Глава IV. Мими
— Иван Несторович, Иван Несторович! Ваня, Ванечка, проснитесь, миленький!
Иноземцев продрал глаза. Нет, не показалось: возле него, склонившись, с покрасневшими от слез глазами, стояла на коленях Ульянушка и вытирала подолом платья его расшибленное лицо. Сам он распростерся на ступеньках, неудобно прильнув плечом к перилам.
Открыть-то глаза он открыл, но поначалу не смог шевельнуть и пальцем. К счастью, оцепенение длилось недолго. Стоило ему согнуть локоть и колено, как боль вернулась и заставила его жалобно застонать.
— Иван Несторович, куда вас занесло? Нет, не отвечайте! Вам, должно быть, так больно! Бедненький вы мой…
Ловкими движениями она ощупала спину, руки, ноги, запустила теплые пальчики в волосы — проверяла, нет ли перелома.
— Ушиб довольно сильный, но не опасный. — Она оттерла струйку крови, которая норовила заползти за шиворот сорочки. — Вы можете приподняться и опереться на меня?
Иноземцев улыбался, наслаждаясь ее участием. Как она его назвала? Он все слышал! Ванечкой она его назвала…
Заметив, как он смотрит, Ульяна нахмурилась и провела несколько раз пальчиком перед глазами — проверяла реакцию.
— Вы можете привстать? Или мне позвать Фомку? Он вас как пушинку поднимет и мигом доставит до спальни.
Иноземцев сморщился и замотал головой. Внезапный приступ тошноты подступил к горлу. Он стиснул зубы и жалобно поглядел на спасительницу. Та поняла, просунула руку под плечи и слегка подтолкнула. Благодарение небу, за день во рту маковой росинки не было, иначе содержимое желудка тотчас оказалось бы на ее платье.
Ближайшим местом, где можно было разместиться, оказалась кухня. После нескольких шагов Иноземцев смог идти сам, Ульяна только слегка поддерживала за локоть. Она отвела его к креслу-качалке, укрыла пледом, зажгла свечу. Теплая нега разлилась по телу.
Он тотчас задремал, наблюдая сквозь сон, как Ульянушка омывает рану на виске теплой водой и смазывает ее маслянистым бальзамом. Она улыбалась, склоняла голову то вправо, то влево, иногда тихо мурлыкала: «Мой гений, мой ангел, мой друг».
Иноземцев клевал носом. Веки отяжелели, перед глазами все смазалось в фосфорический сгусток: дорога, паяльная лампа, веснушчатое лицо француженки, красная обивка, снова дорога, грохот тарантаса…
Не здесь ли ты легкою тенью,
Мой гений, мой ангел, мой друг,
Беседуешь тихо со мною
И тихо летаешь вокруг, —
едва слышно напевала Ульянушка. Все бы ничего, но слова показались Иноземцеву знакомыми. Вдруг совсем некстати восстал образ дамы в лиловой амазонке.
Резко вскочив и отбросив плед, он посмотрел на свою рубашку — ни следа. Схватился за ухо в совершенной уверенности, что полмочки безжалостно отсечено, но и ухо оказалось целым.
— Снова галлюцинации. Что же такое происходит? Я сошел с ума… Никаких инъекций уже несколько дней… Или я все же что-то смешивал? Господи, — застонал Иноземцев, — я ведь ничего не помню.
Испуганная Ульяна с секунду стояла в стороне, держа в одной руке бинт, а в другой — темного цвета пузырек, и хлопала ресницами. Затем отставила все в сторону и приблизилась к нему.
— Все возможно, вон вы какую шишку себе набили. — Она легонько надавила ему на плечи. Безвольно поддавшись, Иноземцев сел и нахмурил брови.
— Говорили мне не играть с огнем, — мрачно сказал он. — Теперь я конченый человек, Ульяна Владимировна. Разум играет моим телом, точно кошка с мышью. И вам я оказался мало полезен. Более того, опасен! Вернусь в Петербург, сниму комнату, запрусь и не выйду, пока разум и тело не освободятся от проклятого отравления. Надо будет, и не один месяц просижу. А что? Недурной эксперимент. Если останусь жив, опубликую свои записки. На основе моих наблюдений можно будет развить новую методу лечения помешательств.
Ульяна с печалью в глазах слушала эту речь.
— Что же вы там, в этой проклятой зале, увидели, что говорите такие отчаянные слова?
— Какая разница? Чего только не привидится человеку с воспаленным мозгом, — махнул рукой Иноземцев. — Как сейчас вижу: полоснула мою грудь крест-накрест. Шпагой! От такой раны, будь она настоящей, я скончался бы на месте. Клинок в этом моем видении вошел глубоко, вспорол и легкие, и желудок, печень… Так мне, по крайней мере, показалось. Кровищи было! Но сейчас на мне ни царапины, и рубашка цела. Это очень печально, Ульяна Владимировна, когда иллюзия, порожденная разумом, так похожа на правду.
— Это Мими, — одними губами произнесла она. — Дама была в амазонке и в высоких черных сапогах со шпорами?
— Шпоры, положим, я не разглядел… Что? — Иноземцев подскочил на месте, осененный догадкой. — И вы ее видели?
— Нет, я никогда не видела. Она являлась только дядюшке, остальные же могли слышать, как она бродит по оружейной зале, гремит шпорами, стучит шпагой по латам, подсвечникам…
— Господи! — взмолился Иноземцев и больно ущипнул себя. — Мне опять грезится?
— На сей раз это не сон.
— У вас в доме живет привидение? — Доктор не смог сдержать счастливый улыбки. Подумать только, еще три дня назад он был убежден, что ничего подобного не бывает. — Привидение? Призрак? Какой очаровательный, но избитый сюжет: замок, привидение… Может, и родовое проклятие имеется?
— Сегодня вы лишились ужина, — ответила она своим мыслям, не его вопросу. — Я принесу вам горячего бульона. А потом расскажу о Мими.
Иноземцев подавил волнение, молча повиновался, уселся обратно в кресло, укутался пледом и стал терпеливо ждать.
— Мими, или Эмилия Гонзага, была бы моей прапрабабушкой. — Ульяна села на скамью, сложила изящные ручки на широкой юбке и, дождавшись, когда Иноземцев допьет, начала рассказ. — О да, было бы чем гордиться: мой прапрадед взял в жены дочь мантуанского князя Карла Фердинанда Гонзага-Невер и Сюзанны Лотарингской. Европейские державы рвали на куски испанские владения, герцогство Мантуя было передано Габсбургам, князь одряхлел, а на шее висела единственная дочь. Он решил отдать ее за русского дипломата с немецким именем — Фридриха Бюлова, служившего у царя Петра. Но девушка была влюблена в скромного художника Энцо Морто, который жил в палаццо князя.
Их история заслуживает того, чтобы стать легендой или песней о великой любви. И, увы, не менее великой трагедии.
Завернутого в пеленки Энцо нашли у ограды дворца, когда княгиня Сюзанна носила под сердцем будущую Мими. Детство и юность найденыш и красавица княжна провели вместе. Вместе проказничали, вместе штудировали греческий и латынь, вместе учились держать кисточку. Когда обоим минуло пятнадцать, синьор Карл Фердинанд решил, что негоже принцессе прозябать в обществе безродного. Скрасил детство дочери, и довольно на этом. Юношу отправили в мастерскую именитого скульптора. Но, подобно шекспировским героям, влюбленные не прекращали встреч.
Нельзя и представить их отчаяние, когда спустя год, накануне битвы с австрийцами, князь отдал руку дочери чужестранцу. В день, когда в Мантую со своим войском вошел Виктор Амадей Второй, Эмилия выехала с супругом в восточные ворота, в Россию, а князь Гонзага — в северные, он направлялся в Венецию.
Юный Энцо тем временем сражался с австрийскими солдатами в рядах добровольцев. Единственным, чего искал несчастный влюбленный, была смерть. Но со дня появления на свет, невзирая на прозвище, которое дали ему горничные князя — Морто, иначе говоря, мертвый, — смерть обходила его стороной. Сколько раз Энцо тонул, горел, падал с высокой мансарды — и ни разу ни единой царапины. Ангел смерти хранит его, говорили мантуанцы.
Вот и на этот раз его не задели ни пуля, ни штык. А при сдаче города один из австрийских капитанов отпустил его. Энцо долго шел пешком по той дороге, где накануне пронеслась карета, увезшая его прекрасную Мими. Шел день, два, неделю, месяц. Он исхудал, одежда его превратилась в лохмотья, но он продолжал идти в надежде, что отыщет эту проклятую Россию.
Тем временем Мими, став супругой Фридриха Бюлова, приняла вместе с мужем православную веру: Фридрих назвался Федором, а Эмилия — Ксенией. На чужбине она впала в такую глубокую тоску, что вскоре потеряла дар речи. Бюлов не знал, как быть. Отстроил для супруги усадьбу в итальянском стиле, разбил ступенчатые сады. Прислуживали ей исключительно итальянки, итальянские музыканты играли для нее на лютнях. Он сделал все, чтобы она чувствовала себя как на родине. Но красавица чахла на глазах и вскоре слегла.
В один из чудесных сентябрьских вечеров Мими сидела на террасе, закутавшись в шаль. Вдруг прибежала одна из ее прислужниц и, запыхавшись, выпалила:
— Там у ворот сторожа задержали странника в лохмотьях. Он мантуанец!
Эмилия побледнела и поднялась. Шаль скатилась с ее плеч на спинку кресла.
— Энцо! — впервые за два года произнесла она и бросилась за девушкой к воротам.
Но калитка была уже заперта, а стражники преспокойно играли в кости.
— Отворите замок! — гневно прокричала она по-русски. Отставные солдаты, служившие у дипломата, разом обернулись. Ого, заговорила барыня!
— Да там бродяга, каких каждый день ходит немало, — отозвался один.
— Отворите! — повторила Эмилия.
Пришлось повиноваться: барыня была настроена решительно.
Когда калитка распахнулась, взорам предстал сидящий у ворот монах, небритый, с взлохмаченными черными волосами чуть не до лопаток. С радостными воплями барыня бросилась ему на грудь. Рыдая, она успела помянуть добрую половину католических святых (приняв православную веру, Мими продолжала носить под сорочкой четырехконечное распятие).
На шум слетелась челядь, следом подоспел и сам хозяин. Глаза его расширились от удивления — он никогда не видел, чтобы его супруга была столь счастлива. Лицо ее светилось, она смеялась и плакала, обнимая чужеземца.
Бюлов немедленно дал себе слово, что кем бы этот оборванец ни был, хоть чертом лысым, он станет самым почетным гостем в его доме.