Да, исполни, пожалуйста, Миша, две моих небольшие просьбы:
1) пришли тот номер «Гиперборея», где были мои последние стихи («Гиперборея» уже не видел от марта прошлого года).
2) сообщи, пожалуйста, адреса всех «акмеистов» (может, пригодятся), я даже гумилёвский адрес утерял. Потом напиши, что писали этой осенью, зимой и весной об акмеизме (или «где») если – в журналах, – ведь были, должно быть, отчёты литературные за прошлый год. Книжку издавать раздумал. Ну, об ней – ещё успеем потолковать, вот только боюсь цензуры».
<24.04.1914>
«Я живу помаленьку, гуляю, смеюсь, езжу кое-куда поблизости, пишу стихи. Осенью выйдет моя новая книжка стихов. А как решил ты? Недавно я предложил одному издателю – издать твои стихи – он ответил, что согласен, ежели ты примешь на себя часть расходов. Как ты на это смотришь? Посылаю тебе стихотворение «Жена». Нравится ли оно тебе? Жена моя очень хочет, видать, тебя женить на одной из своих подруг. Как тебе и сие? Пиши побольше и поподробнее. Видишь, добрее тебя – и не пускаю в ход открыток. Где Сергей, Николай? Анна Андреевна? Как жаль, что она не прислала мне своих «Чёток». Где Гиппиус, Лозинский, Мандель? Брат с женой уже тут. Зиму эту, по всей вероятности, пребывать буду в Москве, – хотя я твёрдо ещё не решил.
А «Гиперборей» так-таки и опочил? Вообще, довольно жалкие стихи были, хотя и не «нашинские», но всё-таки – как стихи, не то, что в журналах».
<Датируется по содержанию 1913-1914 гг.>
«Пишу тебе, излагая те мысли, которые родились у меня после твоего последнего письма.
Так. – О сближении с кубофутуристами. Думаю следующее: их успех основан, главным образом, на скандале (это – безусловно), и притом чисто практическом, т. е. выступлениях с руганью. Я, конечно, не имею ничего против их литературной платформы. Даже больше: во многом с нею согласен. Поистине, отчего не плюнуть на Пушкина? Во-первых, он адски скучен, неинтересен, и заимствовать (в отношении сырого материала) от него нечего. Во-вторых, отжил свой век. И – т. д.
Антиэстетизм мной, как и тобой, вполне приемлем при условии его живучести. На днях пришлю тебе стихи, из которых ты увидишь, что я шагнул ещё далее, пожалуй, в отношении грубостей. И помнишь, Миша, мы говорили о необходимом, чрезвычайно необходимом противоядии Брюсовщине (и Гумилёву, добавлю).
Так вот что: шагай дальше. Туда же идут и кубисты. Разница между ними и нами должна быть только в неабсурдности. Нельзя же стихи писать в виде больших и малых букв и – только! Следовательно, почва для сближения между ими и нами (тобой и мной), безусловно, есть. Завяжи с ними небольшую дружбу и – переговори с ними, как следует. Я – согласен – и на слияние принципиальное. Мы, так сказать, – будем у них центром. Пришли, кстати, мне адреса некоторых из них (тех, с которыми ты будешь беседовать).
На акмеизм я, признаться, просто махнул рукой. Что общего (кроме знакомства), в самом деле, между нами и Анной Андреевной, Гумилёвым и Городецким? Тем более, что «вожди» (как теперь стало ясно), преследовали лишь свои цели.
Ведь мы с тобой – вiевцы (принимая Biй за единицу настоящей земной, земляной жизни), а они всё-таки академики по натуре.
Относительно издания сборника тоже вполне согласен: да, нужны и твой, и мой. Можно и вместе. (Хорошо бы пристегнуть стихи какого-нибудь кубиста. Мандель мне не особенно улыбается для этой именно затеи.) Лучше Маяковский или Кручёных, или ещё кто-либо, чем тонкий (а Мандель, в сущности, такой). Подумай надо всем и поскорее ответь мне. О «Быке на бойне». Он мне нравится, но не кажется ли тебе, что конец надо переделать. Ибо он для такой мощи слишком легковесен. Поразительно хороша строка – «хребта и черепа золотой союз».
<23.06.1915>
«Дорогой Миша!
Извини, что долго не отвечал на твоё письмо от 3-VI. Был занят всякой всячиной, житейской и меньше всего Музой.
Как ты поживаешь и что поделываешь? Ты ведь мне не писал до сих пор ни разу, служишь ли ты, или просто так слоняешься по Питеру и прочим весям земли русской. Это – верно, что гигантская война, как Спрут, захватила теперь весь мир. И никому ни до чего нет дела. В прошлый раз, отписывая тебе, я черкнул заказным и Лозинскому, в «Аполлон» адресуясь. Просил я его – выслать мне наложенным платежом «Гиперборей», ибо таковой пропал у меня нечаянно. Но, увы, ответа не последовало. Буде тебя не затруднит, спроси, при случае, у Михаила Леонидовича – почему он не уведомил меня о том или ином результате. И ещё! Коль не тяжело, вышли, пожалуйста, мне сам наложенным платежом полный комплект «Гиперборея» и тот номер «Журнала журналов», в коем обрёл ты статью К. Чуковского.
Потом вот: не хочешь ли ты издать теперь же (печать займёт, конечно, месяц, а то и больше) книжонку на паевых (половинных) началах вкупе со мной? Много не потребуется: рублей по 25-30 на брата. Коль согласен, черкни теперь же, дабы нам сговориться обо всём.
Болтаюсь, ем ягоды и т. д., живу, словом.
Приветствуй Ахматову, Манделя, Городецкого.
Целую тебя.
Владимир».
<25.01.1915>
«Ты пишешь, что поэты опять принялись издавать книги. И спрашиваешь, как я думаю, т. е., какие у меня планы относительно сего. Что ж, давай издаваться, повторяю, я бы не прочь, – но хорошо, прочно, а последние условия, кажется, ещё вздорожали.
Знаешь что, куда ни шло, давай выпустим совместный (как я предполагал раньше) сборник. Только, чтобы недорого. Лучше поменьше, но покрасивее.
Думаю, это рублей за 150-180 издать такой можно, – хоть и тонкий будет он. Стихи, по-моему, можно потеснить, – взять «штук» по 6. Я даже хотел бы на 5 помириться, т. к. мои длиннее твоих, а ты – вали около 10. Ладно? Отвечай, только поскорее, и я начну действовать. Значит, расходы не превысят 75-90 рублей на каждого. Экземпляров будет штук 200-250, не больше. По 20 возьмём мы, штук 30 для отзывов, а остальное в продажу ‹…›.
В «разводе» Гумилёва и Городецкого становлюсь на сторону первого. Не нравятся мне последние стихи Сергея. А к новому «Цеху» примыкать нам не следует. Мы будем – сами по себе. Правда же? Попроси от моего имени книги новые у Манделя и Гумилёва. Хорошо? Можно заказной бандеролью на «Горелые хутора». О своих планах напишу тебе очень подробно в одном из следующих писем. Отвечай, голубчик, поскорее.
Всего наилучшего.
Твой Владимир Нарбут.
P.S. Знаком ли ты с Маяковским и Ивневым? И кто из них интереснее? Пиши!»
<Ноябрь, 1918>
«Живу в настоящее врем в Воронеже – и уже около года (с марта). А очутился я здесь благодаря эвакуации из Черниговской губернии перед приходом немцев.
Ничего особенного со мной не было – кроме того, что я в январе прошлого года вследствие несчастного случая (описывать его крайне тяжело мне) потерял кисть левой руки и, главное, младшего брата. Потеря руки сперва была очень неприятна, но потом я освоился и – уже не так неудобно, как прежде.
Ну, будет об этом, тяжело…
Сейчас я – редактор «Сирены», член редакционной коллегии «Известий Губисполкома». В этой должности пребываю месяцев восемь. Скука тут отчаянная. Жена и сын – на Украине, мать и сестра – в Тифлисе, брат Георгий (ты его знаешь) в Киеве. Там же, кажется, и остальные мои родные. Словом, тоскливо в разлуке. А вернуться на Украину – нельзя.
Партийной работой сейчас не занимаюсь. Работаю исключительно для Союза Советских журналистов (председателем которого и являюсь со дня его основания). Здесь у нас явное преуспевание; в Союзе (губернский) около 80-90 членов; есть свой клуб, столовая и т. д. Но интересных людей нет.
Правда, здесь бывший редактор «Солнца России» Лев Михайлович Василевский (поэт), но и только. В городе – голодно и холодно; вдобавок сыпной тиф, короче говоря, дело дрянь, разруха.
Был дважды в Питере и Москве. Почти все были в разброде («все» – это писатели). Всё же кое-что сколотил для «Сирены». Но горе с бумагой. Нельзя ли у вас купить хорошей журнальной бумаги, напиши.
По воскресеньям в «Известиях» у нас идёт «Литературная неделя». В последнем номере (он тебе выслан заказной бандеролью) осмелился без твоего разрешения пустить твоих два стихотворения рядом с моими. Думаю, не будешь на меня в обиде за эту вольность. Присылай, ради Бога, больше стихов…»
В середине 1919 года он опять живёт в Киеве, куда был отозван «для ведения ответственной работы», и где участвует в издании журналов «Солнце труда», «Красный офицер» и «Зори». Его брат руководил в это время в Киеве Украинской Академией Художеств. Очевидно, под его влиянием Владимир Нарбут начинает склоняться к украинофильству и задумывает второе издание «Аллилуйи» на украинском и русском языках с иллюстрациями брата.
31 сентября того же 1919 года белогвардейцы захватывают Киев. Красная Армия уходит из него, а вместе с ней его покидают все большевики и те сторонники советской власти, которые не ставили своей целью остаться для работы в подполье. И только Владимир почему-то продолжает находиться в растерянности, медля с принятием какого-либо ясного решения. Как будто он до сих пор не может прийти в себя после гибели своего брата Сергея, убитого членами партизанского отряда – не вражеского, а, так сказать, своего же, большевистского, участники которого и в нём тоже сделали несколько штыковых ран, а также всадили в него четыре винтовочных пули, отстрелив кисть левой руки. Его расстреливали, калечили, убивали его близких, и всё это вызвало сильнейшие нервные потрясения, обусловившие, в свою очередь, душевную болезнь. Проявления этой болезни – депрессия, апатия, патологический страх перед насилием…
Приходя после той ночи в больницу, где лежал в бинтах Нарбут, партизаны интересовались у медсестёр, жив ли он ещё, но Владимиру показалось, что они при этом не столько волнуются о состоянии его здоровья, сколько прикидывают, где и как им его лучше добить.
Гражданская война, на Украине особенно свирепая и кровавая, не двузначная («красные» – «белые»), а многоликая (немцы, Деникин, Центральная Рада, Антанта, Петлюра, махновцы, другие) горячо поварила в своём котле Владимира Нарбута, несмотря на его инвалидность. Немного окрепнув, он сразу же отвёз своих жену и сына в Воронеж к родственникам, спрятав их подальше от орудующих партизан, а сам вскоре уехал к брату, а потом приступил к выполнению поручений партии.