Мамочка моя родненькая, солнышко моё золотое! Прощай до весны: это моё последнее письмо к тебе в 1937 г[оду]. Навигация закрывается, остается только телеграф. Сердце мое болит, когда я не получаю ни писем, ни телеграмм от тебя. А уже больше месяца нет от тебя вестей. Жду не дождусь отправки на постоянную командировку, там, может быть, получу что-либо от тебя.
К первому же весеннему пароходу пошлю тебе длинное письмо. И ты, голубчик мой маленький, заготовь такое же уже в конце февраля и пошли: пока дойдёт, из Владивостока отправится пароход. Родная моя и близкая мне, единственный мой друг в мире! Помни, что и телеграммы – тоже почти что письма (особенно – с твоей стороны). Всегда сообщай мне о своём здоровье – самое главное.
Мамуля моя, если будешь посылать когда-либо ещё посылки (я пока получил только первые), то обшивай их сверх ящика в прочную материю, прошнуровывай.
Посылки приходят на командировку, как говорят, примерно, через 2 месяца. Поэтому 1-ю, по весне, посылку – можно послать, как и письмо, во 2-й половине февраля (до Владивостока – 15 дней пути). В посылке – самое важное: побольше – сахару, изюму (такого, как ты прислала, без косточек); леденцов фруктовых (вообще, конфет без бумажек); затем – топлёного жира (какого хочешь). Если захочешь ещё что-либо, то вспомни про сухие мятные (белые) пряники, также – сушки. Может, что-нибудь есть в восточном магазине (нескоропортящееся). Жидкость, если будет, обязательно наливай в бутылочки с притёртой, герметической пробкой: ведь всё вскрывают, а дальше – жидкость проливается. С рюкзаком у меня – беда: в бане, на дезинфекции перегорели ремни. Если будет возможность, родненькая, вышли мне, пожалуйста, ещё один, покрепче (на пуд), на матерчатых тяжах (они на кольцах), очень прочный и побольше размером. Ещё, может, понадобятся: ручка и перья, конверты, глянцевая бумага, а также – алюминиевые чашка-кружка (на 1/2 литра, примерно) и 2 глубоких мисочки. Вот и всё…
Сердце обливается слезами – при мысли, что уже нельзя писать самому близкому на свете существу, что надо ждать весны. Буду ждать тебя терпеливо, бесценное моё солнышко. Крепко, крепко целую. Обнимаю мою Симусю, мою девочку – как только могу.
6.
9 марта 1938 г. «Стан Оротукан», ДВК, Бухта Нагаево.
Здравствуй, здравствуй, моя родненькая, моя Симуся дорогая, мой любимый, самый-самый близкий дружок, мой единственный мальчик!
Так давно, почти 4 месяца, не писал тебе, не имел возможности. Целая вечность – эта зима, эта холодная предполярная ночь – которая уже кончается, этот холод и морозы… Да и от тебя я почти не получал вестей (не считая 2-х писем, пересланных сюда из Владивостока, и 3-х телеграмм, пересланных из Магадана (бухта Нагаево). Как ты живёшь, маленькая, что делаешь, как работаешь? Последнее письмо от тебя (№ 5 от конца ноября пр[ошлого] года) очень скудно осветило мне твою жизнь. А мне, понятно, хочется знать о тебе возможно больше, – ведь я живу, мордочка, только тобой, только встречей будущей с тобой; моя родненькая… Ты телеграфируешь всё время, что здорова, – а из ноябрьского письма я вдруг узнаю, что ты лечишься! Как же так, мамуся, я очень беспокоюсь за тебя, волнуюсь. Я хочу, чтобы ты, Симусенька, как следует смотрела за собою – хотя бы ради меня, ради нашей будущей жизни. Я прошу, я умоляю тебя смотреть за своим здоровьем – так как бы я стоял возле тебя. Помни, что я всегда мысленно с тобою, что, как никогда, я только твой. Поступай же так, как если бы мы были вместе. Хорошо, моя маленькая, мой любимчик дорогой?..
Теперь – два слова о себе. В середине декабря я пошёл из Магадана в последний, как мне казалось, этап – на грузовике. И очутился сперва в «Стане Оротукане», а затем – на руднике «Ключ Пасмурный». Здесь я пробыл около 2 1/2 мес. Работал сперва младшим счетоводом, затем ночным сторожем, наконец – ассенизатором (3 дня). Это – всё потому, что я – инвалид и к физическому труду, как ты знаешь, совершенно не приспособлен. Наконец, 28 февраля моя работа неожиданно для меня прервалась. На «Ключ Пасмурный» приехала специальная медицинская комиссия, которая и актировала меня вместе с другими. Комиссией я признан негодным для работы, освобождён от неё без указания срока, навсегда (поскольку у меня нет левой руки и изуродована, деформирована нога). Теперь уже актированный я, вместе с другими, вывезен из «Ключа Пасмурного» в «Оротукан», где и дожидаюсь дальнейшей своей судьбы. Адрес, по-видимому, мой изменится. Новый сообщу телеграммой (если будут деньги, мамочка…).
Эта зима была для меня, мамуся, довольно тяжёлой. Пишу тебе потому лишь, что всё это уже в прошлом… Прежде всего, я болел, родненькая. После перехода пешком через горный перевал (когда я шел из «Оротукана» на «Пасмурный») я получил растяжение жил в левой, больной ноге. Лежал, не мог ходить почти полмесяца… Затем на меня напала цинга (скорбут). Левая и частично правая нога покрылись гнойными язвами, – их было 12. Сейчас дело идёт на поправку. Язв осталось уже только 4. Я лечусь (и лечился), мамочка, очень усердно, помня данное тебе обещание. Я очень стойко переносил и переношу болезнь. Она, в общем, нетрудная, но крайне нудная, тягучая, родненькая моя. Я пью настой на кедраче (так называемый стланик). Но цинга – это болезнь климата, и невозможно трудно бороться оттого. Однако я мужественно, безропотно переношу и это неожиданное испытание, Мусенька моя добренькая. Немного досаждало ещё мне моё сердце. Я, кажется, уже писал тебе, что у меня ещё во Владивостоке обнаружили врачи порок сердца. Иногда очень сильно опухают ноги – пришлось даже разрезать левый валенок и носить его на завязках… А, в общем, голубчик, ничего страшного в этих болезнях нет, – надо, конечно, только как следует лечиться, что я и делаю. Сейчас ты не волнуйся, родненькая, – всё это сейчас, повторяю, уже в прошлом…
Куда-то забросит меня теперь судьба? Вот – вопрос, который занимает меня в настоящее время, говорят, что для инвалидов на Колыме существует особая командировка. Поживём – увидим. Во всяком случае, я сейчас – актированный (т. е. на меня составлен особый акт медицинской комиссией). А работать мне, между тем, очень, очень хочется. Хочется приносить стране самую настоящую пользу, хочется не быть за бортом, хочется вложить в свой труд всю преданность партии своей, своему правительству, своей родной стране. Я, как и ты, Мусенька, твёрдо убеждён, что мне в конце концов поверят, что меня простят, что я буду вычеркнут из проклятого списка врагов народа! Я – абсолютно искренен в этом своём заявлении, за него готов пожертвовать жизнью…
Мамочка, дорогая моя мордочка, ненаглядная моя собачка, зачем ты засыпаешь меня посылками, зачем балуешь, как ребёнка. Мне и радостно, и горько почему-то. Я невольно даже плачу, получая всё это от тебя, Симуся… Ведь всего этого, что в посылках, касались твои руки, твои пальчики! Как бы я целовал и ласкал их, если б только мог! И сказать – не скажешь этого, – нет слов, мальчик мой сероглазый! Всё, всё решительно пригодилось, – всё использовано мной (кроме бритвенного прибора и ножниц, которые изъяты. Я писал тебе, что иметь в лагере режущие или колющие вещи, а также химические карандаши или какие ядовитые предметы, напр[имер], йод и др[угие] подобные лекарства, не разрешается! Нельзя держать также книги). Самое ценное – это сахар и жиры, а также витамины. Всё это я буквально поглощаю! Мамочка, не вкладывай сразу много конвертов (на будущее на каждом конверте напиши свой, обратный, московский адрес), – а то у меня изъяли и большинство конвертов (оставили только 5) и бумаги, в том числе и тетрадку… Достать же здесь почтовые принадлежности – весьма нелегко. Может быть, будешь вкладывать конверты – 1, 2 – с обратным адресом в свои письма? Хотя во Владивостоке письменных принадлежностей у меня не изымали. Карандаши можно иметь только простые… Спасибо, великое тебе спасибо, мамочка, за всю нежность, за всю заботу обо мне. Знай, что я дышу только тобою: ты – мой кислород. Это – абсолютная, непревзойдённая правда для меня, моя маленькая, моя золотая головка! В этом я никак не ошибаюсь… Родненькая моя, я из 6-ти (кроме 2-х первых во Владивостоке) посылок получил только 4 – нет посылки с полушубком и ещё, по-видимому, какой-то продовольственной… Свитер и лыжный костюм – на мне, очень пригодились, мамочка. Денег владивостокских я пока ещё не получил – о 50-ти руб[лях] последних буду хлопотать завтра…
Как я люблю тебя, Мамуся, если бы ты только знала. Обнимаю и целую тебя – как только могу. Пиши мне [несколько слов затёрто].
[На свободном месте вверху первой страницы в рамке вверх ногами: ] «На Оротукан я получил от тебя 3 телеграммы».
…В 1956 году при реабилитации Владимира Ивановича Нарбута выяснилось, что 7 апреля 1938 года его снова судила тройка УНКВД по «Дальстрою». За что – неизвестно, приговор – тоже неизвестен. «Обвинение бездоказательное» – так значится в справке о реабилитации…
Эпилог
В 1960-е годы широкое распространение получила легенда, согласно которой Нарбут вместе с несколькими сотнями зэков-инвалидов был утоплен на барже в Нагаевской бухте. На протяжении длительного времени эта информация не могла быть проверена вследствие того, что при реабилитации в октябре 1956 года родственникам Нарбута была выдана справка с намеренно сфальсифицированной датой смерти, которая гласила, что он умер – 15 ноября 1944 года. В этой справке, выданной магаданским загсом в 1956 году, после реабилитации поэта, сказано: «Гр. Нарбут Владимир Иванович умер 15 ноября 1945 г. Причина смерти – упадок сердечной деятельности, о чём в книге записей актов гражданского состояния произведена соответствующая запись».
Справка эта, как и масса других подобных документы, никогда доверия не вызывала.
Не веря этим липовым бумажкам, Серафима Густавовна Нарбут (Суок) в марте 1956 года в заявлении в Прокуратуру СССР писала: «Срок заключения Нарбута истекал в октябре 1941 года, но уже в марте 1938 года я получила от мужа с мест заключения с Колымы телеграмму о том, что он “актирован вместе с другими и адрес переменится”. Считаю важным обратить внимание Прокуратуры на это обстоятельство. С этого момента теряются все дальнейшие следы Нарбута. На мои бесчисленные запросы в ГУЛАГ НКВД я не получила ни одного ответа.