– Манефа, – испуганно произнес поэт и потрогал лоб девушки. Тот был невероятно горяч. – Заболела никак?.. Еще бы, после такого!
Он соскочил на пол и поежился. Дрова в печи полностью прогорели, и тепло из дома почти выветрилось через открытую задвижку.
– Делать-то что, что делать? – заметался граф Балиор. – За доктором бежать!
Он второпях напялил кюлоты и вестон, а поверх – китайский халат, потом втиснул ноги во влажные сапоги и кинулся вон. На мокром крыльце поэт поскользнулся и в итоге осознал себя лежащим на траве перед избой. Болело все – от пальцев ног до макушки, но особенно ушибленное при падении плечо и натруженные мышцы бедер. Настолько, что даже встать для поэта было почти невозможно. «Ну вот, долетался! – сообразил Тихон. – Теперь и ходить не могу».
Он оглядел себя со всех сторон, потрогал грязную после падения физиономию и едва не расхохотался. Только мысль об умирающей от лихорадки Манефе остановила его, и еще стыд перед лесными обитателями. Человек, вершина мира, венец творенья!
Тихон кинулся обратно и вновь обследовал бедную девицу. От произведенного им шума она пробудилась и глядела больными глазами, и дышала с трудом, через рот. Порою Манефа вздрагивала и куталась в одеяло, хотя кожа ее так и горела.
– Долеталась… – сипло проговорила она и зашлась в кашле, когда поэт навис над нею словно гриф.
– Сейчас я за доктором сбегаю!
Тихон намочил в бочке за порогом старое полотенце и сделал девушке компресс, а потом стал рыться среди развешанных по стене сухих травяных «букетов». Какие из отваров могли бы помочь Манефе, он не ведал, а потому решил смешать все пять трав. Названий их он также не знал. Эх, сюда бы Глафиру, уж она бы подсобила!
– J’ai soif[38]… Пить… – порой слабо высказывалась девушка, и Тихон сломя голову бегал к ней с коновкой, полной дождевой воды, заодно и примочку на лбу подновлял.
Один раз и горшок ночной поднес, уже пустой, конечно – не до церемоний было. Передвигать обессиленную Манефу с полатей и обратно вышло бы куда тяжелее.
В хлопотах за розжигом печи и суете прошло еще четверть часа. Поначалу Тихон опасался, что дым из трубы привлечет внимание хозяев угодья, а потом махнул на них рукою – здоровье Манефы было ему стократ дороже. К тому же туман так и не рассеялся толком, и воздух наружи напоминал плохо сваренный мучной кисель.
Девушка все это время металась на полатях и порой громко костерила своего спасителя, не стесняясь в выражениях – «остолоп» и «кретин» из них были самые мягкие. Между ругательствами и стонами он взывала к Господу, умоляла пощадить ее и забрать поскорее на Небеса, или на худой конец ввергнуть в Ад. Еще, разумеется, жутко кашляла и трубила носом.
И тут, когда вода в жестяном котелке почти закипела, также как и мозги поэта, по лесу разнесся загадочный звук. Сначала он напоминал гудение шмеля, но постепенно набрал силу и превратился в густое жужжание.
– Дьявол по мою душу летит! – скорбно крикнула Манефа и закашлялась.
– Господи, спаси нас, – прошептал Тихон и выглянул в окно.
Окрест так и расстилался густой туман, он почти не пострадал от восхода солнца. Видимо, облака были так густы и низки, что лучи его не имели в лесу никакой силы. Слюдяное стекло едва заметно трепетало от звука неведомого механизма – а что это именно механизм, Тихон благодаря близкому знакомству с Акинфием Маргариновым догадался сразу.
Он стянул нелепую одежду егеря и стал, содрогаясь, облачаться в свою, пусть и влажную. Неведомого врага нужно было встретить в пристойном виде. С поднятой головой и l’arbalète в руке поэт шагнул в туман.
Не успел он осмотреться, как низкий рокот взорвался таким громом, что даже уши заложило. Тихон непроизвольно присел, но все же совладал со страхом и стал обходить избу по кругу, всматриваясь в блеклые, словно выцветшие от сырости деревца на опушке. Но уже через десяток шагов грохот повторился, на этот раз куда ближе и ужаснее!
Тут уж Тихон просто рассвирепел.
– Довольно! – потряс он игрушечным самострелом. – Появись или прекрати греметь!
Словно великий римлянин Курций, поэт готов был пожертвовать собой ради спокойствия Манефы.
Однако ему никто не отозвался. Ничего странного – неведомая могучая сила, от которой в желудке трепетала пустота, а сердце заходилось нервическим стуком, не обратила на вопль графа Балиора внимания, продолжая сотрясать лес гулким дребезгом и взревываниями.
– Ну, погодите у меня, – подбодрил он себя и пошел на источник шума.
На первый взгляд, когда Тихон только вышел за дверь, ему показалось, что звук раздается отовсюду, однако после обхода избушки стало понятно – механический зверь таится в определенном месте. Об опасности заблудиться граф Балиор и не подумал. Сейчас его заботило только одно: как заставить чудище замолкнуть и не пугать бедную девицу ревом. И не угодить самому в его железные лапы, но это по возможности. Любопытство, понятно, также разбирало поэта.
Не скрываясь, но весьма осторожно он стал пробираться между мокрых кустов, то и дело смахивая с лица тяжелые капли. Ноги проваливались в невидимые под толстым слоем палой листвы ямки и спотыкались о коряги. Заодно Тихон складывал в карманы подберезовики, с мыслью о том, как бы ублажить пустой желудок – но это так, мимоходом и не думая о трапезе. До того ли было?
Лес внезапно кончился. Точнее, он превратился в подлесок: несколько лет назад вырубленная тут полоса заполнилась молодой порослью – крошечными елками, пихтами и березками. Видимость, однако, почти не улучшилась, туман все так же густо клубился над сырой землею. А вот низкий рев как будто слегка усилился, в друг снова породил оглушительный, громоподобный рык!
Тихон вздрогнул и отступил за ближайшее дерево, поскольку заметил впереди, саженях в тридцати, смутную тень исполинских размеров. Вылитый Тифон – чудище со змеиными головами, изрыгающими пламя!
Пожалуй, это движение спасло ему жизнь. В следующий миг уши у него заложило от чудовищного грохота, а сзади и спереди, щелкая по деревьям и сбивая остатки листвы, застучали быстрые комья земли и камни. Окажись Тихон на пути этого смертоносного потока, его ранило бы не в одном месте.
Резко завоняло чем-то отвратительным, так что вдобавок к слуховой беде на поэта обрушилась и обонятельная. Он сдержал тошноту и скрючился за деревом, позабыв обо всем на свете, лишь бы очухаться после такого натиска на все его чувства.
– Что за чертовщина? – просипел он и осмелился выглянуть из-за укрытия. Гул и треск уже удалялись прочь – смутного шевеления в тумане больше не просматривалось. – Проваливай, гадина…
Граф Балиор выдохнул и прижал к носу рукав бешмета, чтобы не надышаться отравою. А потом все-таки вышел на открытое место, чтобы поближе взглянуть на страшные разрушения. Всего в пяти саженях от «его» дерева земля была вспучена, так словно гигантский крот выглянул из нее и заодно разметал почву взмахом исполинских лап. Бурая трава вокруг ямы, в которую сидя легко уместился бы Тихон, да еще с кем-то в компании, была обуглена. Если бы не сырость, в лесу наверняка вспыхнул бы нешуточный пожар.