«Я ходила по комнатам, из которых уже вынесли мебель, с чувством, что такое же помещение, такое же пустое, я уже когда-то видела. И даже более того, я находилась в нем, и со мной произошло нечто необычное. Странно, ведь я знала здесь каждый угол, здесь родилась и выросла, здесь пережила разные моменты – хорошие, плохие, порой трагические».
Приписка: 2001 год Это были страхи не только моей героини. Если бы я покопалась в глубинах своей души, то нашла бы много схожего с ней, и самое главное – чувство утраты.
«Чувство утраты» – так написала Нина С. в две тысячи первом году. Она была уже тогда с Ежи Бараном, и ничто этой утраты не предвещало. Наоборот, в это время она ощущала себя счастливой, у нее было много планов на будущее. Откуда тогда такие мысли?
Комиссар решил ее об этом спросить. Она, казалось, была удивлена, но ответила:
– Вся моя жизнь состояла из расставаний. Сначала мать, потом отец моих детей, лучшая подруга… И я научилась ни к чему и ни к кому не привязываться.
– Но дочь в своих показаниях говорила, что с юрисконсультом Бараном вы решились связать свою жизнь, при этом надолго.
– Навсегда даже, – улыбнулась женщина. – Он что-то такое во мне расшевелил… В первую ночь он сказал: «У меня для тебя целые ведра нежности». Ведра! В моей жизни нежности совсем не было…10 октября 1983 года
Все стало ясно, мне незачем обивать пороги издательств, а тем более телевизионных студий. Никто не подпишет со мной договора, потому что меня официально не существует, передо мной закрываются все двери. Мне открыли на это глаза в редакции журнала, для которого я писала фельетоны: «Пока, к сожалению, нет, вы понимаете сами… Мы бы рады, но сейчас это невозможно. Как только что-то изменится, мы свяжемся с вами…»
– А чего же ты еще ожидала? – удивилась Зося. – Что после отсидки тебя будут встречать с распростертыми объятиями?
– На что же мы будем жить, я и мои дочери?
– Этот вопрос ты должна была задать себе раньше.
– Ты мастерица давать хорошие советы, – ответила я со злостью, – но такие советы, задним числом, сама знаешь, чего стоят.
– Я только хочу, чтобы ты понимала – некоторые решения влекут за собой определенные последствия.
Моя сестра не принадлежала к тем, кто умеет утешить в горе. Однако надо отдать ей должное, она никогда не отказывала в материальной помощи. И теперь выразила готовность. К счастью, оказалось, что в этом не было необходимости, потому что ко мне стали обращаться люди с вполне конкретными предложениями. Я предупреждала сразу, что не принадлежу к разряду подпольщиц, которые разносят нелегальную литературу, но мое новое занятие оказалось как нельзя более легальным: я редактировала тексты для издательств, но не под своей фамилией. Получая папку с рукописью, я с грустью думала, что возвращаюсь к исходной точке: к корректуре чужих текстов. Свои романы я чаще всего писала на веранде нашего дома, и мне не мешал при этом никакой шум. Теперь меня все раздражало: хлопанье дверями, ссоры дочерей, даже стук отцовской палки. Поэтому я спасалась бегством в Оборы, ведь я была членом писательской ассоциации. Прежде я состояла в Союзе польских писателей, но после введения военного положения [54] организация разделилась на две части. Сторонники прежнего режима остались в старом Союзе; те, кто не мирился с тем, что происходит в стране, создали новую ассоциацию. Оба объединения имели свои представительства в доме, принадлежавшем Союзу польских писателей, на Краковском Предместье, правда на разных этажах. «В одном доме жили Павел и Гавел; Павел вверху жил, а Гавел внизу» [55] , – шутил один из наших коллег.
За работы по договору платили мизерные деньги, но все-таки это было лучше, чем ничего. Кроме того, я получала продовольственные посылки, которые поступали из-за рубежа. Их распределяли в костелах, я не ходила туда за ними и смущалась, когда курьеры приносили мне их домой. Но дочери радовались, находя в них апельсины, шоколад и даже жевательную резинку. Я не принимала одежду, полагая, что другим она больше нужна. К этой помощи присоединилась также Аля. Она узнала о моем аресте и теперешней ситуации. Каждый месяц она переводила небольшую сумму на мой банковский счет, и я, получая боны, могла делать покупки в «Pewex» [56] . Девочки обожали ездить туда со мной: они видели мир, который был им недоступен. И каждый раз ухитрялись у меня что-нибудь выклянчить. Конечно, по мелочам – они понимали, что дорогие вещи, которые они видели на витрине, нам не по карману. Однажды Лилька попросила тушь для ресниц.
– Ты красишь глаза? – спросила я, обомлев.
– Все мои подруги это делают, – ответила она. – Тушью Mascara.
– А сколько тебе лет? – задала вопрос я.
– Четырнадцать.
– А мне тридцать три, и я пользуюсь нашей косметикой фирмы «Uroda» [57] .
Лилька потерла нос – верный признак того, что она нервничает.
– Я бы хотела что-нибудь получше.
– У тебя еще будет для этого время, – ответила я.
До меня вдруг дошло, что мои дочери взрослеют, и с этим ничего не поделаешь.
Несколько дней назад отец предложил мне прогуляться. Он шел, тяжело опираясь на палку.
– Ты талантливая писательница, – начал он, – но перестала писать.
– Сейчас никто не издаст мою книгу, – ответила я.
– Ты можешь публиковаться в самиздате.
– Мне бы, конечно, не отказали, но жаль усилий подпольных издателей. У моего читателя не будет доступа к таким книгам.
– А кто твой читатель?
– Женщины. Они уже сыты по горло политикой за окном, хотят узнать что-то о самих себе.
Я заметила, что отец утомился. Мы сели на скамейку. Ветер растрепал его седые волосы, и он показался мне похожим на Бетховена, бюст которого, сколько я себя помню, стоял на его письменном столе.
– Я боюсь, что тебе будет надолго закрыт путь в официальные издательства, – продолжил он.
– Я знаю об этом.
– И что ты решила?
– Они непоследовательны, пройдет какое-то время, и я вернусь в редакцию… возможно даже, мне снова предложат писать фельетоны. Если я не могу засевать поля, начну возделывать маленький садик.
– То есть начнешь с нуля, – улыбнулся он. – Но принесет ли тебе это счастье?
– Не все должны быть счастливыми.
– Ты не чувствуешь себя счастливой? – быстро спросил он.
– У меня замечательные дочери, дом, в который я люблю возвращаться. Этого у меня никто никогда не отнимет. А ты? Ты счастлив?
– У меня замечательные дочери, – повторил он за мной. – Такие же чудесные внучки и дом, который всегда был моим убежищем.
– А твои студенты? Сколько их прошло через Брвинов!
Отец долго молчал.
– Я старался привить им принцип: Premium vivere deinde philosophari [58] , но насколько это вошло в их души, не знаю.Приписка: 2001 год Это был наш последний, очень откровенный разговор.
Май 1984 года
Оборы. К пребыванию здесь я отношусь как к ссылке, потому что вместо того, чтобы заниматься тем, чем люблю, я редактирую чужие тексты.
Как раз зацвели каштаны, поэтому я часто гуляю по парку. В это время года здесь довольно пустынно, всего нескольких человек я встречаю на обеде. Но в своей комнате за стеной я слышу стук пишущей машинки, в связи с чем на меня накатывает меланхолия.
С некоторых пор здесь находится странная женщина, у нее такое лицо, словно она хочет его от всех спрятать. От нее исходит четкий импульс: не смотри. И вдруг неожиданно для себя я понимаю, что это та самая поэтесса, которую я когда-то так обожала.
– Я пью, – слышу я, – ты не знаешь об этом? Я погубила себя.
Мне вспоминаются Алины слова: «С обожанием бывает по-разному». Казалось, что судьба одарила эту поэтессу всем: красотой, славой, большой любовью. Известный литературный критик стал ее мужем. Намного старше ее, он старался руководить не только ее карьерой, но и жизнью. Они вместе уехали в Америку, у них родился сын. Я интересовалась судьбой своего кумира, вылавливала любую информацию о ней. Кто-то сказал: «Малгосе не по плечу ее слава, а муж ей в этом не помогает». Я не понимала тогда, о чем шла речь. Потом я сама превратилась в писательницу и перестала следить за ее судьбой. Счастье ей изменило: она умолкла как поэтесса, муж ушел от нее к другой, тоже поэтессе, только намного ее моложе. У него появился ребенок, дочь. Он обожал свою семью.
– Збышек носит Адриану на руках, – услышала я.
Я их потом видела – вскоре после отъезда из Обор первой жены неверный муж появился с той, второй. Она была молодая и красивая, это правда, зато он старый и настолько внешне неинтересный, что я не могла понять, из-за кого так убивается брошенная женщина, из-за кого пьет и гробит себе жизнь. Я сказала откровенно об этом знакомой переводчице.
– Ну что ж, – ответила она, – он только выглядит так невзрачно, но какой интеллект!
Наверное, я мало знаю о чувствах.Октябрь 1986 года
Зося обратила мое внимание на то, что с Лилькой творится что-то неладное. Я пыталась не придавать этому значения.
– Она должна свыкнуться с мыслью, что стала матерью, – сказала я.
– Да? – отозвалась моя сестра. – А ты? Сколько тебе нужно времени?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты хоть когда-нибудь обняла своих дочерей или посадила их на колени?
– Меня этому не научили.
– Это делается инстинктивно!
– А ты откуда можешь об этом знать?
Повисла тишина. Во всех наших ссорах нет ни кульминации, ни развязки, обычно их заменяют недомолвки.
– И что же с Лилькой? – спрашиваю я уже спокойнее.
– Считаю, что это начало анорексии. Она худющая, я не вижу, чтобы она что-нибудь ела.
Я попыталась поговорить с дочерью.
– Не бойся, мама, – ответила она с легкой иронией. – Этим страдают молоденькие девушки, которые чувствуют себя обойденными заботой родителей. Они хотят обратить на себя внимание.
– А ты?
– Я? – переспросила она удивленно. – Нет, я не чувствую себя одинокой, у меня ведь есть мое отражение в зеркале – Габи.