5 января 1978 года
Осенью прошлого года мне позвонила моя подруга и сказала, что готовится какой-то особый показ мод. Наша директриса проводит «облаву» на девушек, потому что бо льшая часть ее «конюшни» еще не вернулась из турне по ГДР. И вроде должна заплатить нам по высшему классу.
– А где будет этот показ, в Бердичове? – спросила я.
– Ты что, в «шпиле»! – ответила подруга. Так мы называли сталинскую высотку в центре Варшавы – Дворец культуры и науки.
Первым, кого я встретила в гардеробной, был пан Марек, актер. Он работал конферансье на разных мероприятиях, в частности на демонстрациях мод. Колесил по польской глубинке и не испытывал при этом никакой досады. «Я предпочитаю трястись с вами в автобусах, чем летать на самолете с теми идиотками, единственный козырь которых ноги», – любил повторять он. Боль-
шинство из нас, «автобусных», учились в институтах, а разброс был огромный – от Академии художеств до Медицинской академии. Все хотели подзаработать: я – потому что у меня были дети, другие – преимущественно на тряпки и на косметику.
Мы любили пана Марека, он смешил нас уже одним своим видом мелкопоместного шляхтича. Сегодня он был похож на насупленного сома.
– Что-то не в порядке с этим показом? – спросила я.
Он молча кивнул на стойку с шикарным дамским бельем: там были комбинации, бюстгальтеры, кружевные трусики, шелковые чулки с изящными подвязками.
– Иди посмотри, – сказал он, – когда ты еще увидишь такое чудо, made in Paris ?
– А где модели, которые мы будем показывать?
– Это они и есть.
Я думала, что он шутит, но он не шутил. Этот подготовленный в спешке показ должен был придать блеска партийному съезду. В ярко освещенном зале для нас соорудили подиум. Через щель в занавесе я видела одних мужчин, развалившихся в мягких креслах, они показались мне какими-то помятыми и, наверное, подвыпившими.
– И что я должен этой деревенщине объяснять? – говорил рассерженный пан Марек. – Буду перед ними распространяться о направлениях в парижской моде? Их интересует совсем другое…
Начали приходить девушки, и все без исключения были шокированы.
Я подошла к нашей директрисе.
– Я не собираюсь обнажаться перед этой публикой, – сказала я резко.
Она вздернула выщипанные бровки:
– Никто тебя не заставляет выходить голой. Ты должна продемонстрировать изделие, вот и все.
– Для кого? Для этих слюнявых мужиков?
– До сих пор воняющая навозом публика тебя не смущала.
– По мне лучше такая, – ответила я.
Она громко рассмеялась, а потом не терпящим возражений тоном сказала:
– Ты знаешь, сколько девушек мечтает занять твое место? Не нравится – до свидания!
Я развернулась без слов. От волнения я перепутала коридоры и не могла попасть к лифту. В какой-то момент из туалета вышел мужчина. Высокий, худой, красиво одетый. Он сильно отличался внешним видом от собравшихся в зале зрителей. Мужчина дружелюбно улыбнулся мне, поэтому я тоже ему улыбнулась.
– Я, кажется, заблудилась, – сказала я неуверенно.
Мы были одни в лабиринте коридоров.
– Найдем дорогу, – ответил он. У него был низкий, приятный тембр голоса.
Я пошла с ним без каких-либо дурных предчувствий, мы спустились на полэтажа вниз. Там мужчина открыл дверь, ведущую в помещение без окон, где стояли огром-
ные пылесосы, щетки, лежали груды спецодежды. На миг я подумала, что он ошибся, как я раньше, но выражение его лица вдруг изменилось. Это уже был не тот любезный мужчина, которого я встретила наверху. Он затолкал меня внутрь. Я пыталась защищаться и страшно ругала себя за то, что я такая слабая и так быстро уступаю силе. Он несколько раз ударил меня по лицу, а потом было вторжение, которое едва не разорвало мне внутренности. Я хотела кричать, но не могла. Во мне все существовало отдельно: руки, бедра, живот, – и во всем страшная боль. Этот мужчина наконец встал, застегнул брюки и ушел.
Я чудом нашла обратную дорогу к гардеробной.
При виде меня у директрисы окаменело лицо.
– Что случилось? – спросила она и сразу же добавила быстро: – Ты ушла отсюда как частное лицо, ты расторгла контракт, моя фирма ни за что не отвечает.
– Я хочу домой, – прошептала я.
Она посмотрела на меня внимательно, а потом велела одной из девушек проводить меня до такси.
Окна брвиновской виллы зияли темнотой, отец и девочки уже спали. Не зажигая света, я добралась до ванной комнаты. Сняла одежду, пытаясь как-нибудь вымыться над ванной, и тут открылась дверь, и на пороге появилась моя девятилетняя дочь. Она была босиком, в длинной ночной рубашке.
Мы смотрели друг на друга.
– Мамочка, тебя кто-то обидел?..Август 1980 года
Я не заметила даже, как мои малышки превратились в девочек-подростков. Только теперь стало видно, как сильно они отличаются друг от друга. У Лильки масса безумных идей, за ней нужен глаз да глаз, чтобы она ненароком не сожгла наш дом. А Гапа просто растяпа: если поставить ее в угол, она так и будет считать там ворон. У нее такое доброе сердце, она наклонится к каждой букашке на дороге, которую Лилька по невнимательности могла бы раздавить. Иногда я раздумываю, которая из них унаследовала больше моих черт, а которая – отцовских, но, по правде сказать, все в них только свое, они не похожи ни на кого из нас.
А их отец… Они часто спрашивают меня про него, и я не знаю, что им сказать. Действительно ли это тот парень, с вечно падающими на глаза волосами? Мы были такие молодые, и ни он, ни я не годились в родители.
А теперь я – мать-одиночка и в целом неплохо со всем справляюсь. Конечно, мне очень помогают отец и сестра, но я стараюсь, чтобы мой голос был решающим, когда речь заходит о детях. Вначале распределение ролей было не столь очевидным. Папа явно хотел не просто быть дедушкой, а заменить девочкам обоих родителей, из меня сделать их старшую сестру. Мне это даже начало нравиться, но Зося считала, что это нехорошо прежде всего для моих дочерей.
– Они должны знать, кто есть кто, особенно в ситуации, когда уже с раннего детства у них нет отца, – доказывала она. – Наш папочка прелесть, но он ничего не
смыслит в воспитании маленьких девочек, он слишком рано вводит их в мир взрослых, относится к ним как к равным и тем самым лишает их детства.
И наверное, в этом была большая доля правды, потому что я заметила, что мои доченьки говорят иным языком, чем большинство детей. Особенно Лилька любила умничать, в ее устах такие выражения, как «уволь меня» или «неужто это не так?», звучали в лучшем случае странно, и я начинала беспокоиться, что, когда она пойдет в школу, дети будут над ней смеяться. Чтобы вырвать девочек из-под опеки дедушки, я отправила их в детский сад. И это, наверное, помогло. Спустя очень короткое время мои дочери стали такими, какими они и должны быть, – подружились с ровесниками, прыгали через скакалку и играли в классики. Зося привезла им из-за границы куклу Барби и кучу нарядов для нее. Лилька и Гапа могли играть с ней часами. И о чудо! – при этом они не ссорились, сидели на полу среди тряпок и обсуждали друг с другом, какую блузку с какой юбкой надеть. Я подумала, что передо мной две маленькие женщины, постигающие секреты моды.Я не знала, как это новшество воспримет папа, но он довольно-таки безболезненно вернулся к своей прежней роли, много времени просиживал к кабинете, часто в раздумьях, перестал обращать внимание на всякие мелочи – надевает ли он ботинки из одной пары? Зося шутила даже, что он, наподобие римской волчицы, выкормил человеческих щенят и ушел обратно в свою чащу.
Подошло время школы, подготовки к урокам и всего прочего. Но папа уже не вмешивается, я проверяю тетради девочек.
И по-прежнему правлю чужие тексты, которые получаю в издательстве. Однажды секретарша подала мне конверт.
– Письмо? – спросила я удивленно.
– Вам. Из Германии, – ответила она.
Аля написала по прошествии многих лет. Меня это так растрогало, что я вклеила письмо в свой дневник.
Дорогая Нина!
Прости за долгое молчание, все это время я пыталась убежать от самой себя и от всего, что было мне близко. Это единственный способ выжить, этакая всеобъемлющая амнезия, я запретила себе ворошить воспоминания и жила одним днем.
Жизнь ко мне немилосердна, она не избавила меня даже от того, что я – еврейка, прошедшая через Освенцим, – оказалась в Германии. И для полного абсурда я живу на втором этаже дома, принадлежащего католическому приходу, а подо мной, внизу, проходят молебны и раздаются песнопения, адресованные не моему Богу…
Должна признаться, что я нашла здесь много друзей, людей, которые помогали мне и помогают, но я помню все, и это мне очень мешает.
Несмотря на отказ от воспоминаний, я часто возвращалась мыслью к нашим совместным прогул-
кам по Краковскому Предместью, Ерозолимским аллеям, и это было для меня как освежающий ветерок в пустыни. Многие люди и многие вещи оказались выметены из моей жизни, но ты, Нина, по-прежнему остаешься для меня девочкой с березовыми веточками в волосах, и эту девочку я хотела бы пригласить к себе.
Я живу в Кёльне, очень красивом городе, расположенном, как и Варшава, на реке, но этот город меня совершенно не трогает, так же как и эта река.
Я уже давно пыталась разыскать твой адрес, потому что не знаю, где ты сейчас живешь, и обнаружила твою фамилию на присланной мне из Польши публикации. Признаюсь, я бы предпочла увидеть ее на твоей книге. Об этом мы тоже поговорим.
Если ты еще помнишь свою старую подружку, то я пришлю тебе деньги на билет и с радостью буду дожидаться тебя в своей комнатушке на втором этаже приходского дома.
Твоя Аля.
Я решила поехать к ней. Девочки были уже настолько большие, что спокойно могли остаться с дедушкой, тем более что в резерве всегда имелась пани Стася.