ил раз Нарбут, заглянув на кухню к Анне Андреевне. – Пошли бы лучше на какое-нибудь заседание посидели…»
С тех пор кухню все стали называть «капищем».
Переход Нарбута на советскую платформу, активная политическая деятельность и в то же время нежелание сдавать эстетические позиции вызвали серьёзный кризис в его творчестве, что привело его к решению отказаться от поэзии вообще, чтобы целиком отдаться журналистской и партийной работе.
Вспоминая Владимира Нарбута, Надежда Мандельштам всегда отмечала его «украинскость» как одну из самых важных чёрточек его образа:
«Я любила Нарбута: барчук, хохол, гетманский потомок, ослабевший отросток могучих и жестоких людей, он оставил кучу стихов, написанных по-русски, но пропитанных украинским духом. По призванию он был издателем, – зажимистым, лукавым, коммерческим. Ему доставляло удовольствие выторговывать гроши из авторского гонорара, составлявшего в двадцатые годы, когда он управлял издательством, совершенно ничтожный процент в калькуляции книги. Это была его хохлацкая хохма, которая веселила его душу даже через много лет после падения».
Сходную точку зрения высказывал в своих мемуарах и Семён Липкин, писавший, что «петербуржец-акмеист никак не мог – или не хотел – избавиться от украинского акцента, хотя черт малороссийского шляхтича, каким он был по происхождению, я в нём не замечал».
Но это было далеко не главным. Главное – что многие его стихи были действительно чудесными, соединявшими в себе одновременно простонародную грубость с высокой поэтичностью:
Бездействие не беспокоит:
не я ли (супостаты, прочь!) –
стремящийся сперматозоид
в мной возлелеянную ночь?
От бытия, податель щедрый,
не чаю большего, чем кто
от лопающейся катедры
перетасовки ждёт лото.
И, наконец, обидно, право,
что можно лишь существовать,
закутываясь в плащ дырявый
и забывая про кровать.
Или как в стихотворении «Отечество», рифмы в котором звучат ещё более грубо и дерзко:
Вконец опротивели ямбы,
А ямами разве уйдёшь?
И что – дифирамб? Я к херам бы
Хирама и хилый галдёж!..
‹…›
Слух о том, что Владимир Иванович отошёл от поэзии, быстро распространился по писательской среде, и некоторые из его коллег старались напомнить ему о его оригинальном творчестве. Так, например, 20 декабря 1922 года поэт Борис Пастернак писал Нарбуту, пытаясь вовлечь его на покинутую стезю литературы: «Мне бы очень хотелось как-нибудь повидаться с Вами в обществе Асеева, Зенкевича и Петровского. Не соберёмся ли мы как-нибудь в Сокольниках у Маяковского?.. Мне лично очень бы хотелось Вас видеть. Знаю о разговоре с Вами насчёт судеб поэзии и пр. Странно, но я отношусь к этой идее холодно. Но это тоже целая тема и в строчке не скажешь…»
Но затея Пастернака не оправдалась.
Позднее на эту же тему писал 24 августа 1925 года Нарбуту и Вячеслав Шишков, конкретно призывавший его вернуться в поэзию: «Разбираясь в библиотеке Аничковых… натолкнулся на журнал «Всеобщий журнал» за 1911 и 1912 гг. с рядом Ваших очень хороших лирических стихотворений. Отчего вы перестали писать стихи? В них – звучность, простота, любовное отношение к природе…»
В реальности же Нарбут поэзию никогда не оставлял, так как в 1925-м году он собрал свой новый сборник стихов под названием «Казнённый Серафим». Это были новые стихи, но сборник, подготовленный к печати, к сожалению, издан не был. Сын поэта Роман Владимирович Нарбут, объясняя причину этого, считал, что собранная им книга долгое время «пролежала у Воронского» без дела и пущенной в работу так и не была.
В 1926 году Нарбут написал критическую статью «Летописец гражданской войны. Д.А. Фурманов», которая показывала внутреннюю борьбу самого автора в категориях лирика – эпос. В статье он дал ключевые, можно сказать – итоговые формулы собственного понимании эпоса. Он пишет: «Эпос и есть то главное, что составляет сердцевину всех литературных вещей Дм. Фурманова. И стоит Фурманову ступить чуть в сторону, отойти от эпического, попытаться стать «художником», как он начинает безнадёжно спотыкаться…» Из этого видно, что литературная критика Нарбута богата и разнообразна. Его статьи петербуржского периода эмоциональней более поздних, но в то же время во многих рецензиях поздней поры критик выражает своё отношение к литературным и политическим вопросам наряду с общей оценкой работы.
Но Нарбут интересен ещё и как издатель, поскольку практически всю жизнь он занимался руководством издательских процессов, выпуская в свет множество книг, газет и журналов. В книге «Максим Горький и советская печать», которая вышла в 1964 году в серии «Архив Горького», целый раздел отведён переписке Горького и Нарбута. Опубликованное в этом разделе письмо Нарбута Горькому от 7 августа 1925 года и ответ Горького из Сорренто от 17 августа 1925 года в полной мере раскрывают масштаб личности Нарбута-издателя, наглядно иллюстрируя эпистолярную формулу Серафимовича о нём как о «собирателе литературы земли Союзной», а также воспоминания работника отдела печати ЦК ВКП(б) А. Аршаруни о Нарбуте как о руководителе «принципиальном и сведущем в делах не только поэзии, но и литературы вообще».
(Публикация эпистолярной подборки в серии «Архив Горького» ценна также данной в преамбуле ссылкой на статью Нарбута «Читатель хочет романтизма», опубликованную в № 10 «Журналиста» за 1925 год. По сути, это отсылка к целому пласту мало изученной нарбутовской публицистики, разрабатывавшей насущные вопросы развития литературного процесса (на протяжении 1920-1930-х годов статьи Нарбута регулярно выходили на страницах «Журналиста» – журнала теории и практики печати, органа Центрального и Московского бюро секции работников печати).
В начале 1930-х годов он возвращается к поэтическому творчеству, публикуя стихи в «Новом мире» и «Красной нови», связанные с так называемой научной поэзией. Нарбут намеревался собрать их в сборнике «Спираль», но сборник не был издан.
Идейные споры о новом понимании искусства и возникающие в результате этого писательские конфронтации против собственной воли втягивают Нарбута в круг окололитературных интриг и баталий. Поглощённый партийной и литературно-организаторской деятельностью, он неожиданно попадает в течение сложного и неоднозначного социально-политического процесса, что приводит его к падению с высоты административной системы: неожиданно появляются свидетельства о том, что в деникинской контрразведке Нарбут письменно отрёкся от своей большевистской деятельности.
Инициатором этого «разоблачения» Нарбута предположительно является его идейный оппонент Александр Константинович Воронский.
3 октября 1928 года в «Красной газете» появилось такое сообщение: «Ввиду того, что Нарбут В. И. скрыл от партии, как в 1919 г., когда он был освобождён из ростовской тюрьмы и вступил в организацию, так и после, когда дело его разбиралось в ЦКК, свои показания деникинской контрразведке, опорочивающие партию и недостойные члена партии, – исключить его из рядов ВКП(б)».
Несомненную роль в его исключении сыграл фельетон о нём в эмигрантской печати Георгия Иванова, вошедший в его книгу «Петербургские зимы» (1928), написанный с обычной для Георгия Иванова остротой, но и с многочисленными неточностями и передержками (например, явно пришедшееся большевикам по вкусу, изображение Нарбута 1910-х годов как богатейшего помещика, разоряющего мужиков и сыплющего деньгами).
Судьба поэзии Нарбута как будто бы коренится в мучительной (или скорее – в мученической, как писал об этом в своей работе «Путь Владимира Нарбута» Роман Кожухаров) «великой несогласуемости» многих её начал. Тонкий лирик, чьё творчество последовательно шло в русле поэтического авангарда по пути усложнения стиля, Нарбут поддерживал ВАПП и ратовал с высоты занимаемых партийных, издательских и общественных должностей «за простоту», за литературу, доступную пониманию пролетарских и крестьянских масс. Эта «несогласуемость» несла скрытую угрозу самому существованию поэта и его «терпеливой» Музы.
Явью эта угроза стала, когда протоколы заседаний Центральной контрольной комиссии ЦК ВКП(б), хранящиеся в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ), скрупулёзно передают перипетии безжалостного столкновения двух непримиримых конкурентов на советском литературно-издательском Олимпе тех лет. Один из них – это он, Владимир Иванович Нарбут, член ВКП(б) с 1917 года, писательский билет 1055, из дворян, заведующий книжно-журнальным отделом печати ЦК ВКП(б), председатель правления издательства «ЗиФ». А второй – Александр Константинович Воронский, член ВКП(б) с 1904 года, руководитель издательства «Круг», редактор журналов «Прожектор», «Красная Новь» и «Перевал», а также председатель одноимённого объединения литературно-художественной группы «Перевал», с которым у Нарбута началась какая-то необъяснимая и отчаянная распря.
В результате этого разгоревшегося конфликта в 1927 году Нарбут обращается в ЦКК ВКП(б) с требованием «оградить его от распространяемых т. Воронским порочащих его сведений о прежней его литературной деятельности (он сотрудничал в «Новом времени» и в бульварных изданиях, печатал порнографические произведения, что вообще является некоммунистическим элементом)».
Но Нарбут просчитался. ЦК, всё тщательно взвесив, решил, что его вина больше, нежели Воронского, и исключил своего работника из партии с формулировкой «за сокрытие ряда обстоятельств, связанных с его пребыванием на юге во время белогвардейской оккупации».
Но в этом споре не было победителей. Погибнут оба.
Узнав, что Владимир Иванович подал в ЦКК ВКП(б) бумагу с просьбой оградить его от нападок Воронского, в начале 1928 года Александр Константинович привлёк к партлитдискуссии обнаруженные им компрометирующие Нарбута документы о его неблаговидном поведении в деникинских застенках Ростова. Тем самым судьба Нарбута была решена – в том же году он был исключён из партии и лишён всех постов. (А по сути – этим ему был вынесен смертный приговор, но только с отсрочкой исполнения.)