Случилось же воистину чудо.
Когда поэт учинил перестрелку перед дворцом, Дидимов и Буженинов с приспешниками прихватили кое-как связанное губернское начальство во главе с князем Хунуковым и генерал-прокурором – и вышли вон. Заводчик был в ярости, что сопротивление еще не подавлено, а подручные его и жандармы, что слабости поддались и стали игрушками в руках полковника, в недоумении и страхе. Ибо уверены были они, что дело решится скоро и без лишней крови, которую никто из служивых проливать не желал. Велик был подспудный страх перед гневом народным, пусть и приглушенный дидимовским золотом и обещанием будущих крупных постов каждому изменнику короны.
Тут-то Тихон и поразил последней пулею заводчика в живот. Не иначе, сам Бог руководил его рукою, чем еще можно было такое объяснить? Так все и толковали впоследствии, и Архимандрит особенно, который даже предложил объявить день спасении Империи от раскола светским праздником.
Смертельное ранение главаря стало таким ударом по заговорщикам, что они впали в полную растерянность. Этим воспользовался князь Хунуков – он не утратил силы духа, изловчился и вырвал у ближайшего кошевника его пистоль, а затем прострелил коменданту Буженинову плечо, чем и подал пример доблести.
Скоро тати, что уцелели после битвы и скоротечной резни, скрылись в парке – долго потом их вылавливали по всему Епанчину и окрестностям, а кто так и сгинул, не иначе в Сибирские пределы подавшись. Среди таковых оказались и Накладов с Филимоном, вот уж верткие мерзавцы.
Обо всем этом поведал графу Балиору сам князь Хунуков, когда через неделю, когда лихорадка окончательно спала и больной обрел твердое сознание, явился к нему в палату с высшими губернским начальниками и адъютантами.
– Ну-с, молодой человек, – широко улыбнулся генерал-губернатор, присев в ногах постели, – хорошо ли вас тут пользуют? Si quels reproches sont absents?[57] – И настороженно покосился на строгого Полезаева, что с неудовольствием терпел присутствие многочисленной свиты князя.
– Déjà cela me réjouit, que je marcherai, mais tout autre peu[58], – скромно ответствовал Тихон. После изматывающей болезни он чувствовал изрядную слабость во всех членах. – А впрочем, на содержание нимало не жалуюсь и премного доволен, что и доктор Полезаев засвидетельствует. – Поэту было несказанно лестно, что самый важный человек в губернии явился выспросить его о самочувствии. – Вы уж только простите меня, Ваше высокопревосходительство, что статую вам поломал, Филомеду, это я не со зла.
В ответ едва ли не все, в том числе Полезаев, зашлись от смеха.
На содержание поэта в земской больнице из личных средств князя была выделена такая непомерная сумма, что хватило не только графу Балиору на скорое выздоровление, но и всем другим страждущим в ее стенах.
В числе прочего поведал князь при визите, что все механические чудища Дидимова переплавлены на железо, и даже самые малые их обломки, так что лишь в памяти они и сохранились. Но даст Бог, и оттуда выветрятся, во успокоение народа.
Однако первым побывал у него Акинфий, и был он мрачен.
– Скоро суд над уцелевшими заговорщиками, – помолчав, сообщил он.
– Так скоро! Я приду и заявлю, что ты поддался угрозе жизни, – ответил Тихон. – Ведь это так и было. Если бы не ты, дидимовцы меня бы прикончили!
– Ты так думаешь?
– Несомненно! Истотная правда, дружище, вот тебе крест.
– Ну, если так… Меня и верно принуждали, смертью грозили мне и семейству, – вздохнул механик. – Ты ведь помнишь, ранили в бок… Соблазняли, что смогу машины построить какие захочу, хоть на пару, а хоть на эфире!
– О машинах лучше не говорить, ежели прямо не спросят. Теперь у князя и генерал-прокурора, думаю, к ним такое нелицеприятное отношение, что в немилость окончательно впадешь.
– Спасибо за совет, – приободрился Акинфий, заметно просветлев лицом.
– А как Манефа?
К его удивлению, вопрос это дался Тихону без труда, лишь кольнуло в душе чувством сожаления и отголоском забытой любви.
– Туго ее семейству придется… Но я все равно предложил ей руку, и думаю, она согласится, счета ведь все арестованы. Все от них нынче отвернулись! Ты знаешь, там ведь Глафира в коридоре дожидается.
– Так зови ее скорее! – едва не вскочил с постели поэт, но тотчас упал на подушки, обессиленный.
– Я рад, что она полюбила такого достойного человека, как ты.
Акинфий с чувством пожал руку графа Балиора и удалился, а вместо него в палату с немалым смущением явилась его сестра. И Тихону показалось, в полном согласии с поэтическими образами знатных поэтов, что тучи за окошком рассеялись, явив его взору подлинное светило, лучащееся неземным теплом. Он и подумать не мог, что в душе его с последней встречи с Глафирою совершились такая могучие подвижки, и теперь прежнее равнодушие к ней покажется ему почти богохульством.
На девушке был надет модный синий полонез aux ailes из тафты, а голову украшал высокий chignon с буклями, расцвеченными бумажными цветами, и поверх него капор calaiche. Когда она переступала порог, мелькнули красные туфли на высоких каблуках. Глафира приткнула в углу возле двери трость и несмело поглядела на больного.
– А ведь ты мне мерещилась в бреду, Глашенька, – признался он.
– Как у вас жизнь с кошмарами переплелась, сударь.
– Я летел к тебе на воздухолете, а ты сидела на облаке и при этом трогала мне лицо его холодным белым лоскутом. Господь его знает, что в болезни привидеться может.
Подобрав широкую юбку, она присела совсем рядом с ним, в пределах достижения руки графа, и приложила ему ко лбу прохладную ладонь.
– А ведь как благодарили вчера, ваше сиятельство! Вот, значит, какая у вас короткая память.
– Полно, Глаша, разговаривай со мною запросто. Что же, ты сидела подле меня пока я бредил?
– Так, – потупилась девушка. Ее длинные осистые ресницы затрепетали. – Почитай каждый день по несколько часов сиживала, едва кружевам не обучилась.
– Знаешь ли, а ведь я ранен стрелою Купидона, – помолчав, через силу проговорил Тихон.
– Все об Манефе кручинитесь?
– От болезни той страшной излечился я, Глаша, ты одна мне в мечтах видишься. – Он осторожно опустил исхудавшую, сухую ладонь на запястье Глафиры и с восторгом ощутил, как девушка потеплела глазами, не вздрогнула в страхе. Напротив, румянец как будто ярче заалел на ее щечках, однако же она тотчас опомнилась и приняла строгий вид. – Осмелюсь ли спросить у тебя, готова ли составить смысл моей жизни и разделить тяготы семейные? Отца с матерью нет у меня, просить некому, вот и приходится самому.
– Уж и не знаю, как мои-то родители к такому делу отнесутся, – рассудительно молвила девушка. – Непорядок.
– Ты согласна?
– Конечно, глупый… – Она внезапно склонилась к нему и горячо поцеловала в лоб. – Я уже лет пять о том грежу.
Так, к Рождеству помолвка была устроена по всем правилам. Сам губернатор Хунуков, прознав о затруднении Тихона со сватами, вызвался подсобить ему и прибыл с супругою в дом Маргариновых, в золоченой карете, обитой внутри красным бархатом, и с цугом вороных лошадей в шорах с перьями. Какое при виде знатных гостей, выездного лакея, гайдука в красном кафтане, арапа в чалме и даже скорохода случилось с хозяевами обмирание – едва не до слез, и толковать не стоит.
Словом, семейные дела графа Балиора наконец пришли в полное согласие с его душевными чаяниями. А тут еще и прочие блага будто сами собою возникать начали. Председатель губернской Комиссии о строении дорог Берцов во время одного из балов ранней весною по секрету поведал Тихону о непременном награждении того орденом Св. Андрея Первозванного и пожаловании дидимовских земель со всеми деревнями и угодьями, что на них расположены.
– L'affaire est déjà décidée[59], – заговорщицки прошептал он. – Буквально к Пасхе и ожидайте. Только я вам ничего не сообщал, ни-ни. Однако ж поделюсь и своими делишками…
– Да что такое? – почти равнодушно отозвался поэт. Общее внимание к своей персоне его уже несколько утомляло, все эти любопытствующие взоры и томные смешки дам, уважительно-завистливые физиономии господ.
– Говорят, князь Хунуков почти получил соизволение Государыни на учреждение нового пиитического журнала по примеру столичных. Собственно, не соблаговолите ознакомиться с моими ничтожными виршами? Авось приглянутся, да и пропечатаете под своим патронажем.
– А как же Архимандрит? – хмыкнул Тихон. – Помнится, он меня весьма гневно клеймил за эротические стишата.
– То уже всем ведомо, что вы к ним давно не возвращаетесь, как известные дела в губернии разгорелись. Следовательно, препятствий нет.
Действительно, теперь у графа Балиора все складывалось как нельзя лучше. Даже трость, коей он сглаживал легкую хромоту после ранения в колено, ничуть не портила его презентабельный вид – напротив. Да и похудел он изрядно, от нелепого брюшка напрочь избавился.
У Акинфия, впрочем, тоже дела обстояли не так уж плохо. Совестный суд склонялся к тому, чтобы в целом оправдать его, лишь взыскать в качестве штрафа сообразную сумму в пользу губернской казны. О том, что девицу Дидимову умыкнул именно Маргаринов, никто так и не прознал, а останки воздухолета в сарае он успел привести в неузнаваемый вид.
Между тем вскоре после Рождества механик благополучно обвенчался с Манефой. Жили они затворниками, никогда не выезжая в свет, да и Тихон с Глафирой посетили их в Облучкове только однажды, в конце февраля.
Обед прошел принужденно. Витала над всеми участниками его грозная тень страшных осенних событий, и слишком болезненный мрачный отсвет бросала на лица. Обсуждали все больше литературный салон, что понемногу возникал в городском доме Маргариновых и где нередко царил Тихон, когда являлся туда. Стансы, эпистолы и триолеты с эклогами, увы, сочинять он так и не бросил, однако эротическую пылкость поумерил изрядно.