– Вот именно! – подхватил Тихон и вскочил в порыве чувства признательности.
Комендант возбужденно обошел кабинет по кругу, невидяще глядя перед собой, и снова остановился перед посетителем. Теперь он был деловит и собран, как и подобает военному человеку на службе Отечеству. Тихон буквально с обожанием уставился на Буженинова – надо же, какой понимающим и умным человеком тот оказался. Удивительно, что даже не усомнился в здравомыслии поэта – а ведь как опасался сего бедный Матвей Степанович Толбукин! Выходит, напрасно переживал начальник типографии.
– А теперь доверьтесь нам, Тихон Иванович, – убежденно проговорил комендант. – Шутка ли, с самим Дидимовым схлестнуться? Куда вам одному против эдакого монстра! А вот у нас найдутся методы, так сказать, чтобы с ним сладить. Перво-наперво получить неопровержимые улики, а там и арестовать за прегрешения. Полагаю, господина президента Берг-коллегии Шлаттера также стоит уведомить, чтобы по своей линии инспекцию выслал. Я, знаете ли, таких полномочий буду слишком долго от Санктпетербурга требовать, чтобы обыск на заводе учинять, да и не разберусь толком, что там делается.
– И не дайте ему князя Санковича умыкнуть! Один день ведь всего остался. Когда еще комиссии приедут?
– Vous ne vous inquiétez pas, brave de cela notre poète[52], – усмехнулся Буженинов. – Поезжайте в имение, отдохните от доблестных трудов…
– Да, конечно!
– И не пропустите завтрашний бал, где мы отпор умыканию дадим по всей строгости закона.
Тихон в полном благолепии покинул кабинет полковника и выскочил на улицу, окрыленный удачей. Помахав дежурному постовому возле Управы, он отвязал коня и вскочил в седло. На сердце было радостно от успешно провернутого дела – теперь-то уж проклятые кошевники не уйдут от расплаты! И дурак Акинфий не пострадает, ведь Манефа до самого умыкания останется под его попечением и не выполнит, следовательно, угрозу разоблачить механика.
Как ни поверни, со всех сторон выходило складно. Оставалось только отразить возможный наскок дидимовских татей, которые нынче, без сомнения, по-прежнему рыщут по губернии в поисках Тихона с Манефою. Ну и пусть! Теперь уж, даже если им удастся погубить графа Балиора, планы их злодейские все равно порушены, а это главное.
Поэт свернул в тот же узкий проулок, залитый помоями, и наново напялил на голову вместо приличного парика черный, также и бороду нацепил.
«Быстро, однако, он мне поверил, – с восхищением подумалось ему. – Вот что значит отсутствие моего мысленного контакта с марсианцами и здравый смысл этого военного человека. Что земное, то понятно всякому». Бумаги с завиральными писаниями зашуршали в кармане рокелора, подвигнув тем самым поэта к мысли подкинуть их супруге князя Санковичу. Власти в лице коменданта уведомлены, отчего бы не насторожить заодно и объект умыкания?
Тут Тихон как раз выехал в полном машкераде на Вознесенский проспект и двинулся вдоль тротуара в направлении реки. Городской дом князя Санковича располагался неподалеку от парка, на противоположной от «немецкого» дома стороне проспекта.
Время приближалось к обеденному, и улица постепенно наполнялась чиновниками самых разных рангов и званий. Кто посолиднее, садился в собственную карету, служивые помельче кликали извозчиков, а самые ничтожные разбредались пешком. На Тихона, как он с неудовольствием заметил, обращали повышенное внимание. Как видно, его алые сапоги купно с прическою заставляли вспомнить диких башкир, а то и страшного Антипку Рогачева.
Не доезжая до парка, Тихон переехал проспект, свернул к особняку Санковича и остановился подле чугунных ворот. Сквозь прутья виднелся облетевший сад и желтый двухэтажный дом с колоннами, а также круглый бассейн с водометом, неработающим по случаю осени. Украшали бассейн фигуры Посейдона на колеснице и Наяды с Тритонами.
Между кустами с метлою прохаживался садовник и сноровисто выковыривал из-под растений павшие листья.
– Эй, братец! – позвал его Тихон.
– Что вам угодно, сударь?
– Подойди-ка сюда.
Вытянув метлу наподобие фузеи, садовник с каменной физиономией приблизился к воротам и замер в двух саженях от них.
– Вот, передай княгине…
Поэт просунул листы с безумной повестью между прутьев и бросил их на дорожку. Подписи под этим сочинением, по счастью, он не поставил, и само оно было составлено так, что об авторстве можно было только гадать. Чисто анонимная писулька, словом. Хорошо хоть никаких наветов на земных людей там не имелось, одни марсианцы бичевались, поэтому Тихон и позволил себе поступить таким странным для благородного человека образом.
– И чтобы лично в руки! Да не вздумай сам читать, там важные секреты.
– Грамоте не обучены. А… А от кого?
– От незнакомца в красных сапогах.
– Госпожа княгиня еще почивает, сударь!
– Когда проснется, болван, тогда и передашь.
– Будет исполнено!
Работник подвинул к себе бумаги графа с помощью метлы, словно имел дело не с безобидными листками, а с дохлой гадюкой, потом все же поднял их и понес в вытянутой руке к дому.
Теперь вроде других дел у Тихона в городе не оставалось, и он с чистым сердцем собрался посетить трактир и отметить удачный визит к полковнику. Вот только прямая видимость дома, в котором снимал квартиру Анкудин Накладов, смущала его. Поколебавшись недолгое время, Тихон направил коня в сторону жилища татя.
С счастью или нет, а немка сообщила ему:
– Анкудьин уже два дня не ночевать! Я даже волновайся за его здравие. Фи не видеть сей молодой человек нигде? Ох, ваш лицо мне знаком, господин. Мы встречался давно?
– Не думаю, – ответил поэт и откланялся, пока дотошная хозяйка не принялась дергать его за бороду.
Вообще, появляться рядом с людьми и тем более беседовать с ними было рискованно – слишком ненадежно реквизит сидел на голове графа Балиора. А все-таки, что такого могло случиться с мерзавцем Накладовым, что он не появляется дома? Неужели Дидимов призвал своего «карманного» экзекутора в леса? Что еще более вероятно, усатый тать оказался призван в летучую ватагу, что прочесала Облучково и Разуваевку в поисках девицы Дидимовой.
«Воистину я разворошил осиное гнездо, спасибо за то Акинфию», – с досадой подумал Тихон. В то же время такая жизнь нравилась ему куда больше, чем бесплодные поэтические штудии в имении, от которых одна только дурная слава. Но притом и порядочное облегчение испытал поэт, сбагрив неподъемное дело Дидимова на плечи истинного патриота Буженинова. Негоже простому подданному Императрицы, к тому же небогатому, взваливать на себя бремя обустройства российского общества, на то государевы органы имеются.
Тут Тихон увидал на Вознесенском проспекте конного капрала Тотта – до него было саженей двадцать, и он уже поглядывал в сторону поэта. Не иначе гишпанские сапоги влекли взор вояки. Граф Балиор неспешно свернул на другую улочку и пришпорил коня, едва пропав из вида жандарма. Встречаться сейчас с доблестным блюстителем порядка было рискованно.
Эта опасность навела поэта на мысль поскорее уносить ноги из Епанчина, пока его не остановили для допроса. Бодрой иноходью он миновал Дворянское Собрание, перебрался на соседнюю улицу и почти проехал мимо «своего» трактира, как приступ жажды взял над ним верх и принудил спешиться.
У входа в трактир сидел согбенный старик в дырявом стеганом халате и с ермолкой для подаяний, и поэт с ошеломлением узнал в нем бухарца, у которого покупал на Мясопустной ярмарке китайские резные фигурки. Чуть не вскричал в удивлении: дескать, что ты тут делаешь, добрый человек? Неужто разорился? А еще год тому назад длинные усы старика бодро топорщились кверху, и торговал он с прибытком – китайкой и зенденем, киндяком и дамашкой, да и прочими редкими товарами из Поднебесной.
– Дай тебе Бог здоровья, юноша, – перекрестился старик, подметив интерес поэта к своей персоне.
– И тебе, отец. – Тихон опустил в ермолку алтын.
Часто ему батюшка вспоминался, когда он нищим жаловал, и слова родительские. «Велено давать просящему, – говаривал Иван Балиор. – Помощь ближнему словно магнит Духа Божьего привлекает, особливо когда одаряешь монеткою из искреннего к бедному человеку сочувствия, и бывает от Духа того подлинное просвещение».
В углу, как обычно, коротал время за кружкой медовухи бывший купец Парнушин. Граф Балиор взял бокал поддельного токайского вина и сел к нему. Купец был одет еще хуже, чем в прошлый раз – его вретище скоро грозило расползтись по швам, а ведь близилась суровая рифейская зима! Видать, кунтуш его, и мужицкие порты, и красная рубаха, что зияли дырками и небрежными заплатами и в которых он «щеголял» во время предыдущей встречи с графом, вовсе рассыпались.
Остроту взгляда тем не менее этот опустившийся мужлан не утратил, приветив поэта такими словами, произнесенными шепотом:
– Что это вы, Тихон Иванович, в таком загадочном виде гуляете?
– Неужто борода отстала?
Он поправил за ухом хлястик, и Парнушин поднял большой палец – дескать, теперь гораздо лучше. Поспешное бегство от капрала плохо повлияло на маскировку.
– Чем нынче интересуетесь, ваше сиятельство? Или опять Манефою Петровной?
– Почти… Что-нибудь о самом Петре Дидимове слыхать?
Парнушин, по своей гадкой привычке, выжидательно уставился в коновку, и пришлось поэту кивнуть – видать, кое-какие сведения и вправду имелись. Бывший купец расторопно метнулся к кравчему и наполнил сосуд вожделенной влагой.
– Сегодня рано утром он с комендантом Бужениновым воротился откуда-то с юга, – как можно тише проговорил осведомитель. – То ли от Струйского, то ли еще откуда, непонятно. За каретой скакало еще пятеро, похожих на чиновников с дидимовского завода. Это я своими глазами видел…
– А был среди них усатый с костлявым носом, мерзкий такой?
– Точно, был, – удивился Парнушин. – Мне он тоже не понравился. Вот он-то непременно у Дидимова служит, сколько раз видал, как из заводских ворот выходит. У самого Пьера стрижется, кстати.