Опираясь на упомянутые выше «следственные» методы, 7 апреля 1938 года дело девяти саботажников со 2-го карантинно-пересыльного пункта, увенчанное обвинительным заключением, было представлено на рассмотрение Тройки УНКВД по «Дальстрою». Самым лаконичным решением в ходе исполнения ежовского приказа № 00447 в магаданском лагере «Дальстрой» могло быть только одно-единственное слово – расстрел. И оно прозвучало.
14 апреля 1938 года (в день пятидесятилетия Владимира Нарбута!) в уже упоминавшемся выше карантино-пересыльном пункте № 2 расстрельные постановления Тройки были приведены в исполнение. Акты расстрелов подписывались обычно двумя лицами – ответственным организатором этой акции (в Магадане им почти всегда был начальник Управления УНКВД Владимир Михайлович Сперанский) и её исполнителем. Роль исполнителя в Магадане чаще других играл начальник внутренней тюрьмы УНКВД по «Дальстрою» И.П. Кузьменков. Подписи его и В.М. Сперанского стоят и под расстрельным актом за 14 апреля 1938 года. В тот день в Магадане было расстреляно всего 176 человек, в том числе и Владимир Иванович Нарбут – замечательный русский поэт, от которого в конце тяжёлой измученной жизни остались только столбики необыкновенных стихов, в которых трепещущим нервом бьётся эхо горячей, страшной, кровавой и обжигающей душу эпохи:
От сладкой человечинки вороны
в задах отяжелели, и легла,
зобы нахохлив, просинью калёной
сухая ночь на оба их крыла.
О, эти звёзды! Жуткие… нагие,
как растопыренные пятерни, –
над городом, застывшим в летаргии:
на левый бок его переверни…
Тяжёлые (прошу) повремените,
нырнув в огромный, выбитый ухаб,
знакомая земля звенит в зените
и – голубой прозрачный гул так слаб…
Что с нами сталось?.. Крепли в заговорах
бунтовщики, блистая медью жабр,
пока широких прокламаций ворох
из-под полы не подметнул Октябрь.
И все: солдаты, швейки, металлисты –
о, пролетарий! – Робеспьер, Марат.
Багрянороднейший! Пунцоволистый!
На смерть, на жизнь не ты ли дал наряд?
Вот так!
Нарезанные в тёмном дуле,
мы в громкий порох превращаем пыл…
Не саблей по глазницам стебанули:
нет, то Октябрь стихию ослепил!
Октябрь не одного ослепил своим разлившимся по просторам России опаляющим души заревом, так что спасти человека от этого сжигающего жара может только настоящая любовь. О её неиссякаемой силе свидетельствуют письма Владимира Нарбута, отправлявшиеся им его жене Серафиме из продутых ледяными ветрами далёких колымских лагерей. Они трогают сердца читающих не меньше, чем написанные им в течение всей его жизни стихи:
1.
г. Владивосток 29/IX – 1973.
Дорогая, родная моя Мусенька.
Наконец-то я могу послать тебе настоящее (1-ое) письмо! Я так рад, что и не поверишь этому, маленькая!.. Из моей телеграммы (от 29/IX с. г.) ты уже знаешь, что я сейчас во Владивостоке. Здесь – временно, – дальше, по-видимому, морем в Колыму (бухта Нагаево). Оттуда, из главного города лагеря – Магадана – я сообщу, надеюсь, уже точный адрес свой. В телеграмме я просил тебя прислать мне немного денег (до 50 руб.), – на дополнительную еду и прочее. Но самое главное впереди: я очень попрошу тебя, Мусенька, соорудить мне возможно скорее посылку (одну или две) на место моего постоянного пребывания, т. е. когда я туда уже приеду. В посылке нужно предусмотреть как некоторую необходимую одежду (предполагаю: тулуп, шапку, галоши, две верхних рубашки, вроде той, какую я получил от тебя, несколько пар носков, полотенцев, носовых платков. Бельё здесь дают: рубахи и кальсоны. С постельным бельёем как будто тоже всё в порядке – впрочем, об этом напишу по приезде на место), так и то, что нужно здесь из еды. Это, прежде всего, всякие так называемые концентраты: лимонный сок, сухие кисели (порошок) и т. п., напр[имер], кубики с сухим бульоном «Магги». Затем – сухой компот, сахар и т. п. Кишмиш. Жиры: свиное сало (нарежь, Мусенька, его тоненько), гусиный жир, словом, всё, что не испортится в пути. Концентраты можно покупать, кажется, и в аптеке, – они есть средство против цинги. Об остальном (напр[имер], о лекарств[ах]) думай сама, мордочка моя дорогая. Имей в виду, что пересылка туда (в Колыму) стоит очень дорого: кажется, 3 р. 50 к. за килограмм. Знай также и другое: навигация закрывается что-то в начале декабря, и 4 мес[яца] сообщения для посылок, как говорят, нет. Узнай, пожалуйста, об этом всём сама. Может, есть сообщение по авио? Учти также время пути, его длительность. Короче: подумай обо всём сама, Мусенька, – ты у меня ведь умненькая. Если бы ты только знала, как мне недостаёт тебя! Часто – и день и ночь – я думаю только о тебе, – и прежде всего о том, какое несчастье я принёс в жизни тебе. Не осуждай меня, маленький мой мальчик; ты же знаешь всё и веришь мне, – я уверен в этом непоколебимо. Посланное мне испытание переношу твёрдо, героически, – буду работать, как лев. Я докажу, что я не контрреволюционер, никогда им не был и не буду – ни при каких обстоятельствах. Жду от тебя жадно всяких вестей, – прежде всего о твоём здоровье. Береги себя, родненькая, – умоляю, как могу. Смотри за собой – как бы я был возле тебя. Помни обо мне, мама! Я тебя никогда не забуду. Твой навеки – Володя.
2.
г. Владивосток 29/Х – 37 г.
Дорогая моя мордочка!
Ты не представляешь, вероятно, себе – какая это радость получать вести от тебя! Сегодня пришла уже 4-я телеграмма, а ведь впереди ещё 2 спешных письма и 3 посылки! Целый, без преувеличения, Крезов музей, рай для меня! Я – бодр и здоров теперь, благодаря всему этому, как никогда. Ей-ей же, Мусенька моя родненькая! Я хочу знать подробности – какие только возможно – о тебе, о твоём здоровье, самочувствии, житье-бытье. Подумать лишь: пошёл уже 13-й месяц, как мы не виделись, – целая вечность! И всё же я неизменно, как и ты, верю в нашу счастливую звезду, в лучшее будущее… Маленькая моя, прошу тебя ещё раз – как могу, заклинаю всем дорогим на свете: смотри за собою, помни, что я всегда с тобою, при тебе. Здоровье, здоровье, здоровье и – всё приложится к нему, как нельзя лучше. Не правда ли, родненькая? Со своей стороны я обещаю тебе – смотреть за собою. Тут – пока в общем сносная осень; иногда, в полдень припекает почти как в Крыму (без шуток); на первых порах я даже подзагорел. У меня чуть-чуть пошаливает сердце, – впрочем, не сильно… Московский этап, с которым я прибыл сюда больше месяца назад, неделю как отплыл в бухту Нагаево (Колыма). Я пока оставлен здесь, – проведу тут, по-видимому, и праздники. Если будешь, мамочка моя нежная, посылать что-либо (письма, посылки), старайся давать срочное направление (спешное). Тут каждый день может быть важен, поскольку я живу в бараке на Транзитной командировке СВИТЛАГа. Присланных тобой денег мне всё ещё не выдали (кстати, говорят, в месяц выдают лишь по 50 рублей), – перебиваюсь «с хлеба на квас» в смысле закупок в циркулирующей иногда лавочке. Да это и не важно, – деньги нужны лишь на бумагу, карандаш, конверты, бритьё, бельё, телеграммы… Посылки – самое главное (не считая, конечно, писем). И – что приятнее всего – что это всё от моего дорогого, маленького мальчика!.. Я тебе бесконечно благодарен, Мусенька! Без тебя мне не стоило бы и жить… Посылаю тебе, на всякий случай, 2 доверенности: на получения из ГУГБа моего литературного архива (если тебе ещё не отдали его, как дважды обещали мне). И второе – относительно квартиры. Разбирайся в обоих этих вопросах, родненькая, сама: тебе виднее, ты – в курсе дела. Используй эти доверенности, когда найдёшь нужным.
Моим первым следователем был известный тебе старший лейтенант Н.X. Шиваров (из 6-го отделения 4-го отдела), его заменил позже ст. лейтенант Ильюшин, он и заканчивал следствие по моему делу. Другим следователем (из 3-го отделения 4-го отдела) был также известный тебе лейтенант А-др Станисл. Красовский. Они-то оба и говорили мне, что мой литературный архив будет мне возвращён. Сдержали ли они своё слово?.. В следующем письме я пошлю тебе доверенность на дополучение остатка гонорара в «Сов[етском] Писателе» за мою невышедшую книжку стихов (не вышедшую не по моей вине). Есть ли у тебя договор на этот сборник, – там был проставлен 8-ми месячный срок для издания рукописи? А издательство его, этот срок, просрочило… Посоветуйся, с кем надо, может, тебе и удастся, при чужой помощи, получить остаток гонорара (1500–2000 рубл[ей])… Вот и вся моя деловая сторона, Мусенька. Самое же дорогое сейчас – да и впредь будет! – для меня: это вести от тебя. Они буквально окрыляют, преображают меня! Я забываю тогда про всё на свете… Как живут: Севочка, Леля, Игорёнок, Софья Николаевна, Юрий Карлович? Что нового у вас там, в Московских палестинах? Наверно, у вас уже глубокая осень, слякоть? (Смотри, мордочка, за собою!) Праздник 20-летия на носу… Пиши мне, Мусенька, как можно чаще, радуй меня, голубчик мой дорогой! В случае отъезда буду телеграфировать. Не знаю, как быть с тёплой одеждой и брюками (они разлезлись вконец), – особенно нужно теплое бельё. Но сейчас, прошу тебя, не думай об этом, так как я ещё не знаю – где окажусь. К тюремному житью-бытью применимо в пище и одежде одно: поскромнее, покрепче, потеплее, посытнее, подешевле… Маленький мой, сероглазый. Крепко, крепко тебя обнимаю и целую, как могу, сильно. Всем горячий привет. Твой мама.
3.
27/XI–37 г. г. Магадан («Дальстрой»).
Здравствуй, здравствуй, родненькая моя девочка! Только что (25/XI), после 8-ми дневного морского плавания по Японскому и Охотскому морю, – плавания, перенесённого мной, в общем, благополучно, даже хорошо – прибыл я, наконец, в Колыму (бухта Нагаево, г. Магадан). Сообщаю тебе, дорогая моя Мусенька, тот адрес, по которому, в крайнем случае (точный адрес сообщу позже, по прибытии на постоянное место, радиограммой), можно посылать мне корреспонденцию (письма и телеграммы) на Колыму: ДВК (т. е., Дальне-Восточный Край), Бухта Нагаево, почтовый ящик № 3 – мне. По этому адресу письма и телеграммы будут направлены на место моего постоянного жительства, в ту командировку, где я буду находиться. Это – первое, мальчик мой нежный. Вчера осмотрел меня, довольно поверхностно (но и так, впрочем, видна моя инвалидность) врач и дал определение: вторая категория – отдельные работы. Э