– Я уже иду, погоди… – подняв голову к небесам, молвил граф Балиор. Может, не доведется более видеть ему этот свет, и тучи эти непроглядные, и ветви кривые.
Затем он воткнул оружие за пояс и втиснулся в Тифона, и закрыл за собою люк. Снарядов в ящике под сиденьем обнаружилось всего четыре штуки, однако поэт был рад и такому их количеству. Может, успеет еще подстрелить хоть одного изменника в его железном укрытии, ежели повезет.
Крошечный синий фонарь над головою едва тлел – видать, долго ездил монстр, вот масло и прогорело.
Руки знакомым движением легли на рычаги. Позади благодатно ревело огненное сердце монстра, требуя от человека скорых поступков, и Тихон не обманул машину, направил ее по главной аллее с полной силою и на предельном напряжении пара. В первые секунды он ехал не совсем туда – пятачок света в дуле дергался из стороны в сторону, оценить направление было трудно. Но тут же правая гусеница сшибла один из столбиков в ограждении бассейна, монстр приподнялся с правой стороны и замедлил ход. Тут граф Балиор и сориентировался, благо пушку перестало нещадно мотать из стороны в сторону.
– Вот угодил бы в воду, смеху было бы, – проговорил он и едва расслышал за ревом чудища свой же голос.
Кошевники уже все прибыли на машинах к главному месту действа. Похоже, они благополучно расправились с гарнизонными солдатами и жандармами, ежели те решились оказать им сопротивление, и теперь повылазили из Тифонов, чтобы покурить трубки и посмеяться над испуганными гостями праздника. Еще бы, разом столько графьев да баронов, да князей прищучить! Ведомое ли дело, чтобы подлые людишки так над высшим обществом потешались? А теперь они на коне – к ногтю их, вшей высокородных, что за счет прочих жируют. Все эти богохульные думы так и читались на физиономиях татей, что с оружием прохаживались перед парадной лестницей в ожидании приказов.
При виде последнего механизма, которым командовал поэт, они еще больше оживились и стали подавать ему знаки – дескать, присоединяйся, братец Фаддей, и показывали большие пальцы. Ведали, наверное, что был он занят уничтожением ненавистного графа Балиора, и поздравляли с успехом.
Тихон же отпустил рычаги, остановил механизм и навел с помощью двух штурвалов, неопробованных им в прошлое пользование машиною, дуло на ближайший к нему адский механизм татей. Как он успел подметить, те во время его манипуляций заметно встревожились и даже принялись кричать в немалом изумлении и тревоге. Поверить, что в Тифона забрался их неприятель, они не желали.
Однако пришлось. Поэт захлопнул затвор и ударил молотом по штырю, воспламеняя порох в снаряде. Тот с шипением покинул ствол, а через мгновение снаружи послышался гром разрыва.
Тихон распахнул затвор и закашлялся от едкого порохового дыму.
– Что, не ждали! – расхохотался он.
Выстрел его, оказавшись на редкость метким, посеял среди кошевников подлинный ужас. Впрочем, ненадолго. Как показалось поэту, когда он с остервенением крутил штурвалы прицеливания, среди татей возник Филимон, ему-то и удалось одной решительной командой придать подручным правильное движение.
Но графу Балиору недосуг было отвлекаться на разглядывание врагов через ствол – он споро затолкал в него второй снаряд и тотчас выстрелил. Гарь в железном Тифоне сгустилась еще гуще, дышать почти уже стало невозможно, и он распахнул дверцу, заодно и оценил нанесенный татям урон.
Два из механизмов явно были повреждены меткой пальбой поэта. Один даже не ревел и не пускал из топки дым, второй же странно крутился на одном месте, и одна из его гусениц не вращалась.
Всласть полюбоваться своими деяниями Тихону не дали – он вовремя успел заметить дымки от пистолей, хотя свиста пуль и не услыхал за ревом машин. Впрочем, одна из свинцовых ос взвизгнула совсем близко, но уже в тот миг, когда граф Балиор спрятался под защитой железа.
И вовремя! Едва он захлопнул люк и взялся за рычаги, чтобы двинуть механизм вперед и направить ствол на очередного врага, как по обшивке с ужасающим грохотом ударили сразу два вражеских снаряда. Тифон содрогнулся и жалобно заскрипел всеми своими металлическими деталями, но сдюжил. Поэт при сотрясении чудища весьма больно ударился о стенку головою, но по сравнению со всеми прежними неурядицами это был пустяк.
Он поймал в «прицел» подвижное чудище и не мешкая впихнул в жерло ствола третий снаряд. Молот пришлось поднимать уже двумя руками, таким тяжелым он показался. Одновременно с собственным выстрелом он понял, что в его Тифона угодил еще один, или даже два вражеских огненных «подарка». Очевидно, для механизма даром они не прошли – рядом с полом показалась широкая щель, и еще несколько поменьше, пробитых чугунными обломками. Сзади потянуло смрадным жаром: кажется, татям удалось повредить топку машины, в ней возникли пробоины.
– Ничего, я еще успею… – прошептал граф Балиор и выкатил из-под сиденья последний снаряд. – Ну, где вы?
Он попытался прокрутить штурвалы, но почти без толку – ствол едва слушался. Оставалось надеяться на подвижность самого железного монстра, который явно готовился погибнуть под ударами врага. Выжать бы из него последнее, а то ведь топка и взорваться может! Словно трехногий жук, закрутился механизм на месте, и тотчас поэту повезло – он увидал, как Филимон с ружьем указывает на него, крича при этом на подручного возле одной из машин! Снаряды у них закончились, что ли?
Руки уже едва подчинялись графу, пришлось помогать коленом, и дрожа от нетерпения и ярости, он вогнал снаряд в ствол и последним усилием, отнявшим у него все, ударил по пушечному штырю.
В ответ Тифон не только выстрелил, но и стал разваливаться на части. Видать, отдал битве никак не меньше, а даже больше нового хозяина – самую жизнь. Спасаясь от жара топки, обломков железа и прочих ужасов, поэт толкнул ногой люк и выкатился наружу, в сторону оказавшейся рядом шпалеры. Тут нашлась сбитая им статуя Филомеды, за которую он и перевалился. А вслед за тем после очередного попадания снаряда огненное сердце железного чудища не выдержало и взлетело на воздух. Над головою поэта, что съежился за мраморной фигурою, веером промчались иззубренные обломки раскаленного металла вперемешку с не прогоревшими угольями. Подавляя напором самый ветер, хлынуло в стороны облако сажи и чистого пламени, пара и дыма.
Тихон вынул лицо из вороха прелых листьев. Глаза нестерпимо щипало от жара и вони, но видеть он еще мог. Странная слабость разливалась по телу, будто сам Диавол крупными глотками высасывал из него жизнь. «Умираю», – равнодушно решил Тихон и в последнем усилии вытянул руку с пистолем из-под живота. У него еще оставался один патрон, что приберег для него Фаддей, а потом уж можно будет и к Отцу Небесному отправляться.
Потому как боль возвращалась к поэту, а вместе с нею и понимание, что кровь через немеющие раны покидает его вместе с душою.
Он поймал на мушку сразу несколько фигур с оружием, что возникли в дыму вокруг него, саженях в десяти, и далее на ступенях дворца. Проклятые тати! На мгновение мелькнула богохульная мысль покончить с собой, продырявив висок пулею, но рука лишь дрогнула малодушно, не повелась назад – и палец вдавил курок.
Теперь можно было и умереть с чистым сердцем.
Тихон перевернулся на спину и увидал совсем близкое серое небо, исчерченное голыми ветками дерев. И словно бы сам Бог сочувственно глядел на него с высоты, а чувство при том было у поэта такое же, как и в детстве однажды – один только раз в жизни был он так близок к Нему.
– Quis scit, an adjician hodierae crastina summae tempora di superi?[56] – шепотом прочитал он из Горация.
Был канун великого поста, и девятилетний Тиша серьезно занемог. Отец его отправился в церковь, а мальчик остался дома, ожидая ввечеру священника, который причастит его, и читая стихотворные опусы Фонтенеля. «Юности честное зерцало» уже порядком ему надоела, все эти многократно повторенные «не облизывай перстов» буквально в зубах навязли, вот и спрятал воспитательный трактат под подушкою. Пришел слуга и по неловкости плеснул на дорогое издание горячим чаем с липцом, и что тут началось! Как принялся юный граф кричать на бедного холопа, да всякими грубыми словами изощрялся, и французскими тоже. Парень бледнел, краснел, но терпеливо сносил выволочку. А потом Тиша внезапно увидал себя со стороны, и так ему стыдно стало, что залился он горючими слезами и бросился обнимать лакея и в любви клясться. Смех и грех! А тут и священник из церкви прибыл с отцом, так в слезах мальчик и причастился.
Выпил на сон чаю с малиною… На другой же день проснулся он здоровее обычного, и рассказал все родителю, а тот уже и подытожил, поразмыслив: «Бог посмотрел на тебя, сынок, от болезни избавил, ибо с чистой душою ты к святому отцу явился, и дары от него принял».
Тут время будто замерло для Тихона в полной неподвижности, и разум его погрузился в первородный мрак на пороге желанной смерти.
Глава 13-я,последняя, в которой… Впрочем, сие уже не так важно.
С того дня минуло немало дней, но для графа Балиора они промелькнули словно один, причем полный сказочных чудес. Почти уж и не вспоминались ему теперь первые две недели, когда он был на попечении едва ли не половины губернских эскулапов, что пользовали его поистине с неописуемым усердием.
Сам же Тихон чувствовал себя каким-то нереальным, будто бы на время возвратившимся от небесного чертога по велению Господа, что в удивлении покачал головою при виде поэта – да и отправил его обратно в земную юдоль, дабы вкусил он плоды своего геройства. Которого, однако ж, он поначалу и осознать-то не мог, ибо в дурмане непрерывном находился от врачебных усилий.
А лежал он в отдельной палате земской больницы, да еще и с почетным караулом в виде двух ратников от гарнизона, что пережили памятную битву в княжеском парке и довершили дело, начатое Тихоном. Одним из них был славный капрал Тотт, ни мгновения не воевавший на стороне своего преступного начальника. От капрала Тихон и узнал, когда смог говорить и понимать, что ему толкуют, о последних минутах побоища.