В ответ Тихон рванул вверх второй рычаг, который показался ему слишком горячим. Но теперь было некогда раздумывать, на кону стояла его честь – проиграть даже в такой «шутовской» схватке было бы стыдно.
Теперь уже обе слоновьих ноги доспехов пришли в движение, правда легкости, с какой граф Балиор двигал только одной из них, им недоставало. Похоже, вся мощь раскаленного пара разделилась на две части. И железные руки стали двигаться с невероятным трудом, почти одной лишь мускульной силою.
Пока поэт разбирался с механикой монстра, Фаддей сообразил подать пар на ноги и также зашевелился, но и руками махал без прежней мощи. Проклятый тать резво ринулся прямиком на Тихона и ударил его всей массою, брюхом бочкообразного тулова – и оба борца закачались, едва не повалившись.
Невидимые кошевники приветствовали такой поворот новым взрывом хохота и улюлюканья.
– Дави его! – орали они во всю глотку. – Пинай! Лапами души!
Тихон отрубил подачу пара вниз и вновь обрел полную силу щупалец. Неожиданно для Фаддея он сплел руки в толстый жгут и слева направо врезал по вражьему шлему. Вторая заклепка с визгом отлетела прочь, показалась блестящая от пота борода кошевника. Щель тут же закрылась, прищемив ее клок, и сквозь прорезь вырвался вой Фаддея.
Поэт орудовал весьма споро. Пока тать болезненно выдергивал волосы из металлической хватки, он опять направил пар на ноги и сдвинулся влево, затем опустил правый рычаг – почти вся мощь теперь сосредоточилась в его левой конечности. Тихон страшным усилием приподнял ее и ударил с разворота под колено врагу, одновременно заплетя ему ведро щупальцами и вытягивая на себя.
Колоссальная туша Фаддеева монстра зашаталась в попытке выровняться, но все усилия татя спастись пропали втуне. Тихон с остервенением потянул противника и наново врезал ему усиленной ногой, стараясь попасть как можно ниже. Со страшным скрежетом и лязгом вражеский механизм перекосился, крепежные скобки на его боках поехали в стороны, будто сминаемые жестокой мощью.
Медленно и неотвратимо туша врага проскрипела мимо Тихона, под звериный визг Фаддея и оглушительные вопли кошевников, и рухнула на пол. Что там с ней произошло, поэт видеть не мог – выглянуть из прорези было нельзя, но остановиться он даже и не подумал. Оглашая ведро нечеловеческим ревом, граф Балиор поднял ту же левую ногу и с силой опустил ее перед собой, ликующе наткнувшись на поверженного монстра. Железо затрещало под его напором, сминаясь, и Тихону уже стало казаться, что сквозь щели в металлической туше полез фарш из татя и с чавканьем брызнула в стороны его кровь, как вдруг послышался резкий окрик Дидимова. Через мгновение вся сила пара куда-то выветрилась, а сам он облаком вновь вырвался наружу и густо оросил Тихона влагой. С протяжным шипением, замирая на взлете, монстр обмяк и застыл.
Где-то снаружи в полной тишине скулил Фаддей.
Все члены до единого у графа Балиора дрожали от безмерной усталости, в горле першило, а в голове правила полная пустота – ни чувств, ни мыслей. Пот едва ли не струями стекал с него, скапливаясь в ботфортах.
Тут за ушами у него заскрежетало, с спустя короткое время кто-то поднял шлем – воздух, наполненный паром, окутал поэта. Он несколько раз глубоко вздохнул и огляделся. Пол под ним был залит паровой водой, что вытекла откуда-то снизу доспехов, буквально целая грязная лужа.
Тати в молчании стояли кругом Тихона, сам Петр Дидимов прямо перед ним, и в лице его ярость мешалась с потрясением. Фаддей в полураздавленных доспехах ползал на грязном полу, тщась выпростать тело из железных оков, и поминутно скрипел зубами, будто царапал щупальцами по разбитой бочке.
– Убейте его, – шептал он. – Петр Сергеич, позвольте мне пристрелить Балиора…
– Это уж я сам решу, без тебя как-нибудь.
Похоже, слепой гнев уступил в черной душе заводчика место раздумчивому сомнению. А иначе не стал бы он тем невидным сверху предводителем заговора, если бы не умел подчинять эмоции рассудку! И от его хищного вида стало графу Балиору почти так же страшно, как если бы Дидимов просто схватил фузею и приставил ее дуло ко лбу лазутчика. Он вдруг отчетливо понял, что весь его героический замысел настолько же далек от воплощения, как Господь от земной юдоли.
«Боже, помоги мне в сей трудный миг, – смиренно подумал поэт и поднял глаза к жестяному потолку диавольской хоромины. – Ежели слышишь меня, то сейчас самое время».
– Смеркается, Петр Сергеич, – выступил вдруг Филимон и качнул фузеей в окно.
– Вижу! – рявкнул Дидимов, однако замечание кошевника, кажется, что-то переменило в его настроении. – И верно, недосуг сейчас выдумывать, что мне с тобой сотворить в назидание. Пора на фейерверки собираться…
– Санковича умыкать? – вырвалось у Тихона.
– А хоть бы и так, тебе-то какая печаль? Цепляйте его крюками! Да ведро на голову наденьте! Потом с тобой разберусь, дружок, завтра поутру, а пока и поважнее занятие сыщется, чем об тебя руки марать.
– А как было бы славно поглядеть на него в домне кипящим, – промямлил Фаддей. – Или под кричным молотом кровавыми брызгами расплющенным.
– Я сказал, – отрезал Дидимов. – Эдак публично в планах расписаться, убийство на глазах работников учинить? Не пришло еще время.
Тати разочарованно загудели, но возражать хозяину никто не посмел, даже горько уязвленный Фаддей – они споро нахлобучили шлем на Тихона и ловко подвели из угла два крюка, что свисали на толстых железных веревках с потолочных балок, а потом зацепили его подмышками. Поэт успел заметить, как тати по двое вертят тяжелые барабаны, наматывая на них канаты.
Прочие же быстро отпустили поднимающиеся доспехи, и натянутое вервие потянуло графа Балиора прочь, к стене. Под зычный хохот кошевников он с грохотом ударился о каменную кладку, да так сильно, что кости его будто перемешались под кожею. Цветные искры закрутились у него перед глазами, вкупе со стенами склада, а потом померкли.
Очнулся поэт в полном мраке. Сколько времени он пребывал без сознания, заключить было невозможно, поскольку снаружи никто не шумел. Всякая работа, судя по всему, была давно остановлена, а значит, теперь уже поздний вечер, и праздник с фейерверком вот-вот начнется.
А здесь лишь нечаянно угодивший в механическое царство воробей или еще какая птица негромко трепыхала крыльями в попытках отыскать открытое окно.
– Nous maintenant, le frère ailé, comme la mouche dans la toile d'araignée[54], – вздохнул Тихон и выпростал руки из щупалец.
Первым делом он извлек из кармана аби шелковый платок и тщательно протер лицо и шею, ибо ему еще чудилось, что механическая грязь пристала к нему толстым слоем и воняла. Перед этим ему пришлось расстегнуть ремни, которыми его плечи были пристегнуты к доспехам – а потом он и бедра освободил.
Сейчас цвет городского дворянства проводит последние приготовления к самому людному губернскому празднеству после Рождества и дня рождения Императрицы – именинам госпожи Хунуковой. Даже сам генерал-губернатор не отмечал свои именины так пышно, как его супруга. Фейерверка, например, не устраивал, хотя театральные действа, конечно, являл.
Наиболее нетерпеливые или бедные, скорее всего, уже прибыли во дворец князя. Отчего-то Тихону казалось, что еще ранний вечер и действо только начинается. Иначе, очевидно, его пробудил бы от забытья оглушительный гром фейерверка.
– Итак, почитай что вся губерния наводит на себя последний глянец! И лишь граф Тихон Иванович Балиор, презрев дворянский долг, висит под потолком на фабрике Дидимова. Да еще в железном панцире и без единой мысли, как быть дальше, – с торжественно печалью возгласил поэт и прислушался.
Никто ему не ответил, лишь птаха заполошно забилась в окно.
И тут поэт почувствовал в ботфорте чужеродный предмет. «Тесак!» – обрадовался он и приподнял ногу, одновременно наклонившись вбок. Несмотря на тесноту, ему удалось запустить ладонь в сапог и ухватить кончиками пальцев рукоятку. Пару раз она выскользнула, но на третий Тихон изловчился и выцарапал «оружие» из сапожного плена.
Он принялся с воодушевлением тыкать острие тесака в каждую щель, будучи уверен, что после схватки с Фаддеем в доспехах наверняка отыщутся щели и прочие изъяны, расковырять которые не представит труда. Действительно, между шлемом и бочкой-туловищем он обнаружил приличную дырку, в которую моментально загнал кончик ножа.
Оставалось лишь раскурочить проклятого монстра изнутри и спрыгнуть на пол!
Увы, задумка оказалась великолепнее воплощения – железо панциря явило куда большую крепость и неуступчивость, чем простой кухонный инструмент. Как ни старался Тихон вырвать заклепки и отделить тем самым ведро от бочки, добился он только одного. Лезвие безнадежно погнулось и грозило треснуть пополам, а в таком случае граф Балиор лишился бы последней надежды обернуть ситуацию себе на пользу. Ведь при угрозе жизни можно будет пустить «клинок» в ход и зарезать пару татей, пока самого Тихона не пристрелят, а вот без оного? Остается лишь безропотно схлопотать пулю и склонить буйную головушку на полу оружейного склада!
Тихон выпрямил гнутый нож и вернул его в сапог.
Был еще один способ освободиться, а именно раскачать канаты и отцепиться тем самым от крюков, однако рухнуть при том предстояло с немалой выси, да на жесткий пол или того хуже, на спину железному чудищу. Каково придется тогда? Но шанс уцелеть в доспехах был, благо явили они знатную прочность во время битвы с татем, вот Тихон и принялся всячески колебать панцирь, даже подпрыгивать.
Лишь даром взопрел в итоге! По всей видимости, длинные щупальца хитроумно завернули ему за спину и там скрутили узлом или скобой, потому и не желали они соскакивать с крюков, хоть ты тресни.
Через несколько минут, пару раз ударившись со звоном о стену, граф Балиор осел в железной темнице и впал в беспредельное отчаяние. Черная скорбь и бессильная ярость мешались в нем с душевной болью и сожалением о самом себе и отчизне, и лишь молитва немым небесам удержала его от исступленного, звериного рыка.