Аля встречала меня на вокзале, я увидела ее издалека. У нее прибавилось седых волос, и улыбка была другая, немного отсутствующая. У меня появилось даже чувство, что моя подруга не может определить
мое место в своей новой жизни, что я и есть то прошлое, о котором она хотела забыть. Таково было первое впечатление. Уже вечером, когда стих шум голосов внизу, мы начали общаться друг с другом, как раньше. Я показала ей фотографии дочерей, она расспрашивала о них.
– Ты не с их отцом? – поинтересовалась она осторожно. – Я ничего о нем не слышу.
– Нет.
– У вас не сложилось?
– У нас не было шансов что-то сложить, – ответила я. – Он уехал еще до тебя в Израиль, а сейчас может быть где угодно: в Америке, в Австралии…
– Он не общался с вами с тех пор?
Я потрясла головой.
– А ты не пыталась его найти?
– Я не знала как.
– Я могла бы тебе помочь. Отсюда это намного проще.
– Нет, – ответила я решительно. – Пусть все будет так, как есть.
Аля не настаивала, а я подумала, что у меня есть от нее первая тайна. Я не сказала ей, что отец моих дочерей ничего не знает об их существовании. Она бы, думаю, этого не поняла. Наверняка бы считала, что моим долгом было его известить. В рамках приличия. Он был бы вправе тогда решить, как поступить со своим отцовством. Пусть это будет не на моей совести, а на совести тех, кто таким бесчеловечным образом нас разделил.
Я провела с Алей целую неделю, она старалась как могла сделать приятным мое первое пребывание за границей. Я была ошеломлена тем, что видела вокруг. Главным образом краски, буйство красок. Польша с этого расстояния казалась серой, как будто накрытой пыльным мешком.
Но моя подруга воспринимала это совсем по-другому. Когда мы прощались на вокзале, у нее в глазах стояли слезы.
– Ты увозишь с собой все, что мне близко, – сказала она.
Каждое появление Али в моей жизни меняло мою судьбу. Мы долго говорили о том, почему я не пишу, откуда берется во мне страх перед пустым листом.
– Это как боязнь высоты, – заметила она. – Надо закрыть глаза и прыгнуть.
– Но ведь можно набить себе шишек, – ответила я.
– Можно, – услышала я, – и даже нужно, только тогда твое писательство приобретет вес.
Вернувшись из Германии, я написала второй в своей жизни рассказ, а затем еще более десяти и отнесла в издательство. Год спустя вышел мой первый сборник «Иди за своей тенью». Рецензенты были ко мне необычайно благожелательны, собственно говоря, каждый из них по-своему поощрял меня к дальнейшему творчеству. Я так близко приняла это к сердцу, что теперь зарабатываю на жизнь пером, специализируюсь на сценариях для телевидения. Мне платят сдельно, за каждый написанный сценарий, хотя большинство текстов оседает на полках,
не пройдя цензуры. В подобном положении находятся и мои коллеги. Иногда какой-нибудь фильм снимают по моему сценарию, но его так порежут, что я с трудом узнаю свой текст. Ну что ж, как говорится, «автор за перо, а мыши в пляс» – это намек на известное учреждение на улице Мышиной [50] в Варшаве.
Наши финансы, как обычно, в плачевном состоянии. Папа перестал писать рецензии, и у нас исчез небольшой, но постоянный источник доходов. Довольно часто наш бюджет спасает Зося, которая единственная в нашей семье преуспевает. Ну, и что из того, резюмирует наш отец, если свою личную жизнь она не сумела устроить: муж от нее ушел.
– А у меня вообще не было мужа, – отвечаю я.
– Зато у тебя есть дети!
У меня есть дети, и меня часто мучают угрызения совести, что я уделяю им так мало времени. Я постоянно что-то не успеваю, меня поджимают сроки. В последнее время мне поручили вести рубрику фельетонов в женском журнале, и каждую неделю я отношу туда текст. Первый был о Марине Влади, моей любимой актрисе, и ее партнере, русском актере и барде Владимире Высоцком. Безусловно, очень талантливом, но, к сожалению, страдающем алкогольной зависимостью. Я была зла на него за то, как он относился к этой изумительной, утонченной женщине.
«Этим двоим лучше было бы не встречаться, потому что итог их встречи был печальным, и прежде всего для нее. Марина ничего не изменила в жизни своего мужчины, потому что не смогла, а он ее жизнь превратил в ад. Разве она могла это знать, когда он, глядя на нее своим гипнотическим взглядом, прошептал: „Наконец-то я встретил вас…“».
Я не в состоянии представить себе чувство к мужчине, которое было бы сильное, зрелое. Знаю, что такое материнство и что значит любить собственных детей. Но не знаю, как это, когда любишь мужчину. Они мне нравятся, но на расстоянии, ни одному не позволяю подойти близко. Я не хотела бы, чтобы эти мои страхи передались дочерям – не имея перед глазами примера отца, пусть они сами создадут себе образец мужчины.
Но я решила указать им на такого героя. Для меня, для большинства моих земляков им является рабочий с гданьской судоверфи, Лех Валенса [51] . Там продолжается забастовка, и от того, кто одержит победу: этот невысокий усатый мужчина или правительственная сторона, за которой стоят советские танки, – зависит будущее всех нас.
Я уговорила Зосю поехать на машине в Гданьск, она через своих пациентов может сделать пропуск. Милицияпоставила на дорогах кордоны, и немногие могли прорваться.
– Ты не боишься за детей? – спросил меня папа. – Там уже десять лет назад стреляли в людей.
– Я хочу, чтобы девочки собственными глазами увидели, как создается история, – ответила я.
И мы поехали. Впечатление незабываемое. Около ворот судоверфи постоянно сновали люди, они приносили цветы и втыкали их в ограду. Уходили одни – приходили другие.
– Сегодня здесь вся Польша, – сказал пожилой мужчина.
Я заметила на лацкане его пиджака маленький якорек [52] .
Мы с девочками провели там несколько дней, спали на сложенных на земле куртках. Зося приносила нам еду. А Лильке пожал руку сам Валенса. Когда он подошел к воротам, она вскарабкалась на ограду и между прутьями протянула ему руку. На ней были белая блузка и красная юбка – это наши национальные цвета, – что было чистой случайностью, но Валенса сказал:
– Вот наше будущее!
И тогда произошло нечто необычное. Подбежали несколько молодых людей и подняли мою дочь высоко над толпой. Все начали аплодировать.
Даже Зося, которую не так легко чем-то взволновать, казалось, была растрогана.
– Ну, теперь ты несколько дней не должна мыть эту руку, – сказала она Лильке.
На обратном пути мы говорили о забастовке на судоверфи.
– Я бы предпочла, чтобы было поменьше религии, всяких там крестов, образов Богоматери, – заявила моя сестра.
– Это национальный подъем, ты не станешь отрицать?
– Ну да, – согласилась она, – но здесь все завязано на политику.
– Католическая церковь испокон веков принимала в ней участие, – ответила я, – одно от другого не отделить.
– Наверное, нет, но меня это коробит.
Девочки начали напевать услышанную в Гданьске песню:Сегодня нет времени для тебя,
Уже давно ты не виделась с матерью,
Подожди еще немного, подрасти,
И мы расскажем о тех событиях… [53]
– Нам не надо будет рассказывать, потому что мы видели все собственными глазами, – гордо сказала Лилька.
Комиссар Зацепка прочитал это место несколько раз. Возможно ли такое, чтобы это была та самая девочка, которую тогда, у ворот судоверфи, он вместе с друзьями поднимал высоко вверх? В своей бело-красной одежде она стала для собравшихся там людей символом новой Польши. Неужели это и в самом деле она?
24 декабря 1982 года
Казалось, что эти праздники мы проведем не вместе, однако получилось иначе. Два дня назад я вышла из тюремных ворот с узелком под мышкой и не могла поверить, что свободна. Я радовалась, как ребенок, что светит солнце, а с неба сыплются снежинки.
Зося ждала меня у машины. Мы обнялись.
– Самое худшее позади, – сказала она.
Девочки сразу бросились мне на шею. Они долго не хотели меня отпускать, трогали мои волосы, лицо, одежду, словно хотели проверить, действительно ли это я.
– Я – грязная, – мне приходилось сопротивляться, – и мечтаю залезть в горячую ванну.
– Я приготовлю ее тебе, – воскликнула Лилька и мигом помчалась в ванную комнату.
Гапа стояла беспомощно, а потом выразила готовность повесить мои вещи в шкаф.
– Их не в шкаф надо, дорогая, – сказала я, – а в стиральную машину, отнеси их вниз, в прачечную.
Дочь, обрадовавшись, схватила мой узелок, теперь я могла поговорить с отцом.
– Ну что, моя конспираторша, – сказал он, – добро пожаловать домой.
Мы улыбнулись друг другу.
– Знаешь, я не из тех, кто лезет на рожон, но полагала, что книгопечатание – прибыльное дело, поэтому достойно риска.
Отец кивнул в знак согласия:
– Но ты могла бы поставить в известность старика отца, что у него в подвале работает подпольная типография.
– Не могла, – ответила я.А сегодня мы сели все вместе за рождественский стол, и, хотя времена не самые лучшие, было удивительно мило, по-семейному. Папа преломил с нами облатку, что являлось отступлением от его правил. По-видимому, тем, чем он не сумел поступиться ради своих детей, он пожертвовал ради внучек.
Поздним вечером, когда я уже лежала в кровати, в спальню прошмыгнула Лилька. Она забралась ко мне под одеяло.
– Мы с Гапой-растяпой очень скучали, – сказала она. – Но и гордились, что наша мама – герой.
– Герои – это те, кто создал издательство, не я.
– Ну, ты же сидела в тюрьме!
– Я – только маленькая шестеренка на пути к свободе.
– А эта свобода когда-нибудь наступит? – спросила моя дочь с надеждой в голосе.
– Надо в это верить, – ответила я, подумав про себя, что ни я, ни она наверняка ее не дождемся.
Я работаю над новой книгой, на этот раз над романом. Обычно самое трудное – начать. Первое предложение бывает решающим. И, как всегда, мне помог мой старый дом. Каким-то образом он стал одним из героев этой книги, я добавила ему только немного таинственности. Главная героиня сильно отличается от меня. К счастью, у меня нет тех страхов, которые одолевают ее. Бедняжка переживает в этих стенах немало волнующих минут: