Однако столица его довольно быстро отрезвила, и в дальнейшем он, если иногда ещё и писал от случая к случаю стихи, то больше их уже нигде не печатал. И вообще, говорили, что, начав делать партийную и издательскую карьеру, Нарбут совсем прекратил писать стихи и отошёл от поэзии, хотя ещё в 1922 году им было переписано в новой редакции несколько ранних стихотворений, в том числе потрясающее своей грубой красотой (или, может быть, красивой грубостью) длинное, но насыщенное жестокими образами стихотворение «Самоубийца»:
Ну, застрелюсь. Как будто очень просто:
нажмёшь скобу – толкнёт, не прогремит.
Лишь пуля (в виде желвака-нароста)
завязнет в позвоночнике… Замыт
уже червовый разворот хламид.
А дальше что?
Поволокут меня
в плетущемся над головами гробе
и, молотком отрывисто звеня,
придавят крышку, чтоб в сырой утробе
великого я дожидался дня.
И не заметят, что, быть может, гвозди
концами в сонную вопьются плоть:
ведь скоро, всё равно, под череп грозди
червей забьются – и начнут полоть
то, чем я мыслил, что мне дал Господь.
Но в светопреставленье, в Страшный Суд –
язычник – я не верю: есть же радий.
Почию и услышу разве зуд
в лиловой прогнивающей громаде,
чьи соки жёсткие жуки сосут?
А если вдруг распорет чрево врач,
вскрывая кучу (цвета кофе) слизи,
как вымокший заматерелый грач
я (я – не я!), мечтая о сюрпризе,
разбухший вывалю кишок калач.
И, чуя приступ тошноты: от вони,
свивающей дыхание в спираль, –
мой эскулап едва-едва затронет
пинцетом, выскоблённым, как хрусталь,
зубов необлупившихся эмаль.
И вновь – теперь уже как падаль – вновь
распотрошённого и с липкой течкой
бруснично-бурой сукровицы, бровь
задравшего разорванной уздечкой, –
швырнут меня…
Обиду стёрла кровь.
И ты, ты думаешь, по нём вздыхая,
что я приставлю дуло (я!) к виску?
…О, безвозвратная! О, дорогая!
Часы спешат, диктуя жизнь: «ку-ку»,
а пальцы, корчась, тянутся к курку…
Вспоминая в своих мемуарах это нарбутовское стихотворение, Катаев после обширной цитаты из него заключает:
«Нам казалось, что ангел смерти в этот миг пролетел над его наголо обритой головой с шишкой над дворянской бородавкой на его длинной щеке…
Нет, колченогий был исчадием ада.
Может быть, он действительно был падшим ангелом, свалившимся к нам с неба в чёрном пепле сгоревших крыл. Он был мелкопоместный демон, отверженный богом революции. Но его душа тяготела к этому богу. Он хотел и не мог искупить какой-то свой тайный грех, за который его уже один раз покарали отсечением руки…»
Сборник «Александра Павловна», выпущенный в 1922 году в Харькове, стал последней прижизненной книгой Нарбута, и стихи в ней оказались гораздо гармоничнее прежних. Возможно, именно на эту книгу откликнулась Анна Ахматова в 1940 году, когда Нарбута уже не было в живых, а она написала:
Это – выжимки бессонниц,
Это – свеч кривых нагар,
Это – сотен белых звонниц
Первый утренний удар…
Это – тёплый подоконник
Под черниговской луной,
Это – пчёлы, это – донник,
Это пыль, и мрак, и зной.
Интересно, что и в стихотворении Николая Асеева «Гастев» мотив отрубленной руки выступает в качестве характерного атрибута поэта Нарбута:
Чтоб была строка твоя верна, как
Сплющенная пуля Пастернака,
Чтобы кровь текла, а не стихи –
С Нарбута отрубленной руки.
Смысл данной строфы, написанной, как и всё стихотворение, в 1922 году, это требование подлинности поэзии, выраженное в предельно острой, максималистской форме. Вполне возможно, что Асеев во время написания стихотворения знал о решении Нарбута оставить поэтическое творчество, поскольку здесь же он обращается к Гастеву с призывом «не стихать перед лицом врага» (Гастев впоследствии, как и Нарбут, отошёл от поэзии, став директором Института труда). Отказ от поэзии стал лейтмотивом стихотворения и Михаила Зенкевича «Отходная из стихов» (1926):
На что же жаловаться, если я
Так слаб, что не могу с тобой
Расстаться навсегда, поэзия,
Как сделал Нарбут и Рембо!
Однако иную трактовку отказа от поэтической деятельности обнародовал в 1924 году литературный критик и бессменный редактор журнала «Новая Россия» Исайя Григорьевич Лежнёв, написавший: «И трижды прав Вл. Нарбут, несомненно один из интереснейших поэтов нашего времени, что, посвятив себя политической работе, он отсёк художественную, – и стихов сейчас не пишет “принципиально”. Работа его в Ц.К.Р.К.П. совершенно отчётлива, ясна, прямолинейна, рациональна до конца. Поэтическое же творчество по самой природе своей иррационально, и “совместительство” было бы вредно для обоих призваний. Здесь у Нарбута – не только честность с самим собой, которой в наше время не хватает многим и многим; здесь ещё и здоровый эстетический инстинкт художника, которого лишены наши бесталанные соискатели этого блистательного звания».
Если нельзя с уверенностью сказать, был ли Асеев знаком со стихотворением Нарбута, поскольку и «Совесть» и «Гастев» написаны в один и тот же год, то Михаил Зенкевич ещё в одном поэтическом посвящении Нарбуту, написанном в 1940 году, уже после трагической гибели Владимира Ивановича, строит своё стихотворение целиком как парафраз его стихотворения «Совесть», а точнее сказать – его первого четверостишия, переосмысляя упоминание киновари (красной краски, которой в древнерусских рукописных книгах писалась заглавная буква абзаца):
«Жизнь моя, как летопись, загублена,
Киноварь не вьётся по письму.
Ну скажи: не знаешь, почему
Мне рука вторая не отрублена?..»
– …Эх, Володя, что твоя рука!
До руки ли, до солёной влаги ли,
Если жизнь прошёл ты от Цека
По этапам топким до концлагеря!
Как сполохами, сияет здание
Надписью Ц. К. В. К. П. (б-ов).
Губы сжали, как петля, рыдания…
Где ж твой пропуск? Или не готов?
Этих букв сверкающая светопись
Будоражит мировую тьму…
Жизнь твоя загублена, как летопись,
Киноварью вьётся по письму.
Стол… Окно… Но где Китайгородская,
Белокаменная где стена?
Видишь: ледяная ширь Охотская
Заполняет глубину окна…
В зале заседанья так накурено,
И без оселедца, неживой –
Восковой папировкой Мичурина
В дыме виснет голый череп твой.
Там встречался ты с поэтом-тёзкою,
Приносил стихи он в Пресс-бюро,
При тебе подчас с усмешкой жёсткою,
Чтоб исправить, брался за перо.
Вновь весна! Надежда, как проталина…
Он не раз в присутствии твоём
Говорил, чтоб как-нибудь у Сталина
Для него устроили приём.
И дворец из стали нержавеющей
В честь его под площадью возник,
А тебе открылся мрачно веющий
Вечной мерзлотой земли рудник.
Два поэта, над стихами мучаясь,
Отливали кровью буквы строк,
И трагической, но разной участью
Наградил их беспощадный рок!
Ты мечтал, цингою обескровленный,
Что с любимою в полночный час
На звезде заранее условленной
Встретишься лучистой лаской глаз.
На мороз ты шёл, как бы оправиться,
Ноги вспухшие чуть волоча,
Чтоб в глаза звездой могли уставиться
Два ответных ласковых луча.
Всей душою в лучезарной мгле топись!
Позабудь про скорбь, скорбут и тьму!
Жизнь твоя загублена, как летопись,
Кровь твоя стекает по письму!
Ведь и смерть, как жизнь, лишь дело случая,
И досками хлюпкими дрожа,
Затянула в трюм тебя скрипучая,
Ссыльная рудничная баржа.
Но свиданье, что тебе обещано,
Не разъять бушующей воде:
Два влюблённых взгляда вечно скрещены
На далёкой золотой звезде!..
Ему посвящали свои стихи Асеев, Зенкевич, Ахматова; Олеша сделал его героем своего романа «Зависть» (1927). Катаев изобразил его в рассказе «Бездельник Эдуард», опубликовав его при жизни Нарбута и написав в нём: «заведующий “Югростой”, демонический акмеист и гроза машинисток».
Он хромал, часть руки была ампутирована, он заикался. Но при этом он поизводил магнетическое впечатление на женщин, они его обожали.
Булгаков рисовал с него образ Воланда для своего мистического романа «Мастер и Маргарита».
Но в 1922 году он ещё не знает своей судьбы и обживается в Москве, в аппарате отдела печати ЦК ВКП(б). В 1924-1927 годах он был уже заместителем заведующего Отделом печати при ЦК ВКП(б), а в 1927-1928-м – стал одним из руководителей ВАПП (Всероссийской ассоциации пролетарских писателей).
Друзьями Нарбута были Мандельштам, Гумилёв, Багрицкий. Когда Мандельштамы получили квартиру, Нарбут стал почти каждый вечер бывать у них. В кругу принявших когда-то его в сообщество акмеистов была и Анна Ахматова, которая, приезжая время от времени в Москву, поселялась у каких-нибудь своих друзей-поэтов, занимая у них отдельную комнату или же кухню, где для неё ставили раскладушку. Надежда Мандельштам, например, так вспоминала об одной встрече Ахматовой с Нарбутом у них на квартире:
«Приезжая, Анна Андреевна останавливалась у нас в маленькой кухоньке.
– Что вы валяетесь, как идолище, в своём капище? – спрос