Тут снова завизжала Манефа, однако высунуться из кабинета Акинфия никто не посмел – ни она, ни механик.
Стрелявший как будто верил, что Тихон бездыханным рухнет на ступени, а потому и не ожидал такого резкого наскока со стороны противника. Поэт же, не дав себе ни секунды на переживания и анализ ощущений – велика ли рана? – ринулся вперед и моментально двинул врагу носком ботфорта в пах. Проверенный в вертепах прием, простой и действенный.
По задранной в приступе резкой боли физиономии он с удовлетворением понял, что перед ним Фаддей. И не отказал себе в удовольствии опустить на лоб проклятого татя тяжкий кулак. Пистоль с глухим стуком упал на лестницу, а следом за ним и сам кошевник. Из глотки его вырвался нечеловеческий рык, полный страдания и ненависти, и в последнем усилии досадить графу Балиору Фаддей вытянул руки со скрюченными пальцами и вцепился тому в рокелор, совсем как Манефа.
– Да что вы мою одежду лапаете? – рассердился Тихон и наподдал в рожу татю коленом.
Правда, милосердно поддержал того за шиворот кафтана, чтобы не покалечить человека, пусть и мерзавца, совсем уж насмерть. Лестница была весьма крутой и высокой, катиться по ней можно было долго и громко, больно пересчитывая кости.
Пора было делать ноги из этого душного обиталища предательства и разбоя! Перескакивая через ступеньку. Тихон сбежал на первый этаж и тут вспомнил, что еще не видел Анкудина Накладова.
– Ускачешь – тебе же хуже будет! – крикнула сверху Манефа. – Останься лучше, повинись, отлика-то тебе знатная выйдет!
– N'ont pas capturé, tellement d'or attirez[53], – презрительно бросил в ответ граф Балиор и скрылся в тени, рядом с близким поворотом в нужный ему коридор, ведущий к садовой двери.
Эх, сейчас бы факел, ткнуть во мрак да подпалить усищи коварному экзекутору! Наверняка ведь, ежели не трус последний, притаился где-то поблизости с пистолем или кинжалом, чтобы поразить поэта в спину. А может, и в лицо не убоится взглянуть, сволочь.
Сверху донесся резкий Манефин голос – как видно, она принялась отчитывать будущего супруга за проявленную им мягкотелость и неумение обуздать «суетливого» товарища. Акинфий молчал, или же отвечал так тихо, что расслышать было невозможно.
В боку у поэта стало саднить, и он почувствовал под поясом капли теплой влаги. «Ранен!» – ожгло его страшное, и он в панике ощупал больное место, ожидая, что мир лопнет нестерпимой болью – отпустит азарт схватки, а тело наконец достучится до разума: дескать, что же ты делаешь, человек, когда положено тебе валяться без чувств, кровью истекая? Но ощутил Тихон лишь слабое жжение, никак не похожее, по его представлениям, на боль от проникающей пулевой раны. Повезло, кажется… Прошел свинец скользом, едва оцарапал кожу, пощадил сумасбродного «воителя».
Тут ему под руку попала швабра, как нельзя более уместный сейчас инструмент. Тихону уже было невтерпеж, вот он и схватил деревяшку покрепче, размахнулся и ткнул ею за угол. В ответ послушался свист воздуха, и древко в руке поэта дернулось от незримого удара. «Нож!» – догадался Тихон. Не теряя преимущества, он вновь направил палку во тьму и выступил из-за угла.
Медлить было глупо – сверху уже слышались злобные стоны поверженного Фаддея. Тать шебаршился на ступенях, будто огромная крыса, приходя в чувство.
На фоне садовой двери мелькнула тонкая фигура Накладова. Поэт ткнул ее шваброй и добился сдавленного ругательства.
– Ага! – подбодрил он себя и стал наступать во тьму.
Схватка походила на кротовью – будто два полуслепых зверька сцепились когтями во мраке и теснят друг друга, рычат как бесноватые. На стороне Тихона была длина его «оружия», а за Анкудина – острота его кинжала. Вынуть свой поэт сразу не сообразил, а теперь уже поздно было, да и шваброй теснить противника было куда сподручнее.
Когда план всадить лезвие в грудь расслабленного врага не удался, экзекутор потерял уверенность, если она у него была, и орудовал с отчаянной безысходностью.
– Фаддей! – вскричал он тонко. – На помощь, уйдет ведь!
– Уйду, и тебя с собой прихвачу, – поддакнул Тихон. – А там и закопаю живьем в сыру землю по самое горло, на кладбище!
Этот поэтический экзерсис произвел на татя самое неожиданное действие: он взвизгнул и метнул в графа Балиора клинок. Но сделал это так неумело, что тот лишь просвистел в вершке от головы врага, даже парик ветром не пошевелил. За спиной у Тихона раздался ответный вскрик, исполненный боли.
Но оглядываться и выяснять, что там стряслось, времени не было. Следовало развить успех, и Тихон с упоением огрел Анкудина по лопаткам, едва лишь тот развернулся в стремлении кинуться наутек. А заодно граф успел выхватить из кармана отравленную стрелу и метнуть ее вослед Накладову, метя в голову.
Но экзекутор был слишком проворен и не в пример поэту легок, удар шваброю оказался не очень болезненным, а стрела, похоже, не встретилась с плотью мерзавца. Словно огромная летучая мышь, мелькнул Накладов на светлом фоне. Тихон ринулся за ним, но настичь не сумел, лишь крепко ударился в косяк – хорошо хоть ноги во тьме не переломал, обо что-нибудь споткнувшись. Господь уберег!
Вслед ему грохнул выстрел, но Бог и тут подсобил поэту, направил пулю в дверную слюду. Осколки будто праздничный фейерверк брызнули в стороны, осели наверняка и в пышном парике, но вытряхивать их было недосуг, так же как и гоняться за вертким зайцем Накладовым.
Впрочем, экзекутор все же не избегнул яду. Он неподвижно отдыхал под яблоней с подвернутыми нелепо ногами. Пробегая мимо него, граф Балиор не стерпел и наподдал носком ботфорта негодяю по заднему месту.
Но каков мерзавец Фаддей! Оказывается, он не валялся без чувств на ступенях, а втихомолку перезаряжал пистоль да подкрадывался к увлеченному битвой врагу, чтобы прикончить того выстрелом в спину! Поделом же, братец, пусть тебе Анкудинов кинжал станет «добрым» угощением. Жаль, опять не смертельным, а то бы выстрела не последовало…
Довольно бодро поэт обежал имение прежним путем и с удовлетворением убедился, что конь его пребывает в здравии. Отвязав повод, Тихон вскарабкался в седло и легко стукнул шпорами алых сапог по бокам животного.
Уезжал он пусть и второпях, но с чувством законной гордости.
Глава 10-я,в которой Тихона то и дело посещают тяжкие думы. – Прощание с Марфою. – Три окорока. – Тайный ход. – Во тьме катакомб. – На пороге злодейского логова
Граф Балиор был слишком поражен последними происшествиями и вынужденным предательством друга, чтобы связно рассуждать во время бешеной скачки. И коня, собственно, гнал он по той же причине – кровь так и бурлила у него в венах, лишь ледяной ветер и мог остудить ее. Дотоле и скакал как оглашенный, покуда не поразила его мысль: «Куда же мне, Господи, теперь податься?»
И жеребец его, почуяв послабление, перешел с облегчением на шаг. Тихон даже не заметил этого и принялся мучительно размышлять, сперва сумбурно и без всякой системы, а потом более взвешенно.
Итак, губернская верхушка в лице коменданта Буженинова, князя Струйского и заводчика Дидимова точно пребывает в тайном сговоре и лелеет замысел свергнуть императорскую власть. Может, и еще кого подключили – Казенную палату, например, Казначейство, Палату уголовных дел, Верхний земский суд… Да мало ли куда могли протянуться щупальца местного Креза Дидимова?
После этакой стычки с татями затаиться в Разуваевке и сделать вид, будто ничего не знаешь и ведать не ведаешь? Никто уже и не поверит! Спозаранку прискачут, едва лишь силы соберут, и такого натворят, что свет не мил покажется. И ведь запросто зарезать могут, с этих кошевников станется. Слишком уж много на карту ими поставлено, чтобы закрыть глаза на выкрутасы простого малоземельного графа и рискнуть колоссальным и чудовищным планом. А значит, по-тихому скрутят да вывезут в Устьянский рудник, скорее всего вместе с Марфою, и там уже погубят безо всякого зазрения! Куда проще, чем отлику выплачивать и пиитический журнал учреждать.
Тем более граф Балиор ясно дал понять, что подачками его не купишь.
Следовательно, залечь анахоретом в имении немыслимо. Уже завтра, в субботу, состоится во дворце генерал-губернатора бал, там-то и произойдет решительное событие – умыкание Предводителя губернского дворянства, князя Антиоха Санковича. Вот когда столбовая дорога к «законному» захвату власти будет перед заводчиком открыта!
И так, и эдак вертел Тихон в голове ситуацию, но с любого бока представлялась она ему отвратительной. В какой-то момент он даже почти пожалел, что не согласился сдаться и принять знатные условия Дидимова. Но смог бы он потом уважать себя, называться дворянином и гордиться славными предками? Нет уж, пусть недолго полетать на виду у Господа, чем копаться в грязи до конца дней, будто червь безмысленный.
В конце концов такая бестолковая благость снизошла на графа Балиора, что он даже стал подумывать, а не встретить ли ему татей с ружьем, словно американских индейцев за стеной своего дома-форта. А потом, вогнавши пулю в тушу одного врага, биться с остальными шпагою. Это было вполне благородно, однако настолько глупо, что никакие идеалы и честь подобного бы не оправдали. Вот так, уже подъезжая к Разуваевке, и пришел поэт к довольно безумной мысли – не дожидаться врагов безропотно, и не прятаться в какой-нибудь щели словно таракан, а встретить их лицом к лицу, но в такой момент, когда они не ожидают удара. Вот это будет и не слишком тупой, и не вполне самоубийственный поступок, как раз посередине.
Такое теоретическое соображение наполнило сердце Тихона гордостью. Оставалось лишь придать сухому стволу теории вид зеленого древа практики. Однако в помыслы поэта некстати вторглась близкая уже трапеза, ибо усадьба показалась с вершины холма – вот поэт и устремился к родным пенатам без единой внятной думы.
И вновь бедная Марфуша приветила его будто храброго воина, с турецкой войны вернувшегося. Насилу отбрыкался от слезливой девицы, только зычное требование подать ужин и образумило ее. А дырявый рокелор он свернул в комок и прикрывал им повреждение в аби, пока девушка не упорхнула в кухню.