Влезть наверх по наружной стене дома, пожалуй, нечего было и стараться. Мало того, что теплый рокелор стал бы путаться в ногах, так еще и уверенности у Тихона в своем умении карабкаться по гладким бревенчатым стенам не было. Поэтом он достиг задней стороны дома, откуда в сад выходила наполовину застекленная дверь, и поднялся на широкое крыльцо. Непогода нанесла сюда целые ворохи багряных листьев, и они густо зашуршали под ногами поэта. Негромко поскрипывала цепь летних качелей, колеблемых порывами ветра.
Просунув кинжал в щель, Тихон подцепил язычок замка и оттянул его вбок. Размякшая от сырости древесина не хотела подаваться, но поэт приналег на нее всей массою и с негромким хрустом победил замок. В лицо пахнуло плесенью от старой мебели, натолканной на веранду. «Свечу бы или колбу химическую», – подумал граф Балиор и притворил за собой дверь, но запирать ее не стал, чтобы не возиться при отступлении.
До его слуха донесли веселые голоса из гостиной. Старясь ступать так, чтобы половицы не заскрипели, поэт двинулся по черному коридору, касаясь стены рукою. Пальцы наткнулись на картину, и он поспешно отдернул их, чтобы не обрушить произведение искусства на пол. По бокам остались библиотека с курительной, но заглядывать в них он не стал, а сразу отправился на второй этаж. Подслушивать разговор татей с Манефою никакого желания не возникло – явного смысла в этом поэт не видел. Скорее всего, вертопрашка любезничает с отцовыми прихвостнями, обмениваясь с ними сальностями в духе Тихоновых виршей. От такой мысли кровь прилила к лицу поэта, и он стиснул кулаки от гнева и досады на себя прежнего, изнемогавшего от страсти к прелестной девице Дидимовой.
«Довольно ее вспоминать!» – осадил он себя и продолжил путь наверх.
Ветер ощутимо задувал по коридору, шевеля одежду и черные букли графа Балиора – как видно, балконная дверца отчего-то была приоткрыта, так же как и кабинет Акинфия. Тихон заглянул в щель и увидел друга склонившимся над столом с пером в руке.
– Манефушка, ты? – спросил он.
– Я бы не стал шуметь на твоем месте, – отозвался поэт и затворил за собой дверь.
Уповал он только на спокойствие и выдержку отставного поручика, который не ударится в крик при виде старого товарища. И верно: Акинфий лишь воздел в удивлении брови и отложил перо в сторону, но вскакивать не стал.
– Тихон? Как ты сюда попал?
– Через садовую дверь.
– Но…
– Пришлось взломать, извини. Нас не слышно?
– Не хочешь встречаться с рудничными татями? – криво ухмыльнулся механик.
Тихон уселся сбоку от стола и наткнулся взглядом на пузырек с ядом, который он выложил тут вчера. Рядом с ним так и лежали три тонких железных стрелы. Поэт взял одну из них и повертел пальцами, отчего Акинфий неожиданно изменился лицом и сделал движение в сторону выхода.
– Не узнаю тебя, друже, – укоризненно сказал граф Балиор, и механик замер, а потом виновато улыбнулся. – Неужто дидимовские тати тебе стали как родные братья, и ты готов бежать к ним за помощью, чтобы они меня прирезали?
– Прости, братишка, я в последние дни сам не свой, – повинился Акинфий. – Столько глупостей натворил, что еще одна – сущая мелочь… Да ведь они сами того и гляди нагрянут, куда денешься?
– Потолкуем или на ножах подеремся, выбор невелик.
– Ну, коли так… Берегись, впрочем, у Фаддея пистоль имеется.
Тихон увидел на краю стола известное сочинение «Système de la Nature» и подле него стопку рукописных листков со звонким заголовком «Устав Природы».
– Давно ли ты стал вольнодумцем? – неприятно поразился поэт.
– То для себя, между делом балуюсь, все одно не напечатают, – отмахнулся Акинфий. – Меня как ученого многие явления занимают, а не только всеми признанные… Вот, погляди лучше сюда, по заказу самого Дидимова паровой воздухолет разрабатываю.
Ученый развел руки в стороны, будто являя перед взором друга обширный документ, расстеленный на столе. Тот и в самом деле содержал малопонятные символы, схемы со стрелками и кругами, а также замысловатые формулы типа невтоновских, коими полны труды великого аглицкого гения.
– Так ты теперь у Дидимова в услужении? Забыл, как его тати чуть тебя не порешили?
– Он заплатил мне за постройку будущей летательной машины и за лечение, приказал доставить разбитый тобою аппарат и обещал помощь людьми в его починке и усовершенствовании.
– Может, и еще чего посулил?
– Верно. – Акинфий отвел взгляд. – Манефу мне в жены отдать, ежели я не стану тебя привечать и ему выдам… Или благ посулю несметных, каковые он тебе обеспечит после выборов.
– А знаешь ли, что она сейчас в компании с Фаддеем и Накладовым веселится?
– Это неважно, – с отголоском боли, но твердо ответил механик. – Что ты понимаешь в истинных чувствах, стихоплет? Она выказала мне свое искреннее расположение и покорность отцовой воле, мы вчера трапезой скрепили наш устный уговор. И Дидимов, ежели помнишь, не простой заводчик, а дворянин, самой Императрицей за его заслуги отмеченный.
Поэт не узнавал друга. Он ли – испытанный в боях отставной прапорщик, верный соратник фельдмаршала Салтыкова? Талантливый ученый и прозорливый испытатель механизмов, наконец? Эх, что с человеком слепая любовь творит! И ведь не расскажешь такому обо всем, чему стал свидетелем в руднике, да какие услады от девицы Дидимовой в небесах и в избушке приобрел – враз возненавидит, терзаться ревностью начнет! Нет, граф Балиор не мог выставить друга на посмешище в его собственных глазах, также как и позволить ему играть роль игрушки в руках могущественного заводчика. Но что он мог поделать?
Только разоблачить сановного татя перед лицом всего дворянского сообщества и самой Императрицей, не прибегая к сплетням и наговорам, вот что.
– Так ты выдашь меня?
– Не настолько я еще опустился, чтобы старого друга предавать! – Взор Акинфия гневно сверкнул. – Но ты лучше иди прочь, пока сюда не явился кто-нибудь. А обо мне не тревожься, я сам свой путь выбрал. И тебе ли учить меня, недоросль? – хмыкнул он и почти весело улыбнулся, на мгновение напомнив Тихону прежнего товарища. – Ростом вышел, а смекалкою нет.
– Больше ты ничего не хочешь мне передать? О благах толковал дидимовских!
Тихон медленно обмакнул одну из стрел в яд и аккуратно поместил ее в карман рокелора, а механик сделал вид, что ничего не видит.
– Отлика тебе будет сторублевая, коли промолчишь и в Разуваевке будешь тихо сидеть, и на завтрашний праздник не поедешь. А ведь еще и генерал-губернатор полсотни накинет, когда ты героем предстанешь, спасителем девицы. Всероссийскую славу обретешь как храбрый победитель марсианцев, – невесело добавил он. – И журнал обещал учредить, а тебя его начальником сделать, чтобы ты таланты стихотворные на Рифейских верхах отыскивал да свои вирши без препон публиковал. Только отчего-то мне кажется, что ты слишком глуп и отвергнешь посулы…
– Ну почему же? – Поэт поднялся и прислушался – ему показалось, что внизу стало непривычно тихо. – А вот как образумлюсь? Мне сто пятьдесят рублей золотом совсем не лишние, пусть они даже фальшивыми червонцами отчеканены.
Акинфий вздрогнул и в смятении уставился на Тихона, но тотчас преодолел замешательство и принял прежний гордый вид. Впрочем, видно было, что внутренняя душевная борьбе в нем совсем не затихла, хотя разум ученого и принял уже решение.
– Опомнись! – сказал он. – Когда еще столько и задаром обретешь, дурак?
– Истинно дурак, – кивнул поэт. – Одного не пойму: что он во мне такого опасного углядел, чтобы такие несусветные призы предлагать.
Он и в самом деле недоумевал, отчего всемогущий заводчик решил притянуть безвестного и бездарного, в общем, поэта на свою сторону, за какой надобностью? Неужто для того лишь, чтобы он потом сочинял пространные оды и славил тем самым доблесть и благочестие Дидимова, узурпатора и предателя престола? Что ж, какая еще от графа Балиора может быть польза… Личный живописатель Дидимова, придворный пиит! «Немалая честь, однако», – гневно подумал Тихон, но в то же время червь сомнения исподволь точил его дух и коварно нашептывал: слава всероссийская, деньги, светское коловращение с самыми наипрелестнейшими девами, личный журнал со стишатами…
– Изыди, сатана, – прошептал он сквозь стиснутые зубы.
– Что ты сказал? – Взгляд механика был остр словно кинжал.
– Я подумаю над его предложением.
– Покрепче подумай. А днесь иди, братец, пока твои проклятия не услыхали. А то ведь, коли схватят, так наград можешь и не дождаться – шибко ты Фаддею в вертепах Устьянских насолил. Прирежет…
Но было уже поздно – снаружи послышались шаги, а вслед за этим дверь распахнулась, и на пороге, качаясь, явилась сильно нетрезвая Манефа.
– Где мой умненький ко-отик? – развязно спросила она с замутненными вином, разбегающимися глазами. – Кто меня приласка-ает?
И тут Манефа заметила Тихона, который пораженно застыл на полпути между окном и выходом, будто статуя Праксителя. Девушка открыла рот, а глаза у нее сами собой распахнулись – и спустя долгое мгновение дом Акинфия наполнился ее пронзительным воплем.
– Я ли тебя не любил? – укоризненно спросил поэт, пробегая мимо нее.
– Тут Балиор! – внятно крикнула Манефа.
Но одними лишь воплями коварная дева не ограничилась – она цепко ухватила графа за полу рокелора и потянула на себя. Даже несмотря на порядочное опьянение, она не утратила живости и крепости рук – видать, совместные похождения с Тихоном, особенно последние часы, помнились ей теперь совсем не в розовом свете, раз она проявила такую решительность в борьбе с ним.
Пришлось Тихону дернуть за собой одежду изо всех сил, тогда только и отделался от прилипчивой девицы. Время, однако, было утеряно – по лестнице уже раздавался бодрый топот бегущих ног. Что ж, терять было нечего, не оставаться же в комнате-ловушке!
И поэт словно лесной тать решительно вывалился из комнаты, готовый сокрушить на своем пути хоть одного Фаддея, а хоть и обоих врагов. При этом он в качестве единственной защиты, помимо физической силы, сжимал в руке отравленную стрелу – дабы пырнуть ею противника. Однако пустить ее в ход он не успел, пусть и ткнул в сторону приближающейся снизу черной фигуры. Не достал! Зато тать отдернулся назад, ухватился за перила, и в свете кабинетных свеч блеснул ствол пистоля. Это и спасло бравого поэта. Будучи предупрежден, он глядел только на оружие врага и успел отследить, как оно вздергивается вверх и дуло уже целит прямиком в отличную мишень – живот Тихона. Предельным напряжением ног Тихон бросил тело к стене, в обратную от прежнего движения сторону, и в ту же секунду уши его заложило от грохота. Из дула полыхнул сноп искр вперемешку с пламенем, но перед ними на волю вырвалась смертоносная пуля. Она с хрустом пропорола одеяния графа, и бок его ожгло, словно к нему приложили раскаленный прут.