Изба татей представляла собой жалкое зрелище. Ядро колесного Тифона проделало в стене колоссальную дыру и упало внутри, потеряв силу полета, где и взорвалось. Часть бревен осыпалась и треснула, отчего домишко покосился и будто готовился рухнуть под тяжестью крыши. Во многих местах тлели язычки пламени, так что можно было ожидать скорого пожара – еще если и печка порушена, так его и вовсе не остановить.
– Ну и мощь, – удивленно сказал Тихон и кстати вспомнил о мешке, брошенном им возле ворот «механического» сарая. – Провиант! Я же подавил его!
Пора было делать ноги, пока Филимон со стражем не очухались и не кинулись на лазутчика с удвоенной силою. А то еще и злобный Тузик оживет! Поэт споро вернулся по широкому следу чудища к его порушенному логову и раскидал павшие в столкновении доски ворот. Мешок, ясное дело, крепко пострадал, но все же не фатально, содержимое в нем сохранилось в относительной целости. Тихон взвалил добычу на плечо и в свете занимающегося пожара стал пробираться к лесу, откуда пришел.
«Воистину тать ночной, – заклеймил он себя с удовлетворением и насколько возможно прибавил ходу. – Эх, еще бы Тифона разломать!». Но железный механизм вряд сдался бы под голыми руками поэта. К тому же крушить его было весьма опасно, поскольку в его брюхе томился обжигающий пар вкупе с нелепыми ядрами, каковые запросто могли взорваться и просто так, без помещения в трубу. Словом, спешно покинуть место битвы было самым правильным. Не для того он сюда явился, в конце концов, чтобы сеять разруху, а единственно за провизией для слабых девиц, ввергнутых судьбою под его попечение.
«А ежели я насмерть ранил проклятого Филимона?» – озадачился поэт и споткнулся – то ли вернуться и оказать татю посильную помощь, то ли бежать дальше.
Он оглянулся и увидал, как пламя почти завладело избою знатных кошевников. Кажется, дождь уже был не в силах справиться с ним, да и ослаб он. А вот ветер помогал огню, перекидывая его на сухие обломки дома. Конечно, вряд ли пожар переметнется на соседние сараи, слишком уж сыро… Но разрушения тем не менее были изрядны.
Тут Тихон различил голоса татей и скулеж Тузика! Так и есть, все трое противников подавали признаки жизни и даже старались, хоть и без должного усердия, спасти какие-то предметы из порушенного жилища. Кроме пса, конечно. Ветром доносились свирепые ругательства и проклятия в адрес лазутчика. Тузик, вторя им, перемежал вой с лаем, но предпочитал держаться подальше от огня.
Тихон сардонически захохотал и продолжил путь в избушку егеря. «Казнят меня за такое безобразие, словно Франсуа Вийона, – подумал он с некоторой гордостью. – Нет, его же король помиловал». Это утешало.
Глава 8-я,в которой поэт увещевает скандальных девиц. – Ночные коллизии. – Исход из лесной избушки. – Акинфий счастлив. – Разговор в дрожках. – Марфа страшится.
Лесное пристанище нашел он с немалыми затруднениями. Близкое знакомство с вонючим железным монстром, смертельные схватки с обитателями бивуака так утомили его, что он едва чуял под собой ноги, когда пробирался во тьме, руководствуясь почти единственно звериным чутьем. Ни Песья звезда, ни Луна, ни прочие небесные светила подсобить в поисках ему не могли, ибо прятались за тучами. Однако память об утренней вылазке, запах дыма и ветер, пусть и слабый в лесу, все же вывели его к жилищу.
В окошке горел свет. Видимо, Глафира к сему моменту пробудилась и теперь в тревоге гадала, куда запропастился граф Балиор. Он же первым делом подкинул в ясли Копне сена, а потом уже поспешил в дом.
– Слава Богу, ты вернулся! – приветила его в дверях Глафира, которая сразу заслышала возню в сенях. – А! – Она прижала ладошку ко рту и прянула назад с круглыми глазами.
– Что, что со мной? – озадачился поэт.
– Да вы ли это, Тихон Иванович?
– А то кто же!
– Кто там? – послышался слабый голос Манефы. – Черт за мной явился?
– Много чести будет! Это Тихон Иванович воротился с мешком провианта!.. Страсть-то какая. – Глафира не утерпела и на минутку прижалась к поэту с растерянной улыбкой. – Ну и напугал ты меня, Тиша. Думала уже, схватили тебя люди Струйского за непозволительную ловитву, или еще что ужасное стряслось. Вон как гремело! Почто так долго? Темно ведь, разве можно в такое время по лесу бродить? Хотела бежать на поиски! Что у тебя с лицом случилось, весь ведь в саже, словно дымоход чистил!
– Бежать она хотела, как же, – закашлялась на полатях Манефа и ненадолго выглянула из-за печной трубы. – Ведро-то выносить боялась. Простужусь, мол, как ты. Привет, Тиша! Ох, ну у тебя и рожа, братец, точно в грязи извалялся, и одежка такая же.
– Помолчала бы уж, мадемуазель, неровен час горло надорвешь, – заметила Глафира.
– Ты мне рот не затыкай, Глашка. – Растрепанная Манефа еще больше высунулась наружу, нимало не смущаясь наготы, и махнула Тихону тонкой рукою, ухмыляясь при том в полный рот. Выглядела она намного лучше, чем поутру, хотя и чувствовалось, что простуда едва отступила. – Ты нам дичи приволок? Или рыбы поймал? Скажи хоть что-нибудь, или ты самогону во рту принес? А то давай.
– Дичь не дичь, а кое-чего раздобыл…
Поэт с усилием оторвал взгляд от груди Манефы, что пряталась в печной тени, да не до конца, и водрузил на лавке мешок с провиантом.
– Прикрылась бы хоть, бесстыдница.
– Мне от Тиши прятать нечего… – Барышня Дидимова смачно шмыгнула носом и хрипло засмеялась, однако слегка натянула на плечи одеяло. – Correctement, aimé?[41]
– Манефа… – Тихон выронил край мешка и уставился на девушку. – Ты не шутишь?
– Какие шутки на смертном-то одре! Все как на духу говорю.
– Не верь ей, Тихон, она тебя остолопом да олухом величала, пока тебя не было, и потешалась по-всякому, – сердито сказала Глафира и сразу замкнулась, окаменела лицом. – Впрочем, то не мое дело, может у нее любовь такая необыкновенная, точно как она сама. Дева-искусительница, надо же! А сама костлявая, будто месяц не евши, ключицы оглоблями торчат.
– Что бы ты понимала во французской моде, Глашка.
– Так, довольно препираться, – рассердился поэт. – Раз уж вышло так, что нам под одной крышею время коротать придется, так будем дружны. Мы же не звери лесные, чтобы цапаться? Нашли место!
– Mais où à nous encore sur l'amour parler, comment non dans la chaumière solitaire?[42] – заметила Манефа и опять явила голые плечи. – Не на балу же в Дворянском Собрании.
– Quel chez toi l'amour, la coquette?[43] – вскинулась Глафира. – Тебе бы кавалеров побольше, и чтобы кружились вокруг с комплиментами да бокалы с вином подносили. А ты будешь их остолопами и болванами кликать, вельможным презрением дарить! Да уж, они и взаправду такие, раз унижать себя девице позволяют. Что ты об истинном чувстве знать можешь, когда на тебя всякий с открытым ртом смотрит, вот как он сейчас?
Девушка махнула на остолбеневшего будто кумир Тихона и в досаде отвернулась.
– На этакую чепуху и возразить-то нечего.
– А теперь все замолчали, – твердо заявил поэт, вернув челюсть на место. – Не то я в одиночку слопаю припасы и ни с кем не поделюсь.
Он вывалил на лавку богатые дары, чем заслужил наконец слаженные возгласы одобрения. Глафира моментально помыла добычу и поставила ее вариться на печь, Тихон же тщательно отскоблил физиономию от пороховой гари и копоти, что облепила его в чреве железного чудища. Попытался было и аби с кюлотами отчистить, но куда там! Вонючая химическая грязь въелась в одежду намертво, троекратной стиркой только и возьмешь.
– А как у нас здоровье больной? – бодро вопросил он, воротясь в избу.
– Предлагала повторить лечение, так уперлась, – сообщила Глафира с поджатыми губами.
– Может, я Тишу ждала, чтобы он мне горлышко смазал…
И Манефа слезливо заохала, чем заставила чуткое сердце поэта облиться кровью. Он подхватил с подоконника целебные мази и капли и ринулся на полати, и Глафиру призвал, чтобы она давала ему указание, как применять снадобья. Нос Тихона вновь выдержал нешуточный натиск неестественных запахов – и тинктуры с йодоформом нанюхался, и солодки с каплями датского короля. По счастью, благодаря размаху лечения все лекарства сразу иссякли, зато Манефа умерила жалостливые стоны и вновь приобрела лукавый и притом капризный вид.
Жалуясь на жару, она то и дело стягивала одеяло до пояса и косилась при этом на пунцовую Глафиру, но та терпела и вела себя как истинный врачеватель – только одеяло упорно тянула вверх, тщась прикрыть наготу гривуазной девицы.
– А теперь, любезный наш спаситель граф Балиор, поведайте нам – где тут такое хлебное место в лесу, в коем даже вобла произрастает? – выступила Манефа, когда ей подали плошку с нарезанными на кусочки корнеплодами и прочие яства.
Будучи больной, она сердито требовала куропачьего бульону, однако удовлетворилась и более скромной трапезой.
– Да, и что это был за страшный шум-перун, хотя молнии не сверкали? – подхватила Глафира. – И откуда копоть на лице взялась?
Обе девицы благодаря посредничеству поэта слегка притерлись друг к другу и уже почти не обменивались колкостями, лишь хмыкали презрительно, когда другая высказывалась.
– Меня более всего волнует, как мы такой толпою из лесу выберемся на одной кобыле, – сказал поэт. Скромная пища после всех треволнений казалась ему манной небесной, и он уминал ее с воодушевлением. – Положим, я могу и сам шагать, а вот Манефу везти надобно.
– Ты не увиливай, – сердито вскинулась девица Дидимова. – А к тому же я тебе еще вчера твердо сказала, что возвращаться в город не намерена. По крайней мере еще неделю! Рассказывай, братец, какую деревню на испуг взял и кто закоптил тебя, словно черта, прости Господи. И кто там грохотал в лесу, она правильно вопрос поставила. И чем от тебя, наконец, так отвратительно воняет? Али Диаволу душу-то продал за мешок провианта?