ва и остаться в его доме насколько задумала.
Тихон вздохнул и с тяжелым сердцем отправился вослед хозяйке с гостьей.
«Праздничная» суета там уже буквально кипела, наверняка и стол в гостиной накрывали. Поэт выслушал счастливые причитания встреченной им девушки и приступил к ней с вопросом:
– Чужие тут были нынче или вчера?
Но та округлила глаза в ужасе и умчалась с поручением от хозяйки, да Тихону и не надо было больше, чтобы понять – да, являлись Фаддей со товарищи, напугали Фетинью до колик. Хорошо хоть Акинфий жив остался.
– Ну где ты там, брат Тихон? – услыхал он со второго этажа призыв друга. В голосе механика ощущалось подлинное счастье, словно на него снизошла Господня сила и благодать.
Он расположился в кресле в свом кабинете и обнимал обеих девиц, которые стояли подле него и лучились довольством – впрочем, Глафира при этом слегка хмурилась с напряженным видом, поскольку ей явно не нравилось нахальство гостьи. Манефа же едва не трепала волосы Акинфия в порыве сочувствия и всем видом выражала озабоченность его раной.
– Как жаль, что это из-за меня проклятые тати тебя поранили, Акинфушка, – приговаривала она. – Ну ничего, теперь я с тобою, помогу ласкою! Tu verras, ta coupure sera guérie vite[49].
Акинфий буквально рдел от восторга и порывался вскочить, однако обе девицы не позволяли ему, дружно придавливая к креслу. Механик, кажется, обезумел от одного только близкого присутствия Манефы и ее добрых слов. Все у него из памяти вылетело – и ее сардонические слова, и насмешки в пещере, и обидный хохот. «А ведь и я был таков только вчера», – самокритично подумал Тихон и через силу улыбнулся. Не вправе был поэт вмешиваться и давать советы, по крайней мере теперь, когда его старшему другу непосредственно ничего не угрожало.
– Барышня Дидимова теперь простужена, не надо бы тебе с ней близко общаться, – заметил он.
– Именно! – подхватила Глафира. – Мы бы отвезли ее в Епанчин к батюшке, да боится простыть окончательно. Пойдемте, мадемуазель, я покажу вам комнату, где вы сможете быстро поправить здоровье. И вода уж, поди, для вас нагрелась, чтобы дорожную пыль отмыть, – насмешливо добавила она.
– Но все собираемся к обеду! – воскликнул Акинфий, на мгновение омрачившись. – Считайте, что это мой приказ как прапорщика. Слышите, через полчаса будет обильная трапеза, и Манефа непременно должна подкрепить силы.
Девицы наконец удалились, а Тихон расположился рядом с механиком и какое-то время принужден был наблюдать за его глупо-счастливой физиономией. В это время он и опорожнил походную суму от предметов, которыми снарядил его механик – а осталось от них всего пузырьки с химическими веществами и несколько стрел.
Наконец Акинфий опомнился и обратил взор на товарища.
– А ведь были тут наши пещерные тати, – серьезно сказал он. – Вот сегодня с утра и прискакали целой кавалькадою, втроем. Ты не поверишь, те же самые рожи, что и в руднике нас пленили. Я уж грешным делом подумал – все, порешат сейчас всех и дом с постройками сожгут. Обошлось… Тебя искали с Манефою, мерзавцы.
– Себя назвали?
– Главарь только ко мне и поднимался, остальные по имению шастали с пистолями, каждый сарай и флигель обыскали, под каждый куст заглянули! Это мне потом Фетинья поведала. Уж как она за свою честь боялась, и смех и грех! Нет, обнюхали только и ускакали, никто не пострадал. Я же сразу сказал ему – «ничего не знаю, тут не был, не приезжал». Ты уж извини, брат, что в содействии не признался, да на мне родители, сестра, хозяйство…
Механику было явно неловко за свое «малодушие», но ведь смысла выдавать свою помощь Тихону у него действительно не было. Что бы это изменило в конечном счете? А вот озлобленные тати и вторично ранить могли, кто им тут помешал бы?
– Ты поступил единственно правильно, – решительно оборвал его поэт.
– Я один виноват во всей этой гиштории, – вздохнул Акинфий. – Но Манефа, Манефа-то какова! Ах, красавица! И как она меня ласково приветила, будто не я ей досадил, на воздухолете умыкнувши! А как мой механизм, цел ли? – встревожился он. – Сумел ли ты взлететь, где он? Неужто бросить где-то пришлось?
Поэт в подробностях поведал, как он украл спящую девицу у пьяных кошевников и как летел в облаках, среди молний. Одна из них угодила в воздухолет и что-то в нем повредила, вот он и упал в лесах князя Струйского, куда отнесен был могучим ветром. По счастью, люди в нем не пострадали, а вот самому аппарату пришлось туго.
– Но я осмотрел его снаружи и могу сказать, что починить воздухолет еще вполне возможно, деревянный ящик и все ремни целы, рычаги также, только ось колесная треснула, – подытожил краткую повесть Тихон. – Пробиться бы к нему сквозь заросли с телегою, и можно вывезти и собрать заново.
– В вековой лес – да с телегой? – покачал головой механик. – Впрочем, ежели место такое глухое, я смогу потратить денек-другой и прямо на полянке подле избы соединить части в целое, чтобы прилететь сюда своим ходом. Или на кобылу части сгрузить?
– Я помогу тебе. Вот только рана перестанет тебя беспокоить, и отправимся. Что скажешь, то и буду делать, хоть топором махать.
Ни к чему было Акинфию знать о ни Манефиных любовных «подвигах», ни о «принадлежности» татей Петру Дидимову. При более благоприятных обстоятельствах, не будь механик так ослеплен любовью или ранен, Тихон бы, может, и поделился с ним фактами, но теперь следовало держать друга подальше от треволнений. Тем более и самому графу Балиору еще не были ясны все детали аферы, которую затеял заводчик накануне выборов городского головы. С ними еще разбираться надобно!
«Или забросить все эти чужие козни и вернуться к тихой жизни? – подумал поэт. – И пусть он крадет Антиоха Санковича на здоровье да выбирается в градоначальники». Нет, это была трусливая позиция, за какую благородный дворянин должен был стыдиться. Тихон, впрочем, уже давно понял, что сделает все для разоблачения мерзких замыслов сановного татя, выскочки-барона Дидимова. Не угодил бы при этом Акинфий в острог за свое «любовное» преступление! Как бы проплыть между этими Сциллой и Харибдою? Тихон даже потер лоб, погруженный в невеселые думы, однако счастливый механик снова впал в мечтательность и не заметил тревоги товарища.
– Как же так получается? – озаботился вдруг Акинфий. – Я умыкаю девицу, тати отбирают ее у меня, а сама она не желает возвращаться немедля к отцу? Неужто удалось мне пробудить в ней такое сильное ответное чувство? Выходит, удалось!
Тихон лишь вздохнул в ответ.
– А ты как? – встревожился затем механик, сбросив ненадолго грезы. – Друг, хорошо ли так поступать с моей стороны? Ты все-таки подлинный спаситель Манефы от рук злодеев, тебе и отлика…
– О том не беспокойся, как она пожелает, так и будет.
Акинфий с облегчением улыбнулся.
Тут и к обеду позвали. Поэт помог товарищу подняться из кресла и спуститься в столовую, откуда уже разносилось по дому благоухание всевозможных яств. На столе красовались салатницы, компотницы, кокотницы и прочая превосходная посуда из французского фаянсу, извлеченная по случаю удачной экспедиции Тихона в Устьянский рудник. А наполняли ее фаршированные артишоки, матлот из разной рыбы, разварная форель под итальянским соусом, сосиски из гусиных печенок, королевский суп и тому подобные восхитительные блюда. Тихон даже ненадолго примирился с жизнью, когда обозрел весь стол и особенно увидел графинчик с водкой – может, хоть зелье с трапезой отвратят думы от текущих коллизий.
Даже цветущая после купания Манефа не сумела поколебать его недолгое умиротворение. Она явилась из поварни в простом платье, позаимствованном у Глафиры, без всякого корсета – и тем более парика, дабы не заставлять томиться роскошные черные волосы, которые она вольно распустила по плечам.
Возвращаться в беседе к пережитым приключениям никто не торопился, поэтому Тихону пришлось отдуваться за всех, цитируя то Василия Кирилловича Тредиаковского с его «Новым и кратким способом к сложению российских стихов», то Юнга с Метастазио, а то и нелюбимых в России немцев Клопштока и Готшеда. От «Подробного руководства к красноречию» нашему поэту, как заявил Тихон, проку что от козла известно чего. Глафира озвучила отрывок из Алкея, и даже Манефа блеснула короткими виршами Сапфо. Только механик невпопад принялся пересказывать сочинения Вольтера, однако отклика не сыскал.
– А то, может, Тихон Иванович нас и своими удалыми твореньями развлечет, как это он умеет? – лукаво спросила девица Дидимова.
– Нет, – отрезал поэт. – О том забудьте, как я сам забыл.
– Фу, – опечалилась Манефа.
Графу было тягостно вспоминать все свои публичные выступления – тем более сейчас, когда он твердо вознамерился покончить со стихоплетством.
– Тихон Иванович, подвезете меня до почтовой заставы? – спросила Глафира за чаем. – Боюсь, матушка уже вся слезами облилась и нарочного снарядила на мои поиски. Я ведь обещала сразу в город воротиться!
– С удовольствием…
– Что ж, Акинфий-то Панкратьевич мне в таком случае свои изобретения покажет. – Манефа склонилась к механику и повела плечом, и от такого невинного жеста бедный Маргаринов зарделся будто кленовый лист. – Ежели ему здоровье позволит.
– Позволит, позволит!
Манефа глянула на Тихона и как будто подмигнула.
– А господин граф не возражает?
– Не вижу к тому причин, – нахмурился Акинфий.
– Как же, ведь это он, можно сказать, меня из лап кровавых татей вырвал… И лечил в избушке, когда я Богу душу-то отдавала, в бреду металась.
Акинфий потемнел лицом и стиснул ложечку для сахара, словно это была рукоятка кинжала. На друга он смотреть избегал.
– Я уезжаю, немедленно, – сказал поэт и поднялся. – Не извольте беспокоиться на мой счет, у нас просвещенная страна и каждый дворянин волен поступать по своему разумению. Благодарствуйте за превосходный обед, Акинфий Панкратьевич!
Механик лишь холодно кивнул в ответ и с улыбкой повернулся к гостье, собираясь что-то сообщить ей, но Тихон не стал дожидаться его слов и быстрым шагом покинул гостиную, даже не ополоснув руки в тазике. Кошачьи ужимки Манефы начали раздражать его, да еще Акинфий!.. Ишь, расплылся под ласкою словно сосулька на солнце! Хотел ведь предупредить о змеином нраве Дидимовой, а теперь и черт с ним, своим умом пусть доходит.