В этой прекрасной истории нельзя не отметить одну маленькую неточность. Судя по тому, что в июле и августе 1927 года, когда роман Юрия Олеши «Зависть» увидел свет в «Красной нови», быть к этому причастным Александр Воронский не мог по той причине, что его там в качестве главного редактора уже не было. Потому что 30 мая в результате написания Нарбутом заявления на него он был отстранён Оргбюро ЦК от этой должности главного редактора, утвердив вместо него коллективное руководство журнала, куда, кроме самого Александра Воронского, были включены Владимир Васильевский, Владимир Фриче и Фёдор Раскольников.
Не желая работать в таком окружении, как написала в предисловии к «Зависти» Ирина Озёрная («Эксмо», 2013), Воронский почти сразу же написал заявление в Оргбюро ЦК с просьбой вывести его из состава редакции, аргументируя свою просьбу таким образом: «Раскольников – напостовец ‹…›; с литературными взглядами тов. Фриче, выраженными им в последних фельетонах в „Правде“, я совершенно не согласен. Тов. Васильевский к художественному слову отношения не имеет».
И, не дожидаясь окончательного решения своей участи, Воронский почти сразу же отошёл от дел. Потому Олеше, публиковавшему «Зависть» в «Красной нови», неожиданно пришлось иметь дело с гораздо менее понимавшим его редактором, чем Воронский. В архиве писателя сохранилось оборванное на полуслове, не датированное, но явно относящееся к июню 1927-го года, начало его письма Раскольникову:
«Многоуважаемый Фёдор Фёдорович!
Я сделал кое-какие исправления. Но снова взываю к Вам: примите всё-таки первую редакцию вещи – с тем концом, который был у меня (со сценой на футболе). Я готов защищаться как угодно, готов…»
На этом месте письмо, говорящее о том, что при Воронском-редакторе у «Зависти», скорее всего, был бы другой финал, обрывается. Но Олеше всё-таки пришлось смириться с требованиями нового руководства журнала, и двумя частями – «Записки» и «Заговор чувств» – в седьмом и восьмом номерах «Красной нови» 1927 года «Зависть» увидела свет.
И это стало настоящей сенсацией.
Так легендарный среди транспортников Зубило стал знаменитым на весь мир писателем Юрием Олешей. Так сошёл с арены прекрасный публицист, прозаик, критик и редактор Александр Воронский. Потративший на борьбу с Нарбутом огромное количество душевных сил, что завершилось как для него, так и его соперника расстрелом.
А Олеша превратил героя своего романа в колбасника, но мимоходом проговорился. Его как-то спросили журналисты: «Почему вы сделали своего большевика Бабичева – колбасником?» И Юра с таким простодушным ехидством ответил: «А кем он мог быть ещё? Издателем, верно? Это так скучно. Ну что такое издатель? Кипы бумаги, рулоны бумаги, запах клея – мертвечина. А колбасы, мясо! Это же сама жизнь! Сама плоть!»
Плоть, как сказал он… «Плоть».
И поверженный троцкист Воронский в главном герое олешинской «Зависти» – колбаснике Андрее Бабичеве – узнал карикатуру на победившего его бухаринца Нарбута, повалившего его с помощью заявления в ЦК. Первый тайм Воронский проиграл, как написал в своей книге о Катаеве прозаик Сергей Шаргунов, он был осуждён партией и лишился журнала – потому что проигрывал «на верху» его покровитель Троцкий. У Нарбута же вместо умершего Дзержинского на некоторое время появился во власти новый заступник – Бухарин. Но довольно скоро, уже осенью 1928-го года, когда Бухарин оказался «правым уклонистом», как нарочно, всплыли из небытия показания Нарбута деникинской контрразведке, и пришёл черёд уже его опалы.
Но перед этим Нарбуту рассказывали, как подпрыгнул Воронский, когда Олеша прочёл первую же фразу своего насквозь пропитанного фрейдистским духом романа: «Он поёт по утрам в клозете».
И, уходя на становящееся всё более глубоким политическое дно, Воронский не мог не захватить с собой кого-то из победителей-на-меньше-чем-на-час. Этим «кем-то» и должен был стать обидевший его своим заявлением в ЦК Нарбут…
После снятия с высоких постов Владимир Иванович вынужден был заниматься случайной литературной работой. К примеру, он начал редактировать Театрально-музыкальный справочник на 1930 год, а также взялся переводить прозу с национальных языков.
Но нет худа без добра, как говорится в народе, и Владимир возвращается к поэтической деятельности. В 1932 году он читает Осипу Мандельштаму посвящённое ему стихотворение «Так что ж ты камешком бросаешься». Это стихотворение весьма своеобразно – развиваясь из собственного нарбутовского метода, оно, вместе с тем, довольно близко по стилю и по замыслу поэзии Мандельштама 1930-х лет, а также его попыткам осмыслить и принять советскую реальность:
Ты что же камешком бросаешься,
Чужая похвала?
Иль только сиплого прозаика
Находишь спрохвала?
От вылезших и я отнекиваюсь,
От гусеничных морд.
Но и Евгения Онегина боюсь:
А вдруг он – Nature morte?
Я под луною глицериновою,
Как ртуть, продолговат.
Лечебницей, ресничной киноварью
Кивает киловатт.
Здесь всё – абстрактно и естественно:
Табак и трактор, и
Орфей веснушчатый за песнею
(«Орфей», – ты повтори!).
Естественно и то, что ночи он
В соломе страшной мнёт,
Пока не наградит пощёчиной
Её (ту ночь) восход.
Орфей мой, Тимофей! Вязаться
Тебе ли с сорняком,
Когда и коллективизация
Грохочет решетом?
Зерно продёргивает сеялка,
Под лупу – паспорта!
Трава Орфея – тимофеевка
Всей пригоршней – в борта!
О, если бы Евгений выскочил
Из градусника (где
Гноится он!) Сапог-то с кисточкой,
Рука-то без ногтей…
О, если бы прошёл он поздними –
Варёная крупа –
Под зябь взметёнными колхозами
(Ступай себе, ступай!)!..
…Орфей кудлатый на собрании
Про торбу говорит,
Лучистое соревнование
Сечёт углы орбит.
При всех высиживает курица,
Став лампою, яйцо…
…Ну как Евгению не хмуриться
На этот дрязг, дрянцо?
Над вёрстами, над полосатыми –
Чугунный километр.
– Доглядывай за поросятами,
Плодом слонячих недр!.. –
Евгений отошёл, сморкается;
Его сапог – протез.
В нём – желчь, в нём – печень парагвайца,
Термометра болезнь!
(Орфей) – Чего же ты не лечишься?
(Евгений) – Я в стекле… –
…А мир – высок, он – весок, греческий,
А то и – дебелей.
Что ж, похвала, начнём уж сызнова
(Себе) плести венки,
Другим швыряя остракизма
Глухие черепки…
Семён Израилевич Липкин о Нарбуте вспоминал:
«В 1929 году, когда я с ним познакомился у Багрицкого, Нарбут работал заместителем главного редактора «Гостехиздата». ‹…› Он уже в это время стихов не писал. А поэт он был истинный, поэт плоти (так и называлась одна из его книг – «Плоть»), он терпеть не мог символистов (всех, за исключением Анненского) как поэтов духа. Есть у него стихи, навеянные событиями ранних советских лет, они неинтересны…»
В 1933 году Владимира Нарбута принимают во вновь созданный Союз советских писателей. Он печатает ряд своих новых стихов в журналах «Новый мир», «Красная новь», «Молодая гвардия», «30 дней», «Вечерняя Москва» и других изданиях, а также переводит стихи с чеченского и других национальных языков (в частности, сборник «Поэзия горцев Кавказа», 1934). Но в последнее время его стихи воспринимались исключительно сквозь призму «перегруженности физиологизмом», «грубого натурализма», «откровенности, доходящей до цинизма» и тому подобного. Общим местом ставшие ярлыки в рецензиях и статьях 1930-х гг. о «болезненно-сексуальной окрашенности стихов В. Нарбута» питают не только токи дореволюционных судебных преследований, но и отголоски формулировок, долетевшие до чуткого слуха критиков из закрытых протоколов ЦКК ВКП(б).
Неким «программным» обобщением, квинтэссенцией антинарбутовской литературоведческой кампании, можно считать словарную статью о Нарбуте в Литературной энциклопедии, выходившей под редакцией В.М. Фрише в 1929-1935 годов. Здесь поэт представлен как «сын помещика», воспевавший «все твари божие» вплоть до «погани лохматой», за «фетишизацией предметов» скрывавший «апологию капиталистического строя, характерную для всего творчества акмеистов». Его стихи революционной тематики, по безапелляционному мнению составителей энциклопедии, это «общее славословие революции, облечённое в выспренные, евангелические тона», а новые стихи 1930-х гг. характеризуют «перегруженность физиологизмом, тенденции к подмене социальных явлений биологическими». Отсюда и итоговый приговор: «подлинной мировоззренческой перестройки Н[арбут] не произвёл».
А между тем большинство его новых стихов принадлежит к жанру так называемой «научной поэзии», теорию которой он активно разрабатывает, опираясь на опыт французских поэтов конца XIX – начала XX веков: Рене Гиля, Рене Аркоса и Эмиля Верхарна, а также русского поэта Валерия Брюсова. Однако, в отличие от них, Нарбута привлекает не так космическо-философская проблематика, как описание конкретных изобретений человека на земле – этому посвящены такие его стихотворения как «Железная дорога», «Шаропоезд», «Лесозавод» и «Пуговица». Работе человеческого организма и людским болезням посвящены такие его стихи как «Сердце», «Еда» и «Малярия», а подробному описанию профессий посвящены «Садовник» и «Бухгалтер», при этом стихотворение «Бухгалтер» довольно длинное, практически целая поэма, которая даёт подробную характеристику новой поэтической манеры Владимира Нарбута:
Мне хина заложила оба уха,
Навстречу мне, разгорячён и сед,
Встаёт из-за разбухшего гроссбуха
Бухгалтер, сумасброд и домосед.
Приподымаясь, раздувает шею.
Обсерваторией – очки и нос.
…Я чувствую: мельчаю, хорошею,
Я – мальчик!
Начинается гипноз…
‹…›
…Тут Дон Кихот, на рысаке, во двор.
Вот кто бухгалтер!
К стремени – останься.