Вопрос: Когда и каким путём вы вошли в эту антисоветскую группу?
Ответ: В антисоветскую группу Поступальского меня вовлёк Шлейман-Карабан в конце октября 1935 года, пригласив меня к себе якобы на товарищескую вечеринку (…).
Вопрос: Какие именно вопросы обсуждались на сборищах группы?
Ответ: Преимущественно обсуждались вопросы литературные, но обсуждение этих вопросов неизменно приводило к политическим обсуждениям и перерастало в обсуждение общеполитических вопросов, конечно, в том же антисоветском духе.
Вопрос: Конкретизируйте эти свои показания в отношении Поступальского.
Ответ: Ещё на первом сборище группы, на котором я участвовал (…) на котором присутствовал также редактор «Гослитиздата» Германов, Поступальский, начав с выпадов против советской критики и «Главлита» (…) говорил, что правдивое изображение советской действительности будущие поколения найдут только в недопущенных цензурой неопубликованных художественных произведениях так же, как мы теперь разыскиваем жертвы царской цензуры. И Поступальский призывал писать стихи, в которых давать наше, т. е. антисоветское изображение советской действительности…»
На других “сборищах” антисоветской группы Поступальский, по словам Нарбута, утверждал, что “в отношении литературы у нас установлен такой режим, в каком литература находилась в Европе в эпоху средневековья”, что “пролетариат не заинтересован и не может быть заинтересован в создании и развитии собственной литературы и поэтому бессмысленно надеяться и говорить о возможном росте литературы в советских условиях”, что “советские поэты молодого поколения или активно выступают против существующего режима, за что подвергаются репрессиям, или же быстро увядают и перестают писать, если только не хотят заняться беспринципной халтурой и лакировкой действительности”.
В конце этого допроса Нарбут пообещал припомнить все выступления Поступальского “на наших сборищах” и дать дополнительные показания.
О том, насколько фальшивым и лживым является раздутое дело, становится ясно из пространного заявления Павла Соломоновича Шлеймана, написавшего его новому наркому внутренних дел.
«…Это просто чудовищное искажение моего общественно-политического лица получилось оттого, что самые обычные, не представляющие собой решительно ничего предосудительного факты моей жизни, профессиональные и бытовые знакомства, деловые поездки, встречи и семейные вечеринки – были истолкованы превратно, им придавались значение и смысл, которых они не имели. Всё было поставлено на голову, получило совершенно неверное освещение и как бы подгонялось под какую-то готовую схему (…)
О Поступальском и Нарбуте как о членах антисоветской группы я впервые услыхал от следователя. Кого имело следствие в виду как украинских националистов, с которыми я якобы связывал эту группу, мне неизвестно до сих пор. Одно время я начал предполагать поэтов Рыльского и Бажана, поскольку следователь без обиняков называл их фашистами. Но, не говоря уже о том, что в наших отношениях не было и тени того, что можно было бы квалифицировать как преступную антисоветскую связь и что Рыльский и Бажан не внушали мне подозрений, – эти писатели высоко ценились Советской властью и в то время, и являются сейчас орденоносцами…»
Следствие рьяно конструировало группу московских пособников украинских националистов, и полупризнания Шлеймана и Шиварова, естественно, никого не устраивали. Поэтому уже на следующий день обращаются за помощью к Нарбуту – мол, кому же, как не вам, Владимир Иванович, знать подлинное лицо этого типа – ведь в вашем журнале он работал ещё в 1919-м году в Киеве и в вашем РАТАУ в 1922-м, вот и расскажите, какова была его роль в группе.
«Ответ: Прежде всего Шлейман-Карабан П.С. представлял свою квартиру для сборищ нашей группы, затем он был активным участником нашей группы и при обсуждении того или иного вопроса выступал с антисоветскими установками и утверждениями (…). Шлейман утверждал, что положение литературы в советской стране бесперспективно. Литература зашла в тупик, бесперспективно и трагично положение писателя у нас; лучшие писатели не дают и не могут дать ценных произведений и должны вовсе перестать писать, если они хотят остаться честными (…).
Вопрос: Следствию известно, что вы были участником сборищ вашей антисоветской группы совместно с некоторыми украинскими писателями, в том числе и Семенко; происходившее на этих сборищах не могло оставить вас в неведении относительно идейного и организационного единства вашей группы с участвовавшими на этих сборищах украинскими писателями, дайте показания по этому вопросу.
Ответ: В первых числах мая (1936 г.) на квартире Багрицкой действительно состоялось сборище с участием и украинских писателей Бажана и Семенко и грузинского писателя Лордкипанидзе, однако я не помню, чтобы при этом велись какие-либо разговоры, которые свидетельствовали бы о наличии идейного и организационного единства между нашей группой и упомянутыми писателями».
«Вы говорите неправду, – записывает в протокол Шиваров, – настаиваю на правдивом ответе».
Нарбут продолжает упорствовать:
«К своим показаниям по этому вопросу я ничего добавить не могу…»
Через три с половиной месяца после того, как из Киева были получены показания об украинских литераторах-националистах, Владимир Нарбут всё-таки расскажет о них кое-что если и не преступное, то предосудительное:
«М[ыкола] Бажан, поддерживая взгляды Поступальского, высказывал [в мае 1936 года], что на Украине писателей затирают, что именно там настоящие писатели, а их не ценят в стране. Говорил о необходимости борьбы за национальную независимость (…) и что для нас украинцев – настоящих писателей – нужды нет в Союзе писателей. Бажан, намекая, высказывал недовольство руководством ВКП(б) литературой.
Вопрос: Известны ли вам связи Поступальского с украинскими националистическими поэтами и литераторами?
Ответ: (…) Мне известно только, что Поступальский является хорошим знакомым украинского поэта Рыльского, Поступальский неоднократно встречался с Рыльским в Москве и в период своей поездки в Киев…»
Проанализировав ставшие доступными в последние годы цифры расстрелянных по «Дальстрою» заключённых, Александр Бирюков сделал вывод: «За 11 месяцев – с 16 декабря 1937 года по 15 ноября 1938 года – Тройка УНКВД по «Дальстрою» рассмотрела 10743 дела (сохранилось 70 протоколов её заседаний). Сохранились и первые экземпляры актов расстрелов, произведенных в период с 20 декабря 1937 года по 8 октября 1938 года. В этих актах 5801 фамилия.
Документально подтверждённый расстрельный итог выполнения приказа № 00447 на территории «Дальстроя» составляет, таким образом, более восьми тысяч человек (назвать абсолютную цифру пока не представляется возможным, т. к. из 2428 расстрельных постановлений, вынесенных первой Тройкой, не все были приведены в исполнение). Подсчёт лиц, осуждённых первой и второй Тройками по “второй категории”, т. е. к заключению в исправтрудлагерь на срок от восьми до десяти лет, не производился. Но, видимо, и тут счёт нужно вести на тысячи… А оттого общий итог начатой наркомом Ежовым операции на территории «Дальстроя» может вылиться в 11-12 тысяч человек.
Лагерь
Такие вот объятия готовила Колыма Нарбуту и его подельникам поздней осенью 1937 года».
А 23 июля 1937 года постановлением Особого совещания при НКВД СССР Владимир Нарбут был осуждён на пять лет лишения свободы по статьям 58-10 и 58-11 УК РСФСР. Он обвинялся в том, что входил в группу «украинских националистов – литературных работников», которая занималась антисоветской агитацией. Руководителем группы следствием был назначен, то есть – объявлен И.С. Поступальский. Помимо Нарбута, в группу якобы входили переводчики П.С. Шлейман (Карабан) и П.Б. Зенкевич, а также литературовед Б.А. Навроцкий. Осенью он был этапирован в пересыльный лагерь под Владивостоком, а в ноябре – транспортирован в Магадан.
Поступальский и его подельники вошли в 135-ю тысячу заключённых «Севвостлага». У Нарбута, отправленного на Колыму несколько позднее, личное дело имело № 141518.
В 1937 году на Колыму проследовало 14 этапов, доставивших 40165 человек. К концу года общее число привезенных на Колыму з/к, начиная с июня 1932 года (первый этап – 2066 человек, это также к вопросу о темпах освоения), превысило 145 тысяч человек.
Ещё более высокими темпами Колыма “заселялась” в следующем году: 17 этапов доставили 70422 з/к. Но рекордным, несмотря на то что ещё 17 ноября 1938 года было принято постановление СНК и ЦК ВКП(б) “Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия”, остановившее разгул “ежовщины”, был для Колымы 1939-й год – более 78 тысяч человек! Объясняется это, видимо, тем, что хотя бериевская “оттепель” и повлекла прекращение определённого числа следственных дел и даже освобождение нескольких десятков тысяч уже осуждённых, но их общее количество было несоизмеримо большим и где-то их надо было размещать. А где, как не на Колыме? Тем более, что она приближалась в тот момент к своему рекордному за все годы существования производственному показателю – 80 тонн добытого золота, а потому настойчиво требовала свежей рабочей силы.
В сталинском лагере. Зэки
По-разному сложились в дальнейшем судьбы друзей, угодивших в жернова ГУЛАГа, писал Александр Бирюков. Счастливее других оказались Поступальский и Шлейман – им удалось дождаться освобождения. Умерли, находясь в колымских лагерях, Зенкевич и Навроцкий. А самая трагическая судьба выпала на долю Нарбута. Растянувшееся более чем на год мучительное следствие, ожидание того, как решится его судьба, а затем утомительно долгий этап ещё более усугубили состояние его здоровья.
Нары в бараке
Арестован он был по делу переводчиков украинской прозы (а он стал таковым) вместе с Павлом Зенкевичем (однофамильцем поэта), Игорем Поступальским и Шлейманом-Карабаном. (Последний вернулся из концлагеря в хрущёвские годы и рассказал, что Нарбут погиб, упав с катера в ледяное море, когда их перевозили с материка на Колыму. Ещё он рассказал, что их, четверых, посадили по доносу Бориса Турганова, тоже переводчика с украинского, между прочим, одного из персонажей знаменитой “Иванькиады” Войновича.)